ОТЧИНА
СКЛЕЕНОЕ ФОТО
Священномученик Феодор Веселков и его потомки
«Бога не забывайте»
В прошлую зиму в редакции раздался звонок:
– Здравствуйте, у вас много лет назад была статья о протоиерее Фёдоре Веселкове, расстрелянном в Сыктывкаре в 37-м году. Помните её?
– Да... помню. А вас как зовут?
– Владимир Веселков. Я из Троице-Сергиевой лавры звоню.
Статью эту я, конечно, помнил. Хотя вышла она давно, когда газета ещё только-только появилась на свет («По-прежнему уже никогда не будет», «Вера», № 7). Это была самая первая наша публикация о новомучениках, потому и врезалась в память. Как сейчас вижу Игоря Иванова, собирающегося в Кочпон на встречу с дочерью расстрелянного священника. Он опасался, что 72-летняя женщина не всё расскажет, ведь на дворе стоял январь 1991-го, коммунисты правили страной.
Надежда Фёдоровна Веселкова и впрямь встретила журналиста насторожённо. Но рассказала в подробностях:
«Произошло это 6 августа 1937 года. В тот день возвращалась я поздно. Подхожу к дому, вижу – возле дома “воронок”. Я сразу всё поняла... Тогда все боялись этого чёрного крытого грузовика. Где “воронок” появился, там, значит, кого-то “взяли”. Зашла в дом, а там полно солдат. Потом выяснилось, что 16 человек за отцом в ту ночь приехало, точно банду какую брали. Грубияны, каких я прежде не видывала, всё перевернули, книги забрали, зачем-то недавно наклеенные обои отодрали... Папа в одних кальсонах молча стоял среди комнаты, руки сзади, как у узника. Мы понимали, что если его уведут, то он больше не вернётся, и когда его стали забирать, папа всех нас, шестерых детей, хотел благословить. Мы бросились к нему в ноги, но нас тут же расшвыряли в разные стороны, а отца вывели и увезли. Больше мы его не видели. Последнее, что он успел сказать, это чтоб мы слушали матушку...
Отец и прежде постоянно говорил нам, чтобы мы не обращали внимания на тычки в школе, дразнения и обиды, “Главное – учитесь, – говорил он, – Бога не забывайте, молитесь. А меня всё равно скоро заберут”. Так и случилось».
Это был не первый арест священника. Уроженец Яренского уезда, он в 20-е годы служил на Вологодчине под Нюксеницей и одновременно крестьянствовал. Участок ему на болотине дали, поэтому Веселковы сами раскорчёвывали пни, осушали, стали сеять лён, пшеницу. «В три часа утра мама обычно была уже на ногах, хлопотала по хозяйству, готовила нам и просфоры для храма пекла, потом шла вместе с папой в церковь. А вернутся со службы, лапти, подрясник поменяют – и в поле. Семья большая, всех надо было прокормить», – вспоминала Надежда Фёдоровна. В 28-м году корову, лошадь, всё зерно отобрали, а скоро забрали и самого священника. Отправили в Сыктывкар, посадили в одиночку в деревянной тюрьме. В это время семья бедствовала: «Но часто мама оставляла нас, ездила к отцу. В эти недели я три акафиста каждый день читала, а Зина, Галя, Антонина на коленях молились Спасителю, Казанской Божьей Матери и Николаю Чудотворцу». Спустя год отца Фёдора выпустили на поселение и семья переехала в местечко Кочпон под Усть-Сысольском (ныне Сыктывкар). Там он стал настоятелем Казанского храма и благочинным. Дочь вспоминала:
«В Кочпоне мы поселились вдевятером в одной комнате. За стеной жили хозяева с кучей детей – так что было весело. До того, как в 1934 году отменили карточки, постоянно ходили по деревням с корзиной – просили Христа ради... В храм в ту пору народу ходило полтора Ивана. Собирались верующие разве что на храмовые праздники. Сосланных священников было, наверное, больше, чем активных прихожан. Митрополиты прямо в митрах тачки толкали. А мы им тайком картошку таскали. К отцу приходил в гости сосланный из Ленинграда владыка Гермоген. Служить папе помогала монашенка из разогнанного Кылтовского монастыря матушка Ангелина.
Не раз папе предлагали в Кочпоне уйти из священников и перейти работать в здешний колхоз “Октябрь” экономистом. Но папа не соглашался. В апреле 1937 года посадили в тюрьму старосту общины Наталью Андреевну Елькину вместе с мужем, дали им по десять лет. Ясно было, что очередь скоро дойдёт и до папы, и он сам предчувствовал это. Вскоре это случилось. На папу написали донос. Четверых из тех пяти, кто бумагу подписал, я знаю...
