РАСКАЗЫ НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ
ВСТРЕЧА НА КРАЮ
Это случилось лет пять назад. Я был обычным современным молодым человеком, абсолютно далёким от Церкви, даже на Пасху не посещавшим храм. Нельзя сказать, что я был враждебен Церкви, вовсе нет – просто я был абсолютно равнодушен к ней, хотя и крещён. Меня крестили ещё подростком в начале 90-х, на волне всеобщего интереса к вере. Незадолго до крещения я прочёл Новый Завет. Купил его на свои скопленные деньги – «американский» ярко-оранжевый томик в мягком переплёте. Как сейчас помню: читал и ужасно стыдился. Мне казалось, что во всех притчах, которые говорил Спаситель, Он обличал именно меня. Однако этим всё моё «православие» и ограничивалось. Постепенно всё забылось, стёрлось в череде дней.
Спокойно дожив до 27 лет, я и не думал ни о каком воцерковлении. Зачем? Жизнь складывалась успешно: я был на хорошем счету в крупной компании, получая немалые деньги, жена ждала второго ребёнка, мы только что купили хорошую квартиру в центре города, сделали дорогой ремонт... На работе у меня подобрался достаточно дружный коллектив. Мы – успешные и гордые собой менеджеры – каждую пятницу после работы шли в ближайший бар «расслабиться», выпить немного пива, чтобы, так сказать, переключиться с рабочей волны. Почти всегда дело этим не ограничивалось: алкоголь бурлил в крови, и мы начинали разъезжать по разным ночным клубам. Постепенно сложилась устойчивая пятничная традиция: мы всей компанией (и не всегда сугубо мужской) весело проводили время в стриптиз-клубах города. Домой я возвращался под утро субботы в абсолютно скотском состоянии. Такая вот развесёлая жизнь преуспевающего «яппи». Но...
Но жить в новой квартире мне было как-то неуютно – точно ходил в рубашке с крошкой за воротником. Я не мог выспаться на новом месте, постоянно нервничал, чего-то боялся, с тревогой ждал каких-то неприятностей. Квартира казалась мне настолько «недружелюбной», что я решил обязательно что-нибудь сделать с этим. Но что? Надумали позвать батюшку освятить квартиру. После этого существенных и явных перемен, как мне казалось, не произошло. Но с этого момента начался мой долгий и очень трудный путь в Церковь. Я не хочу описывать этот путь в подробностях, расскажу лишь об одном удивительном случае, которому и посвящён этот рассказ.
Жена купила в ближайшей церковной лавке Библию, я начал её читать и опять, как в детстве перед крещением, испытывал стыд. Мне снова казалось, что каждой притчей Спаситель обличает именно меня, говорит именно о моих грехах. Я начал ходить в церковь на воскресную службу. Не понимая ни строя службы, ни языка, я стремился попасть на исповедь, чтоб избавиться от кучи грехов, из-за которых мне было стыдно читать Евангелие. После исповеди сразу уходил, не оставаясь до конца службы.
И вместе со всем этим я не мог вот так, в один момент кардинально изменить свою жизнь. Оставались те же друзья, те же привычки. Я курил и не мог бросить. Каялся и снова курил. Самое главное, я не мог отказаться от моего «формата» жизни, от лихих пятничных загулов. Пару раз пробовал прекратить, но друзья не понимали: мол, ты чего? Поехали, ведь всю неделю работали! Да и сам я не хотел отказываться: вера – верою, но один-то разок можно отдохнуть. Всякий раз я находил всё новые оправдания и веселился по полной программе. Утром приходил в себя, злился, что опять провёл ночь непонятно где. И как же я так? Ведь зарекался! В воскресенье снова шёл в храм каяться. Так и тянулось. Очень трудные месяцы были.
Как-то в очередной раз, после возлияний и танцовщиц, я отправился в церковь. Всю дорогу думал о том, что, наверное, зря я туда иду, не стать мне истинным христианином, что нечестно каяться, а потом опять разъезжать по стриптизам и ночным клубам и снова каяться. Конечно, надо прекращать со своей развесёлой жизнью. Я дождался исповеди, произнёс уже в который раз: «Напивался, ходил в стриптиз-клуб...»
