ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Анатолий САКОВ

ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ

(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 630, № 631, № 632, № 633, № 634, № 635, № 636, № 637, № 638, № 639, № 640, № 641)

Ах, война-война, ты не мать родна

...Днём 22 июня отец из военкомата на секундочку забежал домой (его, сверхсрочника, хорошо знали военкоматовские мужики, позволили попрощаться с семьёй) и потребовал (не попросил – потребовал!), чтобы жена с детьми – а у Володьки уже появилась сестрёнка Людмила – тут же срочно уезжала из Ленинграда. Глянул на часы:

– В магазин не ходи, там все полки пустые. Всё. Мне пора! Прощаемся.

Обнял детей, жену и выбежал из комнаты.

Встретились они только через два года, когда его после ранения отправили на долечивание в тихий Сыктывкар. Но это будет позже.

Пунктом эвакуации семьи был назначен Углич. Еле продержались там до октября. (В двух спешно собранных чемоданах оказались только детские вещи да пара летних платьев – как будто на воскресную дачу собрались! Так верили в сталинскую скорую победу.) В ожидании голодной зимы мама призадумалась. С двумя младенцами на руках в военной неразберихе, когда только глоткой можно было что-то выбить из тыловиков, юной матери не выжить. И решила она, что спасение только на родине, дома.

Добирались до родной деревни сначала пароходом от Углича до Рыбинска, дальше поездом, и вот наконец-то – Вологда, откуда вниз по Сухоне и дом родной – Тарнога – недалече. Ан здесь-то и пришлось помыкаться. Трое суток провели они на пристани. По Сухоне уже забереги пошли, вот-вот река встанет, а семья Сало всё не может уехать. Последний пароход ушёл в Устюг, касса закрылась до следующей навигации. Одна надежда – на грузовые буксиры: может, какой пойдёт вниз, возьмёт мать с детьми до Брусенца.

И оказия появилась: буксир на Красавино (что ниже Устюга), с сырьём на тамошнюю льнофабрику. Старик-капитан предоставил молодухе с детьми роскошное место на палубе – у самой трубы. Она, жаркая, шипела паром, взрёвывала гудком, отчего Людка отчаянно ревела. Маме тоже не поглянулось на палубе, попросилась с детьми в тепло.

Капитан был краток:

– Мадам, у трубы – самый крым. А в трюм нельзя, там стратегический груз. Мы и сами из рубки бегаем к трубе, отогреваемся.

Буксир едва тащился, хлопотливо стуча плицами колёс, раздвигал ледяную шугу. Успел, приполз к пристани Брусенца до ледостава. Гуднул о своём прибытии. А Людка так разоспалась, что даже не проснулась от гудка.

На берегу, предупреждённый телеграммой, ждал мамин брат, 17-летний Гриша. Он соскочил с телеги, кинулся помогать сеструхе-большухе:

– Божатка приехала! Племяннички мои родненькие!

Но озабоченная божатка остановила его радость:

– Застудила ведь я девку-то, боюсь, не довезу живую. Так что погоняй, братик, Рыжуху. Спеши!

...Похорон не было. Бабушка робила в колхозе, Григорий Степанович – в трудармии. Ваня и Веня на фронте. Гришку с подводой колхозный бригадир отправил на Слуду, Владьке с Галинкой надо в школу. До кладбища в Тарногском городке от Меевки примерно три версты, и Владька эти три версты нёс в игрушечном гробике племянницу свою – даже не запыхался. И оттуда сразу побежал в школу, опаздывая. Выкопали на краю кладбища неглубокую могилку, поставили наспех сооружённый крестик, и мама Вовкина осталась лежать на мёрзлых комьях могильного холмика:

– Прости меня, Люда-дочушка, что не уберегла тебя! Помяни, Господи, душу её и прости меня, грешную.

В 1985 году тётя Маша долго водила Володьку по кладбищу, искала старую могилку. Не нашла. По тому месту была уже проложена, накатана дорога.

Муж да не постыдится жены своей

Когда приехала мама в Сыктывкар к мужу, после долечивания служившему в местном военкомате, то первым делом он спросил:

– Как же ты дочь родную не уберегла? Ещё мать называется.

– Виновата, не сумела уберечь. Прости меня, Петя.

– А сын?

– Здоров.

– Вези его сюда. Вот деньги на проезд.

Украинский хлопец Петро Сало, дослужившийся в Ленинграде до старшины, на фронте сделал какую-никакую карьеру (вот бы порадовалась украинская босоногая родня!) – уже был старшим лейтенантом. Смерть младенца не была истинной причиной его охлаждения к жене. Как в прежние времена солдат, дослужившийся до дворянского звания, стыдился своей жены-прачки, так и Петро стал стесняться неграмотной жены.