Отца увезли во внутреннюю тюрьму... В первые дни маму к нему не допускали, а когда она пошла туда через 10 дней, ей сказали, что папы там уже нет. В 1989 году отца реабилитировали. В справке написали, что он умер в 1942 году. Но я думаю, что за первые десять дней его расстреляли. Рассказывали, что в этой тюрьме все стены были забрызганы кровью.
Убитых вывезли в перелесок, который был на месте нынешнего аэропорта, и там закопали во рву, не оставив поверх даже холмика. Считается, что закопано здесь было 13 человек. Но шофёр, который вывозил тела из тюрьмы в этот лесок, рассказывал о шестнадцати. Я уверена, что вместе с ними был и мой отец.
Мама утаила от обыска отцовскую рясу, подрясник, фиолетовую камилавку и серебряный крест. Всю войну хранила она эти дорогие для нас вещи, а в 1945 году, когда Свято-Казанский храм был вновь открыт, она передала их о. Михаилу. Знать бы, где эти вещи теперь.
Сказывают, что, когда после войны начали строить аэропорт и раскопали место захоронения, землекопы с удивлением обнаружили, что тела замученных не смердят, только ссохлись очень, и лица потемнели, словно на образах».
Позже архивы открыли точную дату расстрела – 25 августа 1937 года. А могила так и не была найдена. В середине 90-х мы решили записать другие воспоминания кочпонской молитвенницы, но она уж отошла в мир иной. И вот звонок спустя годы – из Троице-Сергиевой лавры, от внука новомученика. Может, он что-то знает? Подвизается инок Владимир Веселков где-то в Подмосковье, строит там храм. В Церковь он пришёл почти сорокалетним, как раз в середине 90-х, когда родная тётя Надежда Фёдоровна почила, так что за упокой поминал её уже в монастыре. Наверное, на его решение стать послушником Божьим повлияли и молитвы священномученика Феодора, кто знает...
Раздобыв адрес, отправился я в путь.
В центре России
|
В небольшой посёлок Опарино, состоящий из десятка обитаемых дворов, приехал я к вечеру, когда стемнело. До революции здесь, на холме, красовалась усадьба князей Долгоруковых, а теперь пара лампочек освещает деревянный братский корпус и кирпичную громаду строящегося храма. Отец Владимир сразу повёл в «гостевую» келью.
– К нам иногда приезжают известные люди, здесь останавливаются, – рекомендует он жилище.
– А чего приезжают-то?
– Посмотреть, что осталось от князей Долгоруковых. Смотреть, правда, уже не на что: усадьба и прежний Богоявленский храм полностью разрушены, только лесопарк дворянский остался. Но всё равно место историческое. Сюда на освящение храма Екатерина II приезжала, Пушкин здесь жил, когда у Долгоруковых гостил. Говорят, он «Дубровского» тут писал, отдельные главы... Ну, вот тебе пристанище.
Инок доволен – по лицу моему прочитал, что келья понравилась. Обстановка простая: стол, стул, кровать, иконы на стенах – из прежнего Богоявленского храма.
– Иконы местные жители принесли, – поясняет он. – Но их в храм не повесишь, попорчены. Вот этот образ на чердаке хранили, одна доска осталась, и пришлось поверх другой образ написать. А была чудотворная икона «Утоли моя печали», о ней даже в летописях упоминается. Не знаю, может, обновится...
Веселков задумчиво смотрит на образ, а я выгружаю на стол журналистскую утварь, подступаю с диктофоном:
– Отец Владимир, хотелось бы поговорить о роде Веселковых...
Тот удивлённо переводит взгляд на меня, говорит успокаивающе:
– Поговорим, поговорим... Вот поживёшь у нас денька три, от суеты городской отдохнёшь. Куда спешить-то?
Этак мягко «притормозил» меня рясофорный послушник. И то верно. Осмотреться надо, с тишиною здешней слиться, прежде чем в прошлое вникать.
