ВЕРТОГРАД
ПОЛЕЗНЫЕ УРОКИ ЖИЗНИ
Для всех, кто интересуется судьбой бывшего купца и благотворителя о. Афанасия (Булычёва), стало событием издание его воспоминаний, написанных монахом перед смертью в Соловецком монастыре. Сам отец Афанасий назвал свои записи «Ныне к вам прибегаю». Примечательно, что вышла эта книга в издательстве «Товарищество Северного Мореходства». Сам Булычёв в своё время был владельцем пароходов, которые хорошо знали на нашем Севере.
|
Среди прочего книга сообщает неизвестные факты о благотворительной помощи Афанасия Булычёва Троице-Стефанову Ульяновскому монастырю. Не многие знают, что первый булычёвский пароход причалил под стенами этой обители, что стоит на высоком холме над рекой Вычегда, ещё в 1878 году. По рассказам очевидцев, это произвело на местных жителей неизгладимое впечатление. Монах Арсений оставил описание этого события: «Толпы народа бежали по берегу, как будто стараясь перегнать пароход... Многие женщины спускались к самой воде и умывались волной, которая настилалась на заплеск от быстрого пароходного движения. Жгучее любопытство посмотреть на красивую барку, которая сама идёт против воды, шипит, свистит, разжигало вычегодских детей природы... Все отдельные части парохода ощупывали они руками, ходили по каютам, спускались в машинное отделение, ахали и охали, судили и рядили всяк на свой лад. Булычёв объявил всем собравшимся, что завтра утром, сколько может поместиться людей, он всех бесплатно прокатит до Усть-куломского селения и обратно. Набралось народу полнёхонько. Булычёв расщедрился: он приказал буфетчику всех мужчин угощать водкой, а женщин – чаем. Поклоны адресовались ему со всех сторон за неожиданный праздник».
|
В последующие 80-е годы Булычёв отправлял безвозмездно в Троице-Стефано-Ульяновский монастырь до 700 пудов различных грузов, за умеренную плату перевозил паломников. Он же на своём пароходе доставил сюда паровой двигатель для подъёма воды и молотьбы. Впоследствии это устройство многократно облегчило труды монастырской братии.
Большинство же его благотворительных трудов неизвестны и до сих пор, потому что, будучи человеком верующим и скромным, дела милосердия он творил тайно. Видимо, по этой причине и его воспоминания обрываются до того момента, как он стал крупным промышленником и благотворителем. Поскольку сам он не мог рассказывать о своих богоугодных делах: строительстве храмов, монастырей, богаделен, что составляло основной смысл его жизни, то возложил всё это на Бога. И Господь сегодня потихоньку открывает нам великие дела Афанасия Булычёва, который с помощью Божией очень много сделал для развития и процветания Русского Севера.
Род и семья
Родоначальник наш (как известно по преданию и сохранившемуся у Ф.Т. Булычёва родословному дереву) Амвросий Булыч был во время Вятского воеводства воеводским прикащиком в Орлове, родом новгородец, бежавший ли оттуда во времена Марфы Посадницы, или командированный на эту службу в иное время. Это осталось неизвестным, но, по занимаемой должности, он, вероятно, был боярин, а как мы сделались впоследствии государственными крестьянами, тоже неизвестно.
Дед мой имел пятерых сыновей. Старший из них, отец мой Василий Калинич, родился в 1798 году. Он был умный и добрый человек и потому пользовался большим уважением между братьями, так что его почитали больше отца. К тому же он был некоторым из братьев крёстным отцом, и как находился больше отца своего постоянно в деревне при семействе, а отец в городе, то и боялись его и уважали как старшего в доме. Он был очень набожный, трезвый, высоконравственный, серьёзный и очень смышлёный. Кроме полевых работ и занятий по хозяйству, он занимался и разною торговлею: топил сало, лил свечи, имел платье и кожаную обувь, плотничал, клал печки, делал восковые свечи – и, одним словом, из рук его ничего не выпадало. Но отец его почему-то не любил и, может быть, вследствие видимого превосходства перед дедом у отца моего не было к нему безусловной покорности, требуемой деспотизмом того времени.
