ЧТЕНИЕ
Мария САРАДЖИШВИЛИ
МАТЬ ПОНЕВОЛЕ
Елена Анзоровна Читадзе, 60-летняя учительница русского языка и литературы, сидела на скамейке в Ваке-парке. Она смотрела сквозь тёмные дымчатые очки на 10-летнего светловолосого мальчика. Тот, весело смеясь, бегал около фонтана – играл в ловитки с тремя ровесниками: Сабой, Лукой и Торнике. Бьющий в глаза контраст: жёлтая, как подсолнух, головка в окружении трёх чёрных барашков. Куда от этого денешься. Тайна рождения у всех на виду. «Кто скажет, что Ираклий грузин», – думала Елена Анзоровна, напрасно пытаясь читать одолженную «Комсомолку».
И этот предательский нос картошкой, разлёт бровей, серые глаза – всё выдаёт в нём славянина. Рассказывай не рассказывай всем любопытным, что мальчик якобы вылитый дед-осетин, всё равно никто не поверит. Так, может, кивнут из вежливости: «Всё бывает...»
Неожиданно какая-то разодетая дама с ярким макияжем, проходившая мимо, бросилась к ней на шею.
– Ой, Елена Анзоровна, здравствуйте! Как вы? Как здорово, что я вас встретила!.. – затараторила она.
Елена Анзоровна нехотя вернулась к шумной реальности.
– Не узнаёте? Это я, Лика Ткемаладзе. Выпуск 1983 года. Помните? Я училась с Гией Джандиери и Никой Пирцхелаури… Ну как, вспомнили? – настойчиво теребила её бывшая ученица.
– Да, конечно, помню, – вынужденно улыбаясь, отозвалась учительница.
...У неё было 30 выпусков. Калейдоскоп множества лиц и событий. Лучше всех почему-то запоминались либо двоечники и хулиганы, либо те, кто особенно любил её предмет.Ткемаладзе, кажется, была серединкой на половинку. Тут же встало перед глазами давно уплывшее и ненужное. Елена Анзоровна увидела себя перед притихшим классом, слушающим про смерть Андрея Болконского, а эта вертихвостка исподтишка строчила какие-то идиотские записки и перемигивалась с тем высоким парнем, из второго ряда. Как же его звали?..
– Как вы поживаете, Елена Анзоровна? Как здоровье? – стрекотала выпускница. – Работаете ещё в школе? А как Цисана Александровна? Ещё не на пенсии? А помните, какая была тогда хохма на её уроке…
Учительница невпопад поддерживала разговор, время от времени посматривая в сторону играющих детей. Ираклий поскользнулся и с размаху грохнулся на землю, обдирая ладони.
– Ираклий! – вскрикнув, вскочила Елена Анзоровна.
– А это кто? – проследила за её взглядом Ткемаладзе и тут же переспросила: – Это ваш внук, да?
Елена Анзоровна почему-то вздрогнула и задумчиво взглянула на бывшую ученицу. Какой простой вопрос и как всегда трудно на него отвечать…
* * *
…Ближе всего из литературных героев русской классики Елене Анзоровне была Сонечка Мармеладова. Заслуженная учительница никому об этом не говорила и даже немного стеснялась своей симпатии. Ей каким-то образом импонировала трагическая судьба подруги Раскольникова, просто не оставившая Сонечке другого выхода.
Леночке, 18-летней восторженной идеалистке, судьба, или Космический Разум, тоже с самого начала не оставила другой альтернативы. После окончания школы было ясно: только русская филология (в которой она всегда черпала душевные силы для решения внутренних и внешних проблем) и только школа.
Чуть позже, на старших курсах, появился единственный перспективный ухажёр Шалва – инженер-конструктор, требовательный и умеющий принимать все важные решения за неё. Затем рождение единственного сына Сандро.
– Больше детей нам не надо, – объявил ей муж после выписки из больницы. – Нечего нищету плодить. Мы оба бюджетники. Мальчику надо дать хорошее образование.
Всё шло точно по плану, разработанному Шалвой, – школа с английским уклоном, потом многообещающий факультет в ГПИ.
– Мужчине нужно техническое образование. Языки – это для девочек, – объяснил Шалва ей свой выбор, сделанный за сына.
Елена Анзоровна послушно соглашалась.