Вышел из храма я после исповеди в ужасном настроении. Стыд, злость на себя. Ругал себя за то, что всё у меня ненастоящее – и вера, и исповедь. Подумал: что толку ходить по церквям, если не поменял свою жизнь кардинально и нет воли отказаться даже от самого вопиюще-греховного? Так только, одна формальность, сдаю отчёты о проделанных грехах. Иду, голову склонил, в прямом смысле света белого не вижу. Одна только мысль гложет: простил меня Бог в этот раз или нет? Хотя мне, конечно, понятно, что нет, не простил. Я бы таких хитрых и безвольных, как я, на порог храма не пускал, а не то что на исповедь!
Иду – словно убегаю из церкви. Вокруг никого. Утро воскресенья. Осень и холодный мелкий дождь. И тут кто-то останавливает меня за рукав пальто. Я поднял голову и увидел – как вам его описать? – такого хрестоматийного бомжеватого пьяницу. Неопределённого возраста, с испитым лицом, растрёпанными жидкими рыжими волосами; прищуренный взгляд, один зуб выбит, два – «золотые». Мужичок был худощав – такой нездоровой худобой, какая бывает только у отсидевших приличный срок. Но он улыбнулся мне во весь рот и спросил сиплым, почти киношным голосом:
– Почему вы такой грустный?
Я подумал, что сейчас попросит на бутылку... Но он продолжил:
– Не надо так сильно грустить. Зачем? Идёт такой хороший человек и головы не поднимает... О чём вы грустите? Не надо, не думайте об этом, всё это пустое!.. Не надо так грустить. Идите спокойно и не ковыряйте себя... Не думайте ни о чём худом.
Он ещё что-то говорил в таком духе, но это было неважно. Я почувствовал, что от этого человека исходит просто колоссальный заряд какой-то светлой доброты. Накатившая тёплая волна смыла все мои треволнения, терзания, сомнения. Депрессия растаяла, как темнота расступается перед лицом огня. Во время его тирады я просто лишился дара речи. Я только почему-то слегка кланялся ему и говорил: «Спасибо, спасибо». Напоследок он улыбнулся мне ещё раз и пошёл дальше.
Я уже не помню, сразу я очнулся или постоял ещё немного, но всё изменилось – абсолютно! Я не шёл, я на крыльях летел домой! И все прохожие вокруг казались мне лучшими людьми на земле! Такой светлой радости, такого лёгкого и тихого спокойствия я не испытывал никогда в жизни.
После этого мои пятничные походы к танцовщицам как-то сами собой закончились. Я даже бросил курить. Но это отдельная история.
Не знаю, кто был тот человек. Мне кажется порой, что, может, это и не человек был. Ведь от него исходила такая светлая и радостная сила, что не передать никакими словами. Может, это был ангел? Вот только его внешний вид до сих пор меня ставит в тупик. В нём не было ну ни капли «ангельского».
...Сейчас я понимаю, что если бы в тот день я не встретил его (или он меня?), то на следующую службу я бы уже, наверное, не пошёл никогда.
Роман
г. Киев
АНГЕЛ МОЙ, ПОЙДЁМ СО МНОЙ!
Жил-был мужичок.
В 14 лет стал председателем колхоза, сменив на этом посту ушедшего на фронт отца. После войны уехал в город. Четверть века проработал на металлургическом комбинате, вышел на пенсию в 50 лет и перебрался поближе к земле – она всегда звала его к себе. В глухой деревеньке Тарногского района Вологодчины построил раб Божий Игорь дом с окошками на солнечную сторону, насадил сад из яблонь, вишен и слив, завёл пасеку на 40 ульев. Сделал двухколёсную бричку и разъезжал в своём экипаже по всей округе.