Его новые друзья-офицеры получали от своих возлюбленных письма, написанные по правилам чистописания, благоухающие духами, с фотографиями дамочек – губки бантиком. А тут, вместе с этими духовитыми посланиями, приносят письмо-треугольник, заклеенное хлебным мякишем, написанное курьей лапой. И друзья, перемигнувшись, пускают треугольник по кругу. Офицеры вроде не могут понять, кому письмо адресовано:

– Никак не разберу: то ли Бывалов, то ли Кальман. Есть у нас Бывалов?

Петро конфузится, краснеет, бледнеет, когда кто-то начинает цитировать письмо, потом резко вырывает распечатанный цензором треугольник из пальцев записного хохмача. А в итоге он же и оказывается виноватым:

– Ты, Петро, шуток не понимаешь, сразу в драку! А может, причиной твоя последняя контузия?

– Его куда контузило в последний раз? Не в голову?

– Ребята, держите бешеного хохла! Чего он за котелок хватается? Не трожь, он же с кипятком!

– Вот же – контуженый!

Скучно в землянках в перерыве между боями.

Дядя Веня

...В деревне жить Вове очень нравилось: здесь уже в три года у него была обязанность «огонь светить» – менять в светце прогоревшую лучину. Сидел малыш, не отвлекаясь на разговоры взрослых, занятый важным делом. И когда получал похвалу от бабушки – не было человека счастливей.

А в четыре года ему показали, как из лучин «вязать» лукошко. И Вова сидел на крохотной лавочке, пытаясь сплести из лучинок решётку: лучинки не слушались, пальцы были в занозах. Но он снова и снова упрямо пытался. В это время за светцом никто не следил, сгоревшие лучины падали в корчагу с водой, но рядом обязательно кто-нибудь да оказывался и вовремя заменял лучину.

Одно Вовику не нравилось: бабушка никак не могла пошить ему штаны, ходил он, голопузый, в коротенькой рубашке – всё наружу. И бабы, озорничая, давали лёгкого щелчка Вовчикиному петушку. Малышу это было не больно, но как-то стыдно.

Вернулся с фронта дядя Веня. Ушёл он на войну 18-летним тощим заморышем (росту в нём было 151 сантиметр), а вернулся эдаким гренадёром: рост 182, стать и выправка вполне гвардейские. Солдатские щи да каша выправили его тело как на дрожжах. На гимнастёрке – медаль «За боевые заслуги». Вот только без руки. И какие награды могут заменить её, отрезанную в госпитале?! Всю оставшуюся жизнь Вениамин доказывал, что не хуже других – двуруких.

Вот он – долговязый, в длинной солдатской шинели – запрягает в сани необъезженного жеребца-двухлетку. Этого горячего молодого жеребчика бабы называют Ждаником. Кони в вологодских краях до двух лет гуляли на свободе, «без руля и ветрил». С наступлением морозов они сами приходили в открытые конюшни. А летом – опять воля вольная: бродят по лесам, пасутся по исадам, по лугам. Сельхозугодия были защищены от них со всех сторон изгородями. Десятки километров изгородей, да без единого гвоздя, были только в «Красных Шевденцах».

И вот дядя Веня подводит к саням уже охомутанного коня. А тот не желает подчиняться, фордыбачит, но человек по-хозяйски берёт рукой лошадиную морду, пальцы – в ноздри и всем телом давит на коня, заставляя того войти в оглобли. Дальше проще: правой рукой, культёй левой, плечами, локтями запрягает жеребца. Но тот ещё упрямится: перебирает ногами, косит встревоженным глазом, фыркает, пытается выплюнуть удила, чтобы цапнуть зубами человека...

Дядя Веня боком прыгает в сани и со всего маху хлещет кнутом по крупу жеребца. Как Ждан берёт с места! И вот он пошёл по глубокому снегу, а за ним в розвальнях распластался солдат-калека, плетью охаживающий коня. Иной жеребец дотемна носится по снежной глубокой целине, но победителем всегда выходит человек в солдатской шинели.

С появлением в избе 19-летнего ветерана-фронтовика стало меньше детских проказ. Дядя Веня уберёг Вовкин язык, когда малыш, подученный 11-летним Владькой, готовился лизнуть железную уличную дверную ручку. Ни слова не сказав, в последний момент схватил его и втолкнул в тёплые сени, а Владьке, брату своему меньшему, так наподдал коленом, что тот полетел с высокого крыльца в снег.

– До вечера постоишь возле крыльца, как на часах... Ничего, не замёрзнешь! – это уж он в ответ на жалобное канюченье Владьки: «Зазябну, братко, мороз ведь лютует».

После этого случая дядя Веня принёс из рощицы над Пялосарем гибкую длинную вицу. Сидя на лавке у печи, он долго мучил её, зажав меж колен, обстругивал, скоблил ножом. Закончив работу, взмахнул, рассёк воздух горницы, посмотрел на малышей, что зачарованно наблюдали за его работой. Владька вкрадчиво предположил:

– Ну и достанется какому-то конику! Враз станет шёлковый...