Казалось, Шалва мог предусмотреть всё. Всё, кроме того злосчастного дня. Сандро, рослый парень с открытым лицом, – вылитый отец в молодости, в то утро наскоро попрощался с матерью и побежал на встречу с друзьями. Так, обыкновенный мальчишник с лёгкой выпивкой под магнитофон. Все друзья из приличных семей. Елена Анзоровна, постарев на школьных казусах, всегда очень внимательно следила за кругом общения сына… Потом, под вечер, звонок и чей-то заикающийся голос в трубке:
– Калбатоно Элене... Какое несчастье… Сандро погиб.
Как выяснилось позже, ребята, подвыпив, решили поиграть с дедовским ружьём, висевшим на стене... Глупая, нелепая смерть. Перечёркнутое прошлое и будущее. Силы, чтобы пережить этот кошмар, Елена Анзоровна черпала из своих любимых классиков. Ведь и Лев Толстой, и Достоевский, и Тютчев тоже испили эту чашу – пережили смерть своих детей.
10 лет Елена Анзоровна не снимала траура. Чёрный цвет стал её частью. Шалва всё чаще и чаще стал пить в одиночку. Потом как-то сказал:
– Давай усыновим мальчика. Мне страшно приходить в пустой дом.
И услышал впервые яростный протест:
– Сына мне никто не заменит. Чужой ребёнок будет только раздражать.
Полгода они спорили. Потом Елена Анзоровна сдалась. Судьба снова не оставляла ей выбора. Единственный близкий человек медленно, но верно превращался в отвратительное существо.
Елена Анзоровна, собрав все необходимые документы, стала ездить по детским домам, присматривать мальчика, чтоб хоть как-то походил на будущих родителей. Но душа ни к кому не лежала. Каждого ребёнка она непроизвольно сравнивала с Сандро. И тут же отступалась. Как-то в белорусском детдоме ей показали мальчика с редкой желудочной болезнью. Толстая нянька в мятом халате бросила между прочим:
– Нежилец он. Вот-вот умрёт. У меня глаз намётанный. Возьмите кого-нибудь постарше, мой вам совет, – и, быстро скользнув по посетительнице взглядом, прибавила: – Вам вообще с малышом не справиться. Поздновато начинаете.
Елена Анзоровна вылетела в Тбилиси одна. Это был конец 80-х годов. Огромная страна-монстр трещала по швам. В Грузии набирало силу национальное движение. Больной мальчик упорно не шёл из головы.
– Он точно умрёт без меня! – просыпалась Елена Анзоровна с неотвязной мыслью.
Вконец устав от самоедства, она вылетела в Минск. Назад вернулась с Ираклием.
– Слишком маленький, – поморщился Шалва, увидев новообретённого сына. – Сколько будет возни.
Шалва и тут оказался прав. Возни было не просто «много», а чрезвычайно много. Елена Анзоровна крутилась как белка в колесе – доставала какие-то мудрёные лекарства, обзванивала многочисленных знакомых по тут же возникающим вопросам. И всё через «не могу». Любви к болезненному, вечно плачущему малышу у неё не было. Опять то самое отсутствие выбора. А разбираться в своих чувствах в бесконечной суете просто не было времени.
Шалва не принимал участия во всей этой каждодневной кутерьме, раз и навсегда наложив резолюцию:
– Это не мужское дело.
Когда Ираклий плакал, а это на первых порах бывало в день несколько раз, Шалва доходил до белого каленья.
– Закрой ему рот! – орал он, брызгая слюной. – Когда это кончится?! Кто просил тебя брать такого больного ребёнка? Нет, ничего невозможно тебе доверить! Идиотка!
И уходил из квартиры, хлопая дверью. Куда? Спрашивать было бессмысленно. А как-то собрал свои вещи и сказал:
– Я нашёл другую женщину и ухожу к ней.
Елена Анзоровна так и села, не нашлась, что сказать... И осталась она один на один с существом, которое никак не могла назвать сыном.
Как-то разговорилась она с историчкой Наной о своей незаслуженно горькой судьбе. Вроде и не любила Елена Анзоровна плакаться в жилетку, но постоянные душевные терзания толстовским «за что?» взяли своё и внезапно выплеснулись с потоком слёз на невольную слушательницу. Рыженькая историчка, на вид типичный синий чулок в очках-телескопах, сперва вежливо выслушала, а потом оглушила неслыханным:
– Вы знаете, вы сами выбрали эту жизнь – тем, что родились в этой стране и в конкретный период.