Жил себе, поживал. Вставал каждый день в пять утра – и с радостью принимался за работу. Её он воспринимал не как наказание, а как великий дар Божий. И много раз на дню повторял себе и своим близким с неким удовольствием: «Знаете, а ведь у нас всё хорошо!» И хотя далеко не всегда всё было хорошо, но от этих его слов становилось спокойно и радостно на сердце. Он никогда никого не учил жить, не злился, не мстил за обиду, не унывал, никого не презирал и любого бомжа не ставил ниже себя. Он просто жил, и около него всегда хотелось быть. И тоже жить. В полную силу.
Каждый его день начинался и заканчивался одной короткой молитовкой: «Господи, благослови». Да и любое его дело, даже самое малое, не начиналось без этих слов. Ещё у него друг был верный – его Ангел Хранитель, к которому мужичок обращался с призывом: «Ангел мой, пойдём со мной». И Ангел не подводил.
С трепетом относился мужичок наш к Церкви, хотя не ходил в храм, потому как не было во всём Тарногском районе ни одного действующего. Однажды привёз к себе в дом заезжего попа, тот его исповедал, причастил, дом и пасеку освятил да ещё человек 15 окрестил в деревне. С той поры минуло лет 20, но больше не сложилось так, чтобы священник посетил ту дальнюю северную сторонку.
Но вот занемог наш мужичок. Дело к смерти, а даже о праведном человеке говорят: посмотрим, как умирать будет. Ибо видим мы зачастую лишь внешнюю сторону жизни человеческой. А что внутри, ведомо одному лишь Богу. Поэтому и кончину человеку Он посылает такую, которой тот удостаивается своей жизнью.
Что же наш мужичок? Ослаб совсем. Вроде ничего не болит (за это всю жизнь благодарил Бога), а силы уходят. В дальних городах дети и внуки побросали дела, поехали к своему родителю. Господь весть подаёт, и на сердце тревожно, что неладно с дедом. Приехали: живой покуда. Но вот ведь задача: пособоровать, поисповедовать, причастить надо. А где найти священника? В Тарногском городке есть только молельный дом, священнослужители бывают изредка, наездами. А время не ждёт, дед помереть может. Уже собрались махнуть за батюшкой в соседний район. Перед поездкой подходят к дверям молельного дома – а там объявление редкостного для тех мест содержания: «Завтра в молельном доме богослужение». Чудны дела Твои, Господи! Оказывается, из Москвы в Тарногу едет игумен А., дабы закупить для своего монастыря сушёных грибов на зиму. Местные богомольцы попросили его и службу справить. Игумен не отказал.
Найти игумена оказалось делом нетрудным. И вечером в больнице полились к небу слова молитвы об отпущении грехов лежащему на одре болезни рабу Божию Игорю. Дети и внуки простились с ним до следующего утра. Но когда на другой день приехали в больницу, раб Божий Игорь уже предстал пред Господом во всей своей простоте.
Да как же жил этот человек, чтобы сподобиться такой кончины!? Вроде всё, как у всех, всё просто. А поди ж ты, Господь игумена прислал из Москвы в далёкую Тарногу для очищения пред переходом в мир иной. Вот ведь загадка. Без отгадки.
Ныне уже и правнук раба Божьего Игоря, выходя на улицу, не забывает произнести: «Ангел мой, пойдём со мной!» Он верит, что если поступает по правде, то Ангел всегда рядом.
Татьяна КАЗАЧИНСКАЯ
г. Устюжна, Вологодская обл.
«ДОЛЕТИМ ДО ДОМУ, К БЕРЕГУ РОДНОМУ!»
Ноктюрн
Оля сидит у печки и, прижимаясь спиной к её тёплому боку, тихо напевает: «Гуси прилетели, возле моря сели, искупаться в море синем гуси захотели». За окном – ноябрьский вечер, графические очертания высокого забора, давно пустующего соседнего дома, высокой ели, громоздящейся около него. Яркая луна с чуть надкушенным краем медленно двигается по темнеющему небу и робко заглядывает в наше окно.