Дед мой считался по деревне богатым человеком и был действительно зажиточным и уважаемым человеком, и когда пришло время женить моего отца, то, разумеется, он вправе был искать лучшую партию за такого умного сына. В соседней волости у писаря была дочь, но в те времена писаря считались первыми богатыми и сильными людьми, одним словом, временщики. Деда льстило это родство, он сватает и получает согласие, назначают смотрины, невесту выводят всю в шелку, но отец мой, разумеется, видит невесту в первый раз и не изъявляет согласия (а ему было тогда только 20 лет), и, разумеется, дед оскорбляется. Сватовство это разрушилось, а женить сына пора. Отправились смотреть другую невесту за 30 вёрст в деревню Степановщину, близ села Колкова, у зажиточного крестьянина старшую дочь Василису (или Вассу). Здесь невесту вывели в холщовом крашенинном сарафане, да и тот коротковат по её росту; жениху, [судя] по смущению его, невеста понравилась, и с Божиим благословением состоялась свадьба. Это была мать моя – красавица, умная, кроткая, как агнец. Я худо помню её, но говорят, что она столько была кротка и добра, что не слыхали от её в жизни грубого слова, не только чего-либо неприличного (ей было тогда около 20 лет). Отец мой любил мать и потому был с нею всегда ласков, а это старикам не нравилось, и, как кажется, со времени женитьбы неприязнь деда к отцу постоянно увеличивалась.
В младенческом возрасте моём был один случай. Ночью я очень заплакал и усиленным криком разбудил бывшую со мной старуху няню. Той пришлось поневоле идти за молоком в нижнюю, нежилую половину дома. Но, вошедши, она увидела, что лавка с находящейся на ней квашёнкою и другими предметами и даже пол горит, и только вовремя захваченный пожар был прекращён домашними средствами, а спустя несколько минут дом сгорел бы неминуемо. Впоследствии вставки на полу вместо сгоревших досок всегда напоминали этот случай, и спасение дому мне приписывали.
Отец
Отец мой любил молиться дома. Не пропускал воскресных и праздничных служб, иногда за всенощной читал шестопсалмие, такоже и меня почти каждую службу таскал с собою. А церковь от нашего дому была далеко, и часто доводилось шествовать за ним по глубокой грязи или снегу; говеть приучили нас ежегодно с восьмилетнего возраста.
Рождество
В Рождество мы ходили славить во все богатые дома, где только принимали. А так как я везде читал речь, сочинённую для Рождества, то мне давали не в пример больше других славельщиков. А крёстный отец давал мне всякий раз целковый (серебряный рубль), но все эти деньги, а также и дареные на именины, хранились в сундуке у старшей сестры и отбирались к Котельнической ярмарке (1 марта). Там покупался ежегодно кусок нанки с этикетом: «Добротой Никиты Зимина», и к Пасхе нам шили из неё по сюртуку, это была единственная обновка на весь год.
Покровительство преподобных Зосимы и Савватия
Наступил июль 1837 года, время отправки моей в Архангельск; мне выправили документы, кое-как поправили убогий костюм, сестра сшила мне две коленкоровые манишки, а из обрезков коленкора сшила косынку, носить вместо галстука. Отец попросил какого-то убогого маляра списать с меня портрет, сохранившийся и доныне; и на одной из телег с отправляющимся в Устюг хлебом устроили мне кибитку, покрытую рогожкой, а под меня в телегу положили два десятипудовых куля с мукою, чтобы провоз мой обошёлся недорого. Отцу моему, видимо, тяжело было отправлять сироту, своего любимого малютку, в первый и, может быть, в последний раз из своего дому. Он накупил мне много лакомств, напекли пирогов на дорогу, и дал мне в благословение маленький карманный образ преподобных Зосимы и Савватия, который сопутствовал мне с тех пор и по сие время. Видимо было, что он передал меня их попечению однажды [и] навсегда, и они заступили место моих родителей и защитников на всю жизнь.
Неудачное поступление в гимназию
Продолжать учение, разумеется, было бы всё равно где: что в Архангельской, то и в Вятской гимназии. Вятка всего в 52 верстах от Орлова, тогда как до Архангельска – 1000 вёрст. Но меня решились потому учить в Архангельске, что ученье предполагалось на счёт крёстного отца, а он вёл торговлю с Архангельском.