– Как это? – охнула Елена Анзоровна. Ждала хоть крошечного сочувствия, а тут такое…
– Да-да, – подтвердила мучительница. – О реинкарнации слышали?
Елена Анзоровна автоматически кивнула, не понимая, к чему всё это. Нана с живостью принялась объяснять:
– Вероятно, у вас в прошлой жизни была сильная зацепка за материальное и семейное благополучие. Вот вам сейчас дана ситуация. Если вы всё воспримете с благодарностью к Высшим Силам и будете дарить любовь тем, кто вам особенно не нравится, то вы продвинетесь вверх по лестнице перерождений.
Историчка ещё долго и много рассказывала какую-то галиматью в том же духе. Елена Анзоровна героически слушала. Потом сделала для себя однозначный вывод. Больше о превратностях судьбы не думать, а то чего доброго её хрупкая психика просто не выдержит, а у неё Ираклий на руках. Лучше жить, как живётся, а там видно будет. Может, какой-нибудь просвет появится. Хотя бы по принципу шахматного порядка.
Но окружающая жизнь, казалось, решила доказать обратное. Вместо белых полос или клеточек подготовила другой сюрприз. Да не одной Елене Анзоровне, а всему населению Грузии в целом.
Наступили 90-е годы... Они беспощадным вихрем сметали всё на своём пути: былое семейное благополучие, тёплые отношения между людьми, установившиеся представления о жизни. Шла абхазская война. Гвардейцы автоматными очередями разгоняли длиннохвостые очереди за хлебом по талонам. По ночам было страшно выйти на тёмные, без единого огонька, центральные улицы. Не работал транспорт. Елена Анзоровна жила одной мыслью: «Господи, пронеси!»
Верующей она, выросшая при победившем атеизме, никогда не была. Просто поставила перед собой конкретную цель: пережить это смутное время с этим навязавшимся на неё ребёнком. В школе учительница по химии научила:
– Надо ехать в Садахло, что на границе с Азербайджаном, вещи у татар на продукты менять. Говорят, выгодно дают.
Елена Анзоровна на скорую руку собрала мешок и поехала, оставив Ираклия соседке. Ею двигала одна мысль: «У мальчика авитаминоз. Бездействовать нельзя».
Из этой поездки запомнились отрывки. Много разного разношёрстного народа. Пестрота одежды, обилие овощей и хлюпающая грязь под ногами. И вдруг взрыв бомбы. В нескольких метрах от Елены Анзоровны упала грудастая татарка-торговка. Поднялась неописуемая суматоха… Как доехала до Тбилиси, Елена Анзоровна толком не помнила. И только войдя в нетопленную квартиру, вспомнила, что бросила там, на базаре, выменянный на вещи большой рюкзак с картошкой. Она разрыдалась от бессильной злости на себя, на эту несправедливую жизнь, на мерзкое смутное время. И вздрогнула от прикосновения чего-то холодного и влажного. Это Ираклий гладил её ледяной рукой по щеке:
– Не плачь…
– Убирайся! – дико заорала Елена Анзоровна и отшвырнула от себя ребёнка.
Трёхлетний Ираклий упал и заревел раздражающей сиреной. В ту же ночь ей приснился Сандро. Он смотрел на мать с печальным непониманием:
– Зачем ты меня оттолкнула?
Сколько раз Елена Анзоровна мечтала увидеть сына во сне хоть урывками, хоть издалека – и не видела. А тут... Он сидел рядом с ней на диване и улыбался. Только в глазах был немой вопрос. А во всём остальном – полное ощущение реальности. Елена Анзоровна даже чувствовала какую-то телесную теплоту, исходящую от сына… После этого дня или, точнее, ночи в старой учительнице, уже давно отвыкшей от перемен, что-то изменилось…
* * *
…Лика Ткемаладзе вопросительно смотрела на свою бывшую классную руководительницу, ожидая ответа. И наконец услышала неторопливо-взвешенное:
– Это мой сын.
ЦВЕТОК КАКТУСА
1994 год. Текле Цагурия, известная всем окружающим хроническим неврозом и донельзя расшатанными нервами, наконец-то обрела источник постоянной духовной подпитки.