На вечерней трапезе собралась вся община: инок Владимир, послушник Димитрий, семеро трудников и старичок, временно «примкнувший». Лицо его показалось знакомым – этого странника-богомольца я видел когда-то в одном из северных монастырей. «Он уже много лет по монастырям паломничает, всю Россию, Белоруссию и Украину исходил, – пояснил мне потом отец Владимир и «смиряюще», отсекая всякую романтику, добавил: – Инфаркт у него был, и чтобы сердце хорошо работало, много пешком ходить надо. Вот он и ходит». Трапеза тянулась в молчании, под чтение Серафимо-Саровского патерика. Откуда-то прилетела бабочка (зимой!), стала виться вокруг лампочки, и по лицам забегали тени. Положив ложку, отец Владимир обратился к страннику:
|
– Ну что, Анатолий, починил печку? Поди, уйдёшь теперь? К нам-то вон какой пришёл, а теперь как бриллиантовый. В путь собираешься?
– Чего, батенька, ругаешься-то, – поскрёб бороду старичок, – бриллиантовым обзываешь. Нет, не уйду, тут у вас работы – не переделать.
Все за столом заулыбались, обрадованные ответом.
– Тогда отдохни завтра, – предложил начальник стройки.
– Да уж. В хлеву подежурю – корова вот-вот разродится, справа на брюхе копытце выпирает...
Трапеза закончилась разнарядкой на завтра. Вечернее правило я ещё отстоял вместе со всеми, а утреннее проспал – отец Владимир пожалел, не стал будить.
На кухне у русской печки хозяйничала 72-летняя повариха, матушка Александра.
– Вы какой чай будете: местный иван-чай иль магазинный? – вопросила она и показала пачку «магазинного». – Вот тут написано: «Создан для тепла».
– Так это ж реклама просто, – отмахиваюсь я.
– Нет, тут истинная правда написана, – не соглашается скитская повариха. – Набросали в чай всякой химии – поэтому он «создан», а не сам вырос. А для чего создан? Не для здоровья, а «для тепла». Пьёшь, пьёшь – и тебе всё теплее, как от простого кипятка!
Матушка смеётся. Странник Анатолий, подкладывавший в печку дрова, резюмирует:
– Иван-чай выбирай, он просветляет. Эх, сколько его сейчас растёт по России. Идёшь, идёшь – и кругом иван-чай. Он на вырубках хорошо поднимается, а лес-то у нас порубили. Я не про Опарино говорю, тут-то как в заповеднике...
Выхожу на улицу. Солнце. Вокруг и впрямь заповедник – вековые деревья, опушённые снегом, прямо к скиту подступают. Это тот самый «дворянский» лесопарк, о котором отец Владимир говорил. Сам он уехал куда-то по делам, поэтому решил я пока побродить по окрестностям, «притормозиться», как и благословлено.
|
Сначала сворачиваю к хозпостройкам, над которыми возвышается голубятня. «Видно, Веселков решил вспомнить, как в детстве голубей гонял, – подумалось. – Он же в Кочпоне вырос, на окраине Сыктывкара, где в 50-е годы много было завзятых голубятников». Но тут же сообразил: храм-то здесь был Богоявленский, а на Богоявление принято голубей выпускать.
– Это нам из театра Дурова привезли, знаете такой звериный театр в Москве? – взялся пояснить проходивший мимо послушник. – Правда, выпускать их мы боимся – ястребы пятнадцать штук уже склевали. А ещё лошадь и поросят дрессированных нам дали. И козу дрессированную, дойную. Их в театре забраковали, а нам-то этот цирк без надобности, главное, чтоб надои были.
|
Близ строящегося храма уминала сено упомянутая лошадка. Слышалось её фырканье, ещё откуда-то доносилось вжиканье ножовки – и более ни звука. Тишина. Вспомнились слова отца Владимира: «В Опарино только летом дачники приезжают, а зимой как на Афоне – в течение дня машин десять проедет, и братия жалуется: вот разъездились». Само Опарино находится чуть ниже по склону, а скит (бывшая усадьба) – на самой макушке возвышенности. Если чуть спуститься по аллее и оглянуться, то видны крепостные валы. Возможно, их насыпал ещё князь Юрий Долгорукий, который, по преданию, хотел вначале здесь основать столицу, а не на Москве-реке. Так что была бы у нас не Москва, а Богородск. Географически Опарино (бывший Богородск) удачно расположено, на стыке русских княжеств. И сейчас, если на машине ехать, то до Калязина, который на Волге стоит, 50 минут езды; до знаменитого Кашино, где подвизалась преподобная Анна Кашинская, – тоже 50 минут, и до Дубны – 50... Раньше с колокольни Богоявленского храма хорошо были видны Сергиев Посад, Талдом, Дмитров, до которых сейчас полчаса ехать.