Приплывши в Архангельск, крёстного я уже не застал. Он отправился в Петербург, где также имел торговлю. Уезжая из Архангельска, он просил брата своего Василия Ефимовича определить меня в гимназию. Директор принял его любезно, пересмотрел мои документы и предложил сесть писать прошение, тот и начал писать с диктовки, и когда пришлось писать уже моё имя, то и спрашивает: «А звание мальчика нужно прописать?» – «Как же, а какого он звания?» – «Государственный крестьянин». – «Ах, извините, а я думал, что это сын ваш – крестьянина принять нельзя, вышел указ не принимать». – «Да как же в Вятке его хотели принять, и он ехал сюда нарочно, так далеко!» – «Это, вероятно, было раньше, а указ получен ещё не далее 2 месяцев, извините, пожалуйста, никак принять не можем». – «Но у них подано уж прошение о перечислении в купечество и, вероятно, не замедлят перечислением».
Директор задумался и потом говорит: «Знаете что, принять мы его всё-таки не можем, но я вам посоветую отдать его здесь на год в немецкую школу, он выучит немецкий язык и следующие предметы и, если он будет перечислен в купеческое сословие, тогда мы уже примем его во 2-й класс гимназии, потому он ничего не потеряет».
В немецкой школе мадам Дрезден уже учился старший сын крёстного Иван Степанович, и вот мы с ним стали ходить вместе в школу, а через два месяца приехал и сам крёстный, который, посоветовавшись со знакомыми немцами, решил взять своего сына из школы по бездарности. А меня он оставил на зиму.
Переход из уличной среды, полукрестьянской, почти необразованной семьи в благородное цивилизованное семейство был очень резкий, но надо мною постарались, и я скоро усвоил приёмы благовоспитанного мальчика, тем более что я постоянно был в семье мадам Дрезден и они водили меня с собою по праздникам в гости, в клуб и даже в немецкую церковь.
Отсроченный для поступления в гимназию год прошёл, а перечисления в купечество у нас ещё не последовало и не виделось близкой надежды на перечисление. Что оставалось со мной делать? Оставлять ещё в немецкой школе было почти бесцельно, да и крёстного нежелательно было обременять бесполезным расходом.
Так и решили покончить моё образование.
Крёстный мой и тут явился нам благодетелем и опять на свой счёт взялся отправить меня из Архангельска в Петербург и протежировать при приискании службы.
Меня отправили из Архангельска при караване с рыбою сёмгой, который следовал с перевалкою с судна на телеги и потом опять в судно. Последняя погрузка была в Вытегре. Оттуда мы отправились чрез Онежское озеро и следовали Свирью, ладожским каналом и Невою до Петербурга; прибыли в конце августа.
Здесь обо мне уже позаботиться было некому. Бельё и платье я донашивал привезённые из Архангельска. О чистке белья не было и речи. Спал я на полу в тёмном коридоре без постели. В течение 8 месяцев нахождения у купца Ралова я ни разу не бывал в церкви. Кажется, и дома не маливался, не бирал пера и никакой книги в руки. Обязанность моя состояла помогать горничной, по кляузам которой чаще всего и била меня хозяйка, и бегать в лавочку, в булочную, в кондитерскую, в аптеку; в школу провожать детей, а часто за неимением горничной исполнять часть её обязанностей. Подобной же участи подвергалась служащая у них крепостная девочка лет 10. Её звали Мунькой, а какое у неё было человеческое имя, я не слыхал и её не спрашивал.
В Петербурге
Крёстный мой в это лето не приезжал в Петербург, и я вынужден был думать о возвращении на родину. Тогда, по счастью, дядю моего Гавриила Калинича уволили на побывку домой, и он решил взять меня с собой. Незадолго пред отъездом моим прибыл в Петербург на караване Изергина брат мой Павел для приискания службы и поступил также к господам Полежаевым, у которых находился уже около года старший брат Василий Васильевич на Мариинской системе. Брату Павлу назначили место на мельнице, находящейся на пороховых заводах близ Петербурга, младшим прикащиком. Он отыскал меня на Васильевском острове, посетил и пожалел о моём незавидном положении, взял от меня порожний сундучок для хранения своего имущества и хотел ещё побывать, но, прощаясь со мной, горько плакал. Он, кажется, оплакивал свою и мою сиротскую долю и безотрадную будущность, а может быть, и по предчувствию, что в этой жизни мы с ним больше не увидимся. Более он ко мне не приходил, а через год там и умер от эпидемической горячки, бывшей при многолюдстве рабочих на мельнице. Домой я возвратился уже не вятчанином, а петербуржцем. Сюртуки у меня были суконные, хотя, правда, были малы не по росту и застёгивались на одну пуговицу, но всё же не домашние панковые.