Её, 35-летнюю домохозяйку, все соседи единогласно считали «мученицей по жизни» и временами выражали своё малополезное сочувствие. Общеизвестно было, что Текле крутилась почти круглые сутки как заводная, обслуживая и выполняя малейшие прихоти своих двух детей и не в меру упитанного мужа, очень напоминающего раскладное кресло-кровать, покрытое чёрным ворсом. Муж благополучно числился в каком-то НИИ, получал смехотворную зарплату, никогда не доносимую до дома, и проводил всё свое время, играя в нарды и домино.
Текле хваталась за все более или менее легальные заработки: вязала, пекла, шила, делала искусственные люстры, перепродавала чьи-то одеяния сомнительного происхождения и прочее, прочее. В начале бурных 90-х Текле, находясь на грани нервного срыва, случайно забрела в русскую церковь Иоанна Богослова и познакомилась там с Феодорой. Феодора, голубоглазая курносая старушка, неизменно сидела на колченогом стуле у дверей в притворе и собирала милостыню. Передвигалась она с большим трудом, но во время службы обязательно добиралась до центра, где на одной из стен висела Иверская икона, и долго молилась. Она что-то шептала, дотошно перечисляла чьи-то имена и чужие проблемы – выпрашивала какие-то блага своим многочисленным подателям.
И вот в один прекрасный день Текле, цокая каблуками мимо Феодоры, чисто автоматически протянула ей мелочь. Ей всегда было особенно жалко вымирающих русских бабок, которые вот так же стояли с протянутой рукой на улицах. У нищей грузинки всегда окажутся хоть какие-нибудь родственники, а у русской, застрявшей в Грузии с Великой Отечественной войны, когда эшелонами везли эвакуированных, – хоть шаром покати. И никому-то они, бедолаги, не нужны – ни Шеварднадзе, ни Ельцину.
С мелочи всё и началось. Старушка, тут же вскинув молодые, смеющиеся глаза, поинтересовалась:
– Как тебя звать, доченька?
Текле назвалась.
Феодора быстро перевела:
– По-русски Фёкла. В честь первомученицы, значит. А семейные твои?
Слегка помедлив, Текле перечислила.
– А что ты думаешь? – ответила на её немой вопрос чудаковатая нищая. – На милостыне сидеть – дело нешуточное. Ответственность огромная. Мне вон сколькие люди подают.
И Феодора запустила руку в оттопыренный карман чёрной юбки и вытащила со звоном полную пригоршню мелочи. Текле попыталась скрыть удивление, подумав: «Да она ещё меня купит и продаст. Я тут голову ломаю, не зная, за что схватиться. А здесь, оказывается, санаторий – сиди себе на скамейке и денежки собирай».
Лицо у Текле как телевизор. Помыслила – и всё на виду. Феодора тут же протянула ей горсть мелочи:
– А ты возьми, деточка. У меня, смотри, вон сколько.
Текле отпрянула. Феодора не унималась:
– Да ты бери, не стесняйся. У меня только два хвоста на шее, а у тебя три.
– А с кем вы живёте? – спросила Текле из вежливости.
– Сын у меня инвалид и внук на один глаз слепой – на абхазской войне ранили. Всех я кормлю. Мне, старухе, сподручней руку к людям протягивать. Мужикам сложнее.
Текле слушала, не зная, что дальше спрашивать. Потом, решив, что самое время откланяться, кивнула новой знакомой:
– Я пойду.
– Иди с Богом, Фёклушка, – сказала она, потом крикнула вслед: – Ты давай заходи почаще, ещё поговорим…
Текле шла домой в приподнятом настроении, сама не понимая, откуда оно взялось. После этого Текле, как-то сама не зная почему, хоть раз в неделю, но стала выкраивать время, чтобы забежать в ту церковь. По-быстрому ставила свечку, руководствуясь принципом: «Авось поможет как-нибудь», и тут же выходила в притвор поболтать с Феодорой. Та, уже знавшая жизненные коллизии Текле наизусть, встречала её с непритворным интересом:
– Ну, как там твой муж? Опять в парке штаны протирает? Я молюсь за него.
И слушала про очередные катаклизмы Теклиной семьи. Где надо, успокаивала:
– Без скорбей никак нельзя. Знаешь, как Амбросий Оптинский говорил: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илья, потерплю и я».