У нас хорошо. Мы истопили печь, и теперь нам не страшно ненастье, обещанное на завтра. В доме пахнет мёдом и яблоками. Разбуженная ярким светом и теплом пчела ворчит возле стола, на котором мы разложили медовые соты, подготавливая их для медогонки. «Когда я стану бабушкой, я со своим дедушкой тоже буду пчёлок держать», – сообщает шестилетняя внучка о своих планах на будущее. Олина головка повязана платочком, чтобы ни один из её волосков случайно не попал в мёд. В этом виде она очень хорошенькая – настоящая деревенская девочка. «У нас как в русской народной сказке: жили-были дедушка да бабушка, и была у них внученька Машенька, – рассуждает наша Оля. – Только я не Машенька, а Оленька. Да, бабушка?» «Да», – подтверждаю я. Мы качаем мёд, сливая его потом в эмалированное ведро, а внучка заворожённо смотрит на солнечную медовую струйку, которая то распадается на множество тонких струек, то вновь сливается в одну, и это движение навевает такую же сладкую и прозрачную дрёму.
Наш деревенский день до краёв наполнен впечатлениями и трудами. Мы приносим охапки дров, воду из колодца, убираем в саду опавшую листву и почерневшие от первых морозов яблоки. Оля гоняет соседских кур с огорода. Куры находят новые лазейки в заборе и вновь покушаются на нашу навозную кучу. Здесь, в осенней деревне, время становится тягучим, как застывший мёд, и тянется так же медленно и вкусно. Каждый день наблюдаем за работой неутомимого дятла, который долбит своим длинным клювом закреплённую в расщелине столба шишку и, разделавшись с ней, деловито летит за другой. Собираем с обнажённых хрупких веточек фиолетовые плоды терновника, выходим к реке посмотреть, как торжественно плывёт она мимо нашего берега.
Отпуск мы проводим в деревне, вопреки пожеланиям взрослых сыновей отправиться куда-нибудь в Европу, например во Францию, или по святым местам. «Лапки обмывали, крылья полоскали, – продолжает Оля свою песенку. – А солёную водицу гуси пить не стали». Заманчиво побывать в Бари или в Иерусалиме. Сколько там благодати! Многие наши друзья, даже неверующие в Бога, побывали у Гроба Господня. Каждый христианин должен туда стремиться, а нам ещё не пришлось.
«Большое дело сегодня сделали», – подводит дедушка итоги дня, глядя на сонную внучку. – На всю зиму семья мёдом обеспечена, и всех друзей угостим. Хорошо поработали. Теперь и чайку с мёдом не грех попить». Мы напились чаю, осоловели от тепла и усталости. Пора спать, но по традиции выходим на крыльцо посмотреть на небо с искрящимися звёздами и удивиться нереальной тишине. «Да, обязательно нужно в Париж съездить. Нет, уж лучше в Иерусалим», – мелькают мысли в голове.
Морозит, пролетают редкие колючие снежинки. Озябшая внучка с дедушкой идут домой, а я бреду по тёмному саду. Печально пахнет полынь, луна, зацепившись за вершину ели, освещает тропинку. Уехать... А как остаться без этой печали? Как прожить до следующего отпуска без этой тишины, в которой слышны шаги приближающейся зимы? Как добровольно лишиться этих неповторимых мгновений, которые, увы, сосчитаны на закате жизни? А Господь везде. В этой божественной тишине, в ослепительном блеске звёзд, в чистом и тоненьком, как паутинка, голоске внучки.
Я возвращаюсь в дом. Оля расчёсывает перед сном свои светлые волосики и тихонько поёт. «Долетим до дому, к берегу родному, там напьёмся из криницы ключевой водицы», – заканчивает она песню.
Беседа
Миновал год со дня смерти матери, и Ольга приехала на Владимирщину в родную деревню, чтобы отметить этот важный для каждого покойного день. С утра была отслужена панихида на могиле возле деревенской церкви, потом, как полагается, был поминальный обед, собравший всех маминых знакомых, а сейчас Ольга угощала чаем с пирогами и городскими сладостями самых близких маминых подруг.