Семейные неурядицы
Приехавши домой, я нашёл брата своего Василия Васильевича в каких-то неприязненных отношениях к отцу, главная причина коих была следующая: в продолжение трёх лет службы брат жил крайне бережливо и весь ничтожный остаток жалования в два года посылал отцу, а последний год он имел случай, находясь на крупчатой мельнице, приобресть порядочный куш, из коего передал часть отцу в проезд его из Петербурга. Приехавши домой, он нашёл всё истраченным и ещё массу долгов. Всё это по случаю постройки мельницы, которую он и возненавидел и настойчиво советовал отцу бросить эту затею. Лучше и выгоднее сжечь её, как он выражался. А с другой стороны, вместо матери, любившей его до безумия, в доме оказалась уже мачеха, что в совокупности охлаждало отношение его к отцу. Да в тоже время сестра наша Екатерина была уже 17-ти лет. Красавица (вся в мать), она стала его задушевным другом и утешением, и я, приехавши, присоединился к их же партии, так что и спали мы все трое вместе на одной постели. Такова была патриархальность.
Сестре, как невесте, нужно было уже и готовить кое-что, и приличнее одеваться, а мачеха ревновала. Ей хотелось, чтобы то же делали и для неё, что для сестры. Вот таким образом неприязнь возрастала.
До февраля месяца дом содержался на средства брата. В феврале его потребовали из отпуска на службу, а у него осталось денег ещё до 3000 рублей ассигнациями. Это по тогдашнему времени был значительный капитал. Везти с собой их он не считал удобным и после разных советов и увещаний решился оставить все их отцу, советуя заниматься одной торговлею и наживать содержание, а сам отправился, оставивши меня покуда в Орлове.
Мы производили в это время маленькую хлебную торговлю, начатую ещё братом. Отец по поручению брата заготовлял для господ Полежаевых мешки, а мельница всё-таки строилась и перестраивалась и поглощала деньги. Мачеха, видя у отца средства, стала более требовательна, тем более что для трат явился благовидный предлог – приготовление приданного для любимой сестры Василия Васильевича. А к той уже начали проявляться женихи, и деньги стали исчезать быстро.
Сестру Екатерину выдали за Семёна Борисовича Филимонова, служившего прикащиком у господ Синцовых, за человека хорошего, 36 лет, но больного чахоткою в первом периоде.
Служба при Иване Ивановиче
Я в конце марта отправился тоже в Казань по протекции брата к господам Полежаевым и тут остался на службе при доверенном их Иване Ивановиче Чудинове в качестве ученика и помощника. Дело господина Чудинова состояло здесь в партионной покупке поташа, приёмке его и перекупорке в прочные бочки, что производилось очень редко. Мы были почти праздны, а на моей обязанности была только покупка для себя же с ним провизии и хозяйственная часть.
Но Чудинов был человек пожилой и очень опытный по многим частям. Прежде служил он и в модном магазине, а потому любил вспоминать своё молодечество, разные интриги и похождения с покупательницами, что и во мне пробуждало уже мысль к подражанию. Этими уроками я пользовался, находясь у него в товариществе по два года. И тогда же, имея от роду 14 лет, влюбился в одну девушку – Наденьку, живущую в одной из квартир этого же огромного дома Мельниковых, в котором мы квартировали в наших номерах. Это я пишу как начало моих страстных увлечений, а самый роман пропускаю, чтобы не удлинить автобиографию.
Кроме того, я воспользовался и многими полезными уроками от господина Чудинова и приобрёл понятие о коммерческой бухгалтерии.
Женитьба брата Василия
Приехавши домой, я встретил совершенную неожиданность. Любезный брат мой Василий Васильевич был уже дома с молодой женой Анной Григорьевной. Это меня как громом поразило, и, заплакавши горькими неутешными слезами, я оставался в прихожей и не хотел пойти в столовую, чтобы поздороваться и поздравить их. И только после долгих убеждений брата скрепя сердце согласился исполнить его желание. А любил его больше, чем брата, и от него пользовался полной откровенностью. Теперь он во власти посторонней для меня женщины, именно той, о которой он сам отзывался невыгодно, и она теперь не относится к нему иначе, как «мой Вася». Я предчувствовал тогда, что брат наш для меня и семьи нашей навсегда потерян, и предчувствие моё со временем оправдалось вполне. После этого мог ли я когда-нибудь полюбить эту женщину, похитившую из нашей семьи лучшего члена?