Текле, осмыслив раннее неслыханное, соглашалась.
Хождение в церковь к Феодоре постепенно перешло во что-то близко- привычное, без которого было трудно тянуть ежедневную постылую лямку, называемую каждодневной жизнью. И хотя старуха упорно твердила, что надо в «церкви искать прежде всего Бога» и ещё что-то про посты, исповедь, причастие, Текле и без этого всего было очень комфортно и не хотелось ничего менять.
У Феодоры всегда находился подходящий к случаю духовный совет или история из Жития святых. Стоит Текле пожаловаться: «Опять Бондо вчера деньги в карты проиграл. А дома пусто-пусто. Сил моих нет» – у Феодоры своя история тут как тут:
– Знаешь, Фёклушка, один монах всё роптал о тяжести своего креста. И увидел как-то дивный сон, – Феодора входила в образ и, расширив глаза, подробно описывала мизансцену, будто сама её видела: – Пещера такая, мхом заросшая, а по стенкам кресты разной величины висят – пустого места не найдёшь. Все они разные. Тут и золотые, и огромные каменные, и серебряные, есть и железные, из решётки сделанные. И голос ему свыше: «Выбери для себя любой крест!» Он искал, искал и выбрал для себя маленький деревянный крестик. Вот этот, говорит, хочу. Ему опять голос с неба: «Ты выбрал то, что у тебя есть...»
– Эх, Фёклушка, – вздохнула рассказчица, – столько людей приходят сюда в отчаянии. Кто в наркотиках запутался, кого в деньгах друзья подставили. Я, как могу, успокаиваю. Главное – надежду не терять, что бы ни случилось.
* * *
Во время своих визитов Текле невольно наблюдала, что она не одинока в своих предпочтениях. К Феодоре то и дело подходили совершенно разные люди: и завсегдатаи-прихожане, и совершенно случайные личности, зашедшие в церковь с видом зевак. И для каждого у Феодоры находилось что-то своё, особенное, нужное конкретному человеку слово. Как-то Текле уже уходила после очередного разговора, когда увиденное краем глаза заставило её задержаться. Шикарно разодетая дама, проходя мимо, дала Феодоре какую-то мелочь. Нищенка тронула её кожаный плащ своей коричневой рукой с поломанными ногтями. Хозяйка кожаного великолепия брезгливо отшатнулась, повернувшись к Текле лицом. И Текле тут же узнала в ней известную телеведущую.
– За вашу доброту ко мне, грешной, я расскажу вам одну притчу, – обратилась к ней Феодора.
На ухоженном лице появилось любопытство. И Феодора, поправив узел чёрного платка под челюстью, не спеша начала повествование:
– Одного человека позвали на суд к царю. Он испугался и попросил своих трёх друзей: « Пойдёмте со мной!» Первый друг проводил его до ворот дворца и сказал: «Дальше я идти не могу». Второй друг вошёл вместе с ним во дворец, но до дворца не дошёл. Только третий обнадёжил его: «Я пойду с тобой до конца и буду защищать тебя». Вот вы, – обратилась Феодора к очкастой даме с еле заметной иронией, – сразу видно, человек умственного труда. Скажите мне: кто были те три друга и какой смысл этой сказки?
Телеведущая промямлила что-то абстрактно-заумное:
– Знаете, существует несколько версий вашей притчи, но утверждать точно я затрудняюсь…
Полуграмотная старуха и тут оказалась на высоте:
– Я тебе, милушка, свою версию скажу. Царь – это Бог. Суд – сама понимаешь, он нас всех в конце жизни ждёт. Первый друг человека – семья и ближние его, которые до гроба провожают, второй друг – профессия, её человек с собой в могилу уносит, а третий друг – это добрые дела, которые за него на Страшном Судище встанут. Так я это всё к чему клоню, – Феодора назидательно приподняла указательный палец, – чтоб эти твои пять тетри в последний день многие твои грехи перевесили.
Телеведущая сперва не нашлась, что ответить, потом глубокомысленно изрекла:
– Вы знаете, вы мне подали блестящий сюжет для передачи. Я в данный момент находилась в поиске…
Дальше Текле не стала слушать и побежала к автобусной остановке, мысленно восхищаясь: « Не бабка, а ходячая энциклопедия!»