– Будя, будя! – замахала рукой тётя Луша на Ольгу, которая разливала по чашкам свежезаваренный чай. – Я, как густого чаю попью, не сплю всю ночь. Сердце, слышь-ко, бухает, как в бочке. То ли чай такой стал, то ли я уж совсем непригодная.
– Что ты, Лукерья, мы с тобой ешо хоть куда, – вступила в разговор тётя Маруся. – Ты ноне скоко гряд прополола? То-то! А молодёжь на первой же сомлела. Это всё от екологии: и вода отравлена, и чай одна перхоть, и сахар несладкий.
– А раньше, бывало, мамашенька самовар на стол поставит, – шумно отхлебнув чай из блюдца, поддерживает беседу тётя Клава, – папашенька сахар расколет на ма-а-ленькие кусочки и каждому даст. А нас, ребятишек-то, пятеро. Вот сидим, чай пьём, сла-а-дко! Помню, если кто потянется за вторым-то кусочком, папашенька посмотрит так строго, рука сама и опустится.
Старушки растроганно завсхлипывали, вытирая повлажневшие глаза припасёнными для такого случая платочками.
– А чтобы голосом закричал или пальцем кого тронул, такого не припомню. Вот авторитет отцовский каков был! – справившись со слезами, закончила тётя Клава.
– А сейчас что? – подхватила тётя Маруся. – Вот взять хошь мово Николая, сына. Он дома хоть оборётся – его ни жена, ни дети не слушают. Жена всё в штанах ходит, придёт с работы – и на диван с газетой, ну мужик мужиком. Она, вишь ли, доцент. Пол шваброй, как на корабле, моет!
Тётя Маруся в сердцах отодвинула свою чашку с чаем, плеснув на скатерть жёлтой горячей волной.
– Ой, прости меня, Олюшка, окаянную, вишь, я тебе какую порчу учинила, – виновато забормотала она, глядя на хозяйку. – Скатерть, поди, мать вышивала?
– Уж какая рукодельница твоя матушка покойная была! Уж какая на руку лёгкая, – дрогнувшим тихим голосом сказала тётя Луша. – Бывало, нитки купим одинаковые и рисунок один под копирку переведём, а у Валентины краше всех вышивка получалась. Тады все девушки вышивали.
– Дак это самое благородное женское занятие! – горячо заговорила тётя Маруся. – Сама Богородица, Сама Царица Небесная вышивала!
Тётя Маруся подняла указательный палец к потолку.
– А как Она для Сыночка Свово старалась! Мне ещё мама рассказывала, что солдаты, которые Христа-то распинали, жребий бросали, кому Его одёжа достанется... – голос тёти Клавы задрожал, но она, сдерживая рыдания, продолжила: – Вот какой красоты эта одёжа была, вся расшитая!
Бабушки как по команде заплакали навзрыд.
– А щас, чай, не знают, как нитку к иголке приспособить, – поставила точку в разговоре на эту тему тётя Клава.
– Пироги у тебя знатные, прямо как у Валентины, покойницы, – после паузы заметила тётя Луша, одобрительно взглянув на Ольгу. – И размер в аккурат наш, деревенский.
Она засмеялась, положив увесистый пирожок на свою большую ладонь.
– Помню, в девках ещё поехала к городской родне погостить. В кино меня сводили, в музей. Дело к обеду. Ну, сели за стол. Посуды всякой поставили, будто на артель. Бульону налили и пирожки на блюде подали, вот такие, – тётя Луша показала половину указательного пальца. – Я взяла пирожок, а он – на один зуб. А другой-то пирожок, по деревенскому разумению, брать неприлично. Голодная вышла с обеда. Наши-то пироги, вона, с лапоть, уронишь – ногу отдавишь, и с одного сыт три дня.
Тётя Луша разломила пирожок пополам, вдохнула его аромат и наслаждением стала есть.