Отец наш тоже не был доволен этой женитьбой брата. Во-первых, потому что он женился без дозволения отца, а во-вторых, он знал цену брату, рассчитывал найти для него в своём месте лучшую из достойных партий – для чести нашего семейства и выгодную материально. Анна Григорьевна была единственная дочь крупчатого мастера, крестьянина Вытегорского уезда, местного жителя деревни Марковой, где находилась мельница, на которой брат мой состоял прикащиком у Полежаева. Ей пришлось на 13-летнем возрасте случайно временно осиротеть. Отец ея – Григорий Егорович Заморкин – пьяный из ревности убил жену свою и по этому случаю судился и содержался два года в тюрьмах. Чтобы спастись от кнута и каторжной работы, истратил на ходатайство всё своё состояние и при помощи господ Полежаевых освободился наконец.
В эти два года сирота девушка находилась под отеческим опекунством брата Василия Васильевича и жила большей частью в его квартире и спала с ним, как с отцом, на одной постели (вследствие его патриархальности). Всё бы это ничего, да она была красавица, и бойкая, несколько поученная в Петербурге, а не грубая крестьянка, очень умная и кокетка (вероятно, по матери). Она поняла, что при карьере, простоте и невинности Василия Васильевича выгодно прибрать его к рукам, а в тоже время кокетничала и с другими лицами, как и сама после выражалась. Один из таких ухаживателей ея и с ума сгинул от нея. (Писавши эти строки в Соловецком монастыре 9 мая 1899 г., пред окнами моей кельи случилось возмутившее меня происшествие: чайка схватила за горло подошедшего к ея гнезду неосторожного воробья, собиравшего зерна, искусала его голову и целиком его проглотила. Я долго не мог успокоиться от невиданного случая и обдумывал: к чему бы это было? Предвещает ли что мне или это представляет описанных мною сейчас лиц: брата в виде воробья, [жену] его в виде чайки, но, может быть, со временем объяснится иначе.) Поспешная женитьба, как объяснял мне брат, случилась неожиданно и для него следующим образом. Его потребовали к хозяевам в Петербург, и так как у него опять скопилась довольно крупная сумма, то везти её при себе было довольно рисково. Бывали нередко в те времена случаи, что и обыскивали внезапно прикащиков по распоряжению хозяев. Послать же домой отцу не было расположения, да и бесполезно было бы на основании бывшего опыта. Потому он и решил экстренно жениться на его питомице (коей до 16-летнего возраста не доставало ещё почти месяца, но их согласились обвенчать в заговенье 14 ноября 1842 года), чтобы доверить ей в его отсутствие скопленные деньги.
По случаю такой экстренной женитьбы он не только не получил благословения отца, но не спросил позволения и у хозяев, которое неизбежно требовалось, и, уже приехавши в Петербург, сказал им, что он женился. Он призывался туда для получения другой, более важной должности пристанного доверенного, но по случаю самовольной женитьбы, получая от хозяев справедливый выговор, не нашёл даже [возможности] извиниться перед ними, что, вероятно, признано [было] ими за гордость. Потому вместо лучшей должности получил увольнение. При этом он спросил хозяев в отношении нас, братьев, – меня и Алексея, служивших у них. На что ему сказали: «Братья пусть служат. Учи их». Но, как видно, по случаю неизвинения его оскорбились и после отъезда его, передумавши, приказали уволить и нас. Брату Алексею отказали в Петербурге. А меня, как выше сказано, отправили в Орлов.
Любительский театр в Орлове
Теперь до зимнего пути ехать было некуда. Пришлось поневоле оставаться в Орлове, и чтобы не быть совершенно праздным, я как любитель начал устраивать маленький театр с моими товарищами детства господами Изергиными, на их средства. Сам устраивал сцену и вместо столяра работал рамы для кулис. Был актёром и режиссером. Мы ставили несколько пьес без разбора, какие имелись под руками, не детского содержания, [и] я преимущественно брал те роли, для которых не было подходящих из товарищей. Женский персонал заменялся у нас также мальчиками. Музыка состояла из маленького расстроенного органчика. Помещение театра у нас сначала было в подполье, а потом в особой рабочей избе с русской печкой. Публика – мужчины из родственников труппы, в числе которой находился и брат мой Василий Васильевич. Он помогал мне написать и поставить пантомиму. Этому курьёзному театру и труппе можно было [бы] сделать особое длинное и интересное описание, но я его пропускаю.