И вот однажды, придя в церковь, Текле не нашла своей духовной наставницы на её привычном месте. Вышла во двор, где сидели другие нищие. Феодоры нигде не было видно. Только её стул валялся у мусорника за углом. Текле тут же бросилась к свечнице:
– Тут Феодора сидела. Где она?
Свечница – типичная серая мышка без возраста – скользнула по ней безразличным взглядом, буркнула:
– Понятия не имею! – и вернулась к чтению журнала с портретом улыбающегося священника на обложке.
Текле, привыкшая много чего в этой жизни брать горлом, повысила голос:
– Как это «понятия не имею»? Вы обязаны знать! Она... – тут произошла маленькая заминка: надо было вспомнить кое-какие детали из Феодориной биографии, – 20 лет ваша прихожанка.
«Серая мышка» в аккуратно повязанном платке возвела на неё жалостливый взгляд:
– Я здесь учёт не веду, кто сколько ходит. Здесь церковь, а не архив. И вообще, сестра, не отрывайте от дела. Если у вас есть вопросы, обратитесь к настоятелю.
У настоятеля, седобородого худенького старичка, повторилось всё то же самое, только диалог был ещё короче. В итоге Текле оказалась на улице, ведущей к метро. Страх потерять духовную поддержку в лице полуграмотной старухи был настолько велик, что Текле стала методично обходить двор за двором. После долгих расспросов ей указали на дверь в полуподвал. После стука из-за некрашеной двери послышалось хрипловатое:
– Открыта-а!
Запах сырости и какой-то застарелой плесени ударил волной в лицо. За столом, уставленным грязной посудой, сидел обрюзгший полулысый мужик в несвежей майке и физкультурных штанах.
– Феодора здесь живёт? – спросила Текле, чувствуя, что она здесь явно не к месту.
– Была, – рыгнул неприятный субъект, недобро поглядывая на незваную гостью. Затем буркнул: – Чего надо?
– Я... – растерялась Текле и, не найдя ничего более умного, выдавила: – Я из церкви. Феодоры там не было. А вы её сын?
Орангутанг издал какой-то утвердительный горловой звук. Потом добавил:
– Окочурилась маманя.
– Как? Когда?
– Да мало денег из своей богадельни принесла. Я бухой был и тряхнул слегка эту старую вешалку. А она возьми и умри… Кормилица долбанная. На днях похоронили.
Текле, не прощаясь, хлопнула дверью и выбежала на тихую улицу Киачели. В голове не укладывалось столько противоречивой информации сразу. Феодора, отдавшая полжизни церкви, умерла в полной неизвестности, не получив даже малейшего знака уважения вроде панихиды.
Второе кричащее противоречие: она, светящаяся изнутри, и её сын, не только ничего не перенявший от неё, но и ещё и использовавший мать в качестве дойной коровы. Теперь стали понятны слова: «Сын-то у меня инвалид», без уточнения диагноза.
В церковь Текле больше не ходила. Там для неё стало пусто и неинтересно. Случайно оказавшись через полгода у знакомых дверей, Текле невольно стала всматриваться в лица нищих, слушать обрывки их разговоров – в основном о делёжке милостыни и выяснении, кому больше досталось. Нет, увы, никого более или менее похожего на Феодору среди них не было. Тут Текле на ум пришло неожиданное сравнение. Цветок кактуса, говорят, раз в сто лет цветёт, и увидеть его цветение – счастливый знак. А простых кактусов – считать умаешься. Кому они интересны?
Сами собой всплыли слова Феодоры, сказанные во время одной из встреч:
– Знаешь, деточка, учёные люди вот о смысле жизни толкуют. А это я так понимаю: когда каждый из нас умрёт, после него в этом тёмном мире должно стать немножечко светлее и добрее.
Тогда эти слова были пропущены мимо ушей, а сейчас, стоя у железной двери в церковь, Текле обнаружила нечто удивительное. Стоило ей вспомнить это светлое сморщенное лицо в обрамлении чёрной косынки – как тут же, словно по волшебству, исчезала любая злость на кого бы то ни было. А это так важно для человека, живущего в нищей стране, да ещё и в переходный период от социализма к дикому капитализму. Уж чего-чего, а отрицательных эмоций от окружающей действительности у Текле всегда было хоть отбавляй.
 | назад |
| вперед |  |