Спускаюсь ниже по аллее – и глазам открываются заснеженные угоры, извив реки. Так и дохнуло родным Севером. Примерно такой же вид и под Сыктывкаром, с кочпонской кручи, если смотреть вниз от Свято-Казанского храма. Русская земля... На юге ли, на севере, в самом ли центре – всюду щемит сердце от бескрайних твоих просторов. Ходить не переходить тебя ноженьками, мерить не перемерить думами судьбу твою. Вспомнился Анатолий, калик перехожий, – уж много лет от храма ко храму идёт, а конца пути не видно. Какие ж мы маленькие на этой земле...
Склеенная фотография
Вечером решительно приступил я к отцу Владимиру, чтобы взять интервью. Он не сразу стал отвечать, неспешно расспрашивая о сыктывкарских новинах, что где построили.
– Земляков-то почти не вижу, – вздохнул инок. – В прошлом году, правда, приезжали из Строгановки иконописицы, и у одной из них уловил говор знакомый. «Вы откуда родом?» – интересуюсь. «Из Сыктывкара». Я ей так в шутку: «А где этот Сывтыкар находится? У вас там медведи белые ходят? Коряки, чукчи живут?» – «Не, там коми. Я сама коми». – «Понятно. А как у вас там, в Кочпоне?» И начал называть фамилии людей, расспрашивать. Она так поразилась! Потом уж признался в розыгрыше, рассказал, что сам в детстве свободно по-коми говорил. Когда в школу пошёл, меня даже хотели в коми класс определить, да в свидетельстве о рождении прочитали, что русский. Отец, когда с Двины на Сысолу, в Кочпон, переехали, местный язык за три месяца выучил. И тётя Надя – Надежда Фёдоровна, с которой вы встречались, – чисто говорила, хотя только с 16 лет начала осваивать. Тогда ведь в Кочпоне русских почти не было.
– Род Веселковых из Туровца происходит? – задаю первый вопрос.
– Да, из-под Котласа. Прадед – из Комарицы, что в восьми километрах от Туровца, а прабабушка – с Новинок, это тоже рядом с Туровцом. Веселковы были и в Великом Устюге. Там, кстати, родился и служил священником родственник деда, кажется, его племянник. Иерей Веселков Николай Степанович, 1890 года рождения, репрессирован в 1934-м. Тоже священномученик.
А дед, Фёдор Андреевич Веселков, родился в 1886-м. В детстве тётя Надя видела его фотографию: в красивой военной форме, с аксельбантами и кивером. Срочную службу в армии он отбывал в Петербурге и там встречался с Иоанном Кронштадтским, у него, видимо, и получил благословение учиться на священника. Был ему и другой знак. Духовное училище дед заканчивал уже в сане дьякона, и вот когда шёл на выпускной экзамен, то по дороге заприметил известную в Великом Устюге блаженную Дуню. Загадал: если она подойдёт под благословение, то сдам экзамен, не подойдёт – не сдам. Дуня шла мимо, да вдруг перешла улицу и подошла за благословением. Хотя он ещё священником не был. Экзамен дед и вправду сдал на «отлично».
Церковный приход ему дали в ста километрах от Устюга, в селе Вострое, которое прежде называлось Монастырка. Потом были разные места служения, но в его семье на всю жизнь полюбился этот первый приход, почти каждое лето туда ездили. Тётушки мои вспоминали, как там зерно мыли водой, а они, маленькие девочки, птиц отгоняли. Я туда тоже потом ездил. Дедов Воскресенский храм до сих пор на берегу Сухоны стоит, правда без окон и дверей. Но крепкий – хоть окна вставляй и служи, даже иконостас сохранился.
Потом пришла советская власть, начались гонения, аресты. Когда деда в Сыктывкар привезли, то в тюрьме на допросах били, и он ослеп. Из-за этого, наверное, и отпустили на поселение. В кочпонском Свято-Казанском нашем храме стал дед молиться перед иконой Казанской Божией Матери – и прозрел. Вокруг везде обновленцы были, и дед тайно в Архангельск поехал, там его благочинным Коми округа поставили. Так кочпонский храм стал центром «тихоновцев». Поддерживали настоятеля ссыльные архиереи. Поскольку служить им запретили, то на приходе такая была картина: настоятель – протоиерей Фёдор, регент хора – епископ Вязниковский Герман (Ряшенцев), на клиросе – архиепископ Вологодский Стефан (Знамировский) и епископ Арзамасский Серапион (Шевалеевский).
|
Когда деда в последний раз арестовывали, то забрали фотографии – чтобы никакой памяти о нём не осталось. Бабушка одну только фотографию деда смогла взять, да и ту милиционер вырвал из рук, порвал и на пол бросил. Вот только этот снимок склеенный и остался...