При сценической обстановке я декламировал «Братья разбойники» Пушкина. Публикой нашей при этом замечен был во мне крупный талант. Многие советовали мне оставить промышленное сословие, поступить на столичную сцену, рассуждая так, что купцов у нас много, а хороших актёров мало, каковое мнение, при моей любви к театру, и льстило мне.
Местная наша купеческая интеллигенция настойчиво советовала мне ехать в Москву поступать на сцену, и даже нашлись благодетели оказать материальную помощь. Двое из них – М. И. Синцов и А. Е. Изергин – дали мне по десяти рублей ассигнациями, а М. П. Попов отправил при своём обозе с маслом и свечами, заплативши за провоз меня – за 5 пуд по 2 рубля. С этими средствами я решился отправиться, не спросивши от брата ничего, так как и ранее он отказывал и теперь не сочувствовал моей смелой поездке. Но при прощании, вероятно, совесть пробудилась в нём и он дал мне золотую монету в 20 рублей ассигнациями, а отец мой при прощании решительно сказал, что он не благословляет меня поступать в актёры. Я и сам, хотя и увлекался, рассчитывал не только на это поступление. Имел в виду массу купечества в Москве, занимающуюся на пристанях хлебной покупкой. С ней уже хорошо был знаком.
Итак, опять прощай, дорогая родина! Я в семнадцатилетнем возрасте направляюсь вполне самонадеянно и самостоятельно промышлять себе и родителям с семьёю хлеба. Поездка с обозом тянулась долго. Содержание на постоялых дворах с извощиками обошлось дорого. Так что по приезде в Москву у меня осталось денег около 8 рублей ассигнациями.
На продовольствие моё я расходовал по 20 копеек в день и жил без лишений, питаясь преимущественно московскими калачами, продававшимися в то время по 5 копеек. Чаю не пил. Только однажды полакомился – выпил стакан сбитню. Расходуя, таким образом, с квартирою по 40 копеек в день (по 10 копеек серебром), я мог располагать наличными средствами на 19 дней.
«Семинарист»
В то же время оказался находящимся по делам в Москве Алексей Михайлович Полежаев и с ним один из моих бывших сослуживцев прикащик Дмитрий Васильевич, к коему я и заходил нередко для советов. У него я и решился попросить целковый взаймы, который бы обеспечил моё существование ещё на десять дней. Но получил отказ. А место всё ещё не имелось в виду. Кроме домов хлеботорговцев, я и не искал настойчиво, а в этих домах, осмотревши меня с ног до головы, без разговора отказывали неимением места.
Причина оказалась довольно забавная и открылась внезапно. Шёл я однажды по толкучему рынку, и тут перед лавками мальчишки без умолку зазывают к себе покупателей. Один из них, загораживая проход мой по тротуарам, кричит: «Будущий архиерей, что покупаете?!» Тогда я понял, что в Москве меня принимают за семинариста, да я и похож был как по возрасту моему, так и по костюму. Тулуп мой был покрыт шапкой. Волоса – нестриженные. Это и было препоною, что мне отказывали в русских купеческих домах (преимущественно раскольнических) без расспросов. Мой внешний вид не подходил к касте их и их служащих.
Но в одном из таких же домов господ Кузнецовых хозяйский сын оказался внимательнее. Расспросил подробно, где я и чем занимался, и тоже отказал за неимением места.
Спустя несколько дней мне случилось опять быть в этой местности, и я узнаю случайно, что в доме Кузнецовых спрашивали мальчика. Обрадовавшись этому известию, я иду к Кузнецовым. Опять тот же сын, Иван Фёдорович, ко мне выходит.
– Я слышал, что вам нужен мальчик?
– Да. А разве с вами есть брат или какой-либо мальчик?
– Нет. Да разве вы сомневаетесь, что я могу исполнить должности мальчика?
– Да ведь вы просились в прикащики?
– Не получивши места, чтобы не быть праздным, могу послужить и за мальчика.
– А какое вы хотите получать жалование?
– О жаловании теперь не может быть и речи. Вы возьмите меня на две недели. Если я не буду годен, откажите. Если годен, тогда и можете назначить жалование по своему усмотрению.
Этим разговором и кончилось мое поступление к ним на службу. Мне нельзя было не принять этого места, так как назавтра у меня уже не оставалось ничего на содержание.
И слава Богу! Я поступил в одну из известных фирм, занимающуюся хлебной и сальной торговлей с Петербургскою биржей, что для меня было особенно желательно...
 | назад |
| вперед |  |