– Скоко народу ноне на поминки-то пришло, – вспомнила тётя Клава. – Уважали твою матушку. Уж такая тихая была, смиренная, а за советом – все к ней. Помнишь, Марья, как твои молодые к тебе первый раз гостить приехали? – повернулась она к тёте Марусе.
– И что? – насторожилась та.
– Помнишь, как ты голосила на всю деревню, что Николай на городской женился, будто он негру какую привёз?
– И что? – грозно переспросила тётя Маруся.
– Что, что! Где Николай свою молодую прятал? У Валентины!
– Нашла что припомнить, – обиженно заговорила тётя Маруся. – Не ожидала я такого сурпризу от тебя, Клавдея.
Тётя Маруся отвернулась от обидчицы, и в неловкой тишине слышалось её обиженное сопенье.
– Ну, дак как дело-то было. Вот пришли они со станции, а я на грядах, помидоры подвязывала, – словно оправдываясь перед Ольгой, начала она. – Глаза подняла на невестку-то, а у ей на голове один чуб! Я и спрашиваю: «Где твоя коса – девичья краса?» А она мне так горделиво (я, мол, городская) отвечает: «А косы щас не носют!» – «А как тебя Богородица из адской бездны тянуть будет, коли косы не имеешь?» Каждый, говорю, христианин знает, что оттудова, – тётя Маруся своим крючковатым пальцем показала на пол, – Богородица мужчин за бороду, а женщин за косы вытаскивает! А она мне: это, дескать, всё деревенские придумки для детей и обман населения! Вот тут я в голос и заревела.
Тётя Маруся сокрушённо вздохнула, а потом, пригорюнившись, тихо добавила:
– А какая у меня на примете для Николая невеста была! Наша деревенская, скромная.
– Тётя Маруся, да ладно вам, сколько лет прошло, пора забыть, – обняла Ольга расстроенную старушку и засмеялась: – Ну, не повезло вашей невестке, что она не в деревне родилась.
– Вот тут ты, Олюшка, в самую точку угодила! – робко поглядывая на Марусю, поддакнула тётя Клава. – Не повезло! Нас в деревне старики крепко благочестию-то учили. Вот, помню, ещё девчоночкой иду по деревне со своей бабушкой. Идём, а она всем в пояс кланяется и мне приказывает. А я спрашиваю: «Ты, бабушка, зачем незнакомым-то людям кланяешься?» А как же, говорит, они же крещёные, значит, около них ангелы, вот я им и кланяюсь.
– А щас? – не утерпела тётя Маруся. – Давеча Татьяна-повариха мне говорит: «Благодарю тебя, баба Маня, за твою чуткость» – я с еённым сыном полчаса в няньках посидела. Ты за меня лучше помолись, говорю. «Да я же не умею». – «Как так не умею? Ты мне спасибо скажи – спаси Бог, значит, вот и молитва. А то – “благодарю”. Ты что, Господь Бог, чтобы благо дарить?»
Тётя Маруся замолчала, а потом сказала, укоризненно качая головой:
– А Ромка-то еённый до сих пор некрещёный, вот так! Парнишке, поди, уж второй год, церква под боком, а он без креста. Негоже...
– А до войны все крещёными были, чай, потому и победили, – тихо продолжила тётя Луша. Война-то давно уж была, а мы всё воюем. Сами с собой, с невестками. Валентина-то, покойница, бывало, скажет: «Не мешайте молодым жить, только крепко молитесь о них, а Господь Сам всё управит».
Тётя Луша обняла подсевшую к ней Ольгу и, обращаясь к портрету Валентины, висевшему на стене, и как бы от её лица затянула низким, надтреснутым голосом: «Для всех солнце светит, а для меня уж нет. Я лежу в могиле и не вижу свет».
Тётя Клава с тётей Марусей подхватили припев: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».
«Спи, наша любимая, непробудным сном. Ты к нам не вернёшься, а мы к тебе придём», – печально выводили все вместе слова знакомой с детства погребальной деревенской песни.
Елена ШИЛОВА
г. Ухта
 | назад |
| вперед |  |