Отец Владимир показывает очень размытый оттиск, переснятый с оригинала.
– Но как память уничтожишь? – продолжает он. – Тем более о священномученике, который молится о нас. Своего сына Владимира он фактически вытащил из пекла. Дядя Володя в Великую Отечественную на самой передовой был, в 18 лет два ордена Славы получил, и третий его ждал вместе со званием Героя, да приказ затерялся, пока он в госпитале лежал. И другой сын о. Фёдора, мой отец, тоже чудом выжил – воевал артиллеристом, под Киевом в окружение попал, был в плену, как-то спасся и с боями до Австрии дошёл, только в 46-м демобилизовался.
– Отец ваш по духовной линии не собирался идти, чтобы династию священническую продолжить?
– После войны он был простым рабочим на лесозаводе, честно работал и его все уважали. Когда в Кочпоне служил священник Владимир Жохов, он моего отца благословил в диаконы. Это было при Хрущёве, который обещал «показать последнего попа». Но мама сказала: «Вот отца твоего расстреляли – и тебя власти сразу на заметку возьмут. А у тебя трое детей, о них подумал?» И не пошёл отец в диаконы. После этого он как-то замкнулся – молчаливым очень стал. Он был человеком такого монашеского склада – очень смиренный. Мне до него расти и расти. А до деда – тем более.
– А когда вы узнали, что дедушка был расстрелян?
– Да вот когда при мне спорили, идти ли отцу в диаконы. Я с 54-го года, и мне тогда было три-четыре года. Думали, я ничего не понимаю...
«Он молится за нас»
– Примерно с года я уже всё помню, – делится своим удивлением отец Владимир. – И как ходить учился, и как дядьки-тётки приезжали в 55-м, и как в два года первый раз рыбачил – вицу на улице выдернул, нитку привязал и в лужу закинул. Господь такую память дал, не знаю зачем. Помню, как первый раз лесовоз увидел – высокого такого паука на четырёх лапах, меж которыми штабель досок зажат. И как ремонтировали дощатые мостовые в Лесозаводском районе – кувалдами крепёжные штыри вбивали. И булыжную мостовую помню, что шла от водокачки до самого города, к Кировскому парку. Мы с братом машинки на верёвочках за собой тянули, а они по булыжникам: «ды-ды-ды»... И помню, как в четыре года в кочпонский храм ходил. Шёл в правый угол, где иконы «Казанская» и Стефана Пермского. Кто такой Стефан, я не знал, и называл его Боженькой. А чтобы попасть туда, надо было пройти мимо Голгофы с адамовой головой – шёл и со страхом кланялся ей. А потом узнал, что и дед мой пострадал на голгофе.
Как-то у нас зашёл разговор с папаней о том, кого он больше любил – отца или мать. Он ответил: «Отца». Хотя мама его, Анастасия Васильевна, очень добрая была, её все любили. Когда священника не стало, её постоянно просили Псалтирь по усопшим читать. Как вдова, она ходила в чёрном и всё время проводила в кочпонском храме – молилась так, как, наверное, сейчас монахини не молятся, спала по 2-3 часа. Это раба Божия была. Священников, которые приезжали на приход, принимала, кормила, одевала. Все застолья делала. Пасха или какой праздник – у нас, на Кировской, 13. А когда не было батюшек, то всё на ней в храме держалось, её слушались – мол, матушка сказала. Умерла она в 1968 году. Думаю, у неё, как и у деда, тоже было благословение Иоанна Кронштадтского. Ведь в Востром до сих пор сохранился дом, где святой праведный Иоанн останавливался. Впрочем, кроме бабушки Анастасии на приходе и другие богомольные старушки были: Амфилохия, Ангелина, Марфа...
– Ваша тётя, Надежда Фёдоровна, рассказывала, что их «поповскими детьми» обзывали. А вас, «поповского внука», это не коснулось?
– Нет. Батя и дядя Володя отвадили, они сильные были, и задирать нашу семью опасались. Только один человек мне моего деда помянул.
На сенокосе это было. В 50–60-е годы у нас в Лесозаводе имелось двести лошадей, на них доски возили. А в 70-е их поубавилось, всего двадцать осталось – я характер каждой лошади знал и имена помнил: Чайка, Звёздочка... На них мы только на сенокос ездили. И там нас, молодых, старики гоняли. Поколение, войну прошедшее, было очень крепкое, и мы едва поспевали за ними горбушами по болотным кочкам махать. И вот лежим мы у костра едва живые, уху хлебаем. Напротив Рычков сидит. Когда-то он ходил по Кочпону и Лесозаводу в белой гимнастёрке и синих штанах – был милиционером. Представьте: идёт один человек – и все его боятся, даже шпана, уголовники замолкают, как загипнотизированные. Когда он на пенсию ушёл, всё равно продолжали бояться. И вот этот Рычков долго так смотрит на меня, вдруг спрашивает: «Ты кто? Фамилия как?» Называю. «А у тебя дед не поп кочпонский?» Говорю, да, мол. А мне лет 16 было, чуть-чуть струхнул. Он помолчал и сказал: «Хороший у тебя дед был». И всё – замолчал, ни слова не прибавил. Я так понял, что он и арестовывал деда. Слова его – свидетельство, что даже враги священника Фёдора уважали. Что к этому добавить?
– А вы как в Церковь пришли?
– Работал строителем в Москве, и мой опыт пригодился. Первое послушание было – поехать в Вилегодский район Архангельской области, восстановить храм в селе Павловск. И намучился я там на первых порах, это ж не Москва – ни денег, ни стройматериалов.
– А как строили-то? – удивляюсь.
– Так мы ж оккотники да рыболовы, – смеётся инок, выговаривая на коми лад. – Есть такая быличка про северного промысловика. Война идёт, ружья, порох отобрали, а кормиться-то надо. И пошёл охотник в лес без ружья, с одним мешком. Глядь, куропатка на ветке сидит. Мужик давай кругами вокруг дерева ходить, а куропатка следит за ним, головой вертит. Голова у неё закружилась – и бух! – упала на землю. Охотник её в мешок, и к другому дереву – снова кругом ходит, Иисусову молитву творит... Вот примерно и я так начинал, учился смирению.
Сюда перевели в 2001 году. И тоже работы сколько... Там, где Богоявленский храм стоял, только холмик возвышался, поросший деревьями. Мужики, которых нанял для земляных работ, возроптали: здесь деревья с корнями, не под силу нам, техника нужна. Говорю: давайте метр квадратный откопаем, и если нормально пойдёт, будем рыть дальше. Начали копать – и наткнулись на маленький кусочек пола, красивую мозаику. Интересно стало, все взялись за лопаты, чтобы дальше посмотреть – и так незаметно расчистили место. А потом склеп обнаружили. Я съездил в Москву, поднял архивы. Гробница была под приделом преподобного Сергия Радонежского, и лежали в ней князь Сергий Долгоруков и княгиня Варвара – строители храма. Гробы за три столетия рассохлись, доска «десятка» в «пятёрку» превратилась, щели по три сантиметра, но тела хорошо сохранились. Башмачки князя были с позолоченными каблучками, одежда вся в золотом позументе – из гроба аж солнцем полыхнуло. А супруга его Варвара – в серебряной одежде. Она хоть и не из Рюриковичей, но тоже знаменитых кровей – её отец Иосиф Щербатый был фаворитом Петра I. Считаю, это было чудом – мощи храмостроителей увидеть.
|
В июне 1962-го Богоявленский храм был взорван, и в июне 2002-го мы начали его заново строить. Работы ещё много...
...Спустя три дня, проникнувшись неспешной сельской жизнью, прощался я с Опарино. Повариха Александра собрала в дорогу домашнего хлеба и всяких гостинцев. Не забыла положить и баночку с иван-чаем – «для здоровья».
– Ну, передавай поклон коми му, – напутствовал инок Владимир и, словно извиняясь, добавил: – Была бы жива Надежда Фёдоровна, она бы больше о деде вам рассказала. Жаль, вы тогда коротко с ней поговорили. А мы-то что, другое поколение, уж не знаем того, что пережили эти исповедники.
* * *
Было это почти год назад. Отец Владимир попросил не публиковать очерк, пока не поднимет он храм до куполов: «Вот сделаю дело, тогда пиши...» К июлю нынешнего года храм в Опарино был готов, засверкал золотистыми куполами. А нынче в октябре снова собрался я к о. Владимиру в гости. Только уже не в Подмосковье, а в наши северные края – в Комарицу, откуда произошли Веселковы. Там, в вымершем ныне селе, он взялся восстановить старинную Никольскую церковь.
Михаил СИЗОВ
Фото автора
(Окончание в следующем номере)
 | назад |
| вперед |  |