Вова с Галинкой смотрели, ждали ответа от своего любимца, но он молчал. Рассёк ещё раз воздух горницы и воткнул вицу в потолок, в газетные обои, покрывающие стены и даже матицу избы. (Это было рукодельное мальчишеское творчество Щекиных – чуть не 20 лет они обклеивали горницу вырезанными из газет фотографиями: вот Стаханов с пикой врубмашины на плече, в углу – папанинцы на льдине, возле зеркала – вожди на мавзолее...)

Галинка, девятилетняя пионерка, со страхом спросила:

– Эвона, для кого эта вица-то?.. Чё ли, для лошадок?

Дядя Веня вытащил из кармана кисет, стал сворачивать цигарку. Долгое это дело для однорукого... Сначала достать по-особому сложенную газету, аккуратно оторвать от неё кусочек, придержав его культёй на столе, здоровой рукой бережно окропить его махорочными крошками и убрать кисет в карман, предварительно туго затянув шнурок зубами. Далее следует прикурить цигарку. Спички – большая редкость в деревенских избах. В ходу были заменители спичек – деревянные лёгкие дощечки, с одной стороны покрытые составом селитры. К дощечкам прикладывалась специальная шершавая картонка, о которую следовало чиркать. Вот демобилизованные молодые солдаты щепицей – технической новинкой – и добывали огонь. Они же не отсталые старики, которые кресалом выбивали искру из кремня, ловили её в льняной смолистый трут и от него, как суворовские солдаты, прикуривали. Вернувшиеся с фронта рассказывали старикам, что у фрицев есть забавные штучки-дрючки: повернёшь колёсико – и над хреновиной-штуковиной появляется аккуратненький огонёк. Старики внимательно слушали, но плохо верили сказкам.

Но и заменители спичек – большая ценность. Поэтому Вовка бежит на кухню, выгребает на загнетку золу с редкими тлеющими угольками, подхватывает их на совок и торопится в горницу. Влетает, а там Галинка наседает на молчаливого своего старшего брата:

– ...Мне ведь жалко коников-то! А ты рыжего кнутом исхлестал, чуть не погубил. Какой же ты безжалостный! Ведь ты же советский солдат. Не немец. Теперь вот вицу для жеребчика готовишь...

Галинка хорошо помнила, как в колхозной конюшне появился жеребёнок, такой слабый, что не мог встать на ножки, всё заваливался на бок. Конюх Руфовна нарекла его Жданом, Ждаником. Это потом уж он вырос в красавца-жеребца.

Вениамин, склеивая цигарку, не возражал младшенькой, только косил на неё весёлым глазом, подмигивал Владьке: мол, яйца курицу учат. А Владька пытался вразумить юную пионерку:

– Что ты как дворянская барышня буровишь: жалко! Братко, недавно она пожалела нашу Хохлатку. Даже плакала, когда сосед отрубил курице голову. Так ведь не неслась уже полгода. А тут ты с фронта едешь раненый. Вот Хохлатку и пустили на лапшу. Галинка сама и уплетала ту лапшу за обе щеки. Вот гляди, скраснелась вся: знает Галька, чью гузку съела. А сейчас вот по лошадке разнюнилась. А как Жданик в оглоблях ходить будет, если он не привык никому подчиняться? Вишь, вольная птица. Два года его в конюшне подкармливали, берегли в холодные зимы... Пора уже и робить. Только дворяне не работали. Так вот все они и вымерли как класс.

(Владька-пионер всё увереннее осваивает советский словарь.)

Вениамин схватил уголёк из совка и даже не поморщился – не ощутила его мозолистая ладонь жара. Прикурил самокрутку, посидел, посмаковал первый дымок и открыл уста:

– Вица будет здесь всегда. Я её выну, если кто разбалуется. Все это помните! Особенно ты, Владислав.

Два года прошло после этого разговора. Вица так ни разу и не покидала своего гнездовья на потолке. Как только Володька пытался капризничать, Владька глазами указывал ему на угрозливую лозу. Действовало.

Вовчик, мама, Владька и Рыжуха

А летом вернулась из Сыктывкара Вовкина мама.

Он с Владькой и Галинкой спал в избе на полу. Как всегда под утро, когда по полу идёт холодная волна, старшие стянули с малыша бабушкину шубейку, в рукаве которой Вовка угревал ноги. Проснувшись от холода, он энергично начал работать ногами и локтями, пытаясь вернуть себе шубейкино тепло и, переворачиваясь с живота на спину, бросил взгляд на полати: там лежали, свесив головы, наблюдая за Вовчиком, бабушка и... его мама! От счастья сердце Вовкино запрыгало, заколотилось, и он лёг ничком, затаился, чтобы успокоиться. Но тут затормошили его Владька с Галинкой:

– Вовчик, слышь, ведь мама твоя приехала! Посмотри же, хватит спать!

– Сам знаю, что приехала, – капризно ответил он. – Это моя мама, не ваша!

На следующий день семье фронтовика выделили от колхоза подводу и Владька (12 лет – полноценный колхозник) повёз их в Брусенец, к пароходу на Устюг, далее на Котлас, а оттуда уже и на Сыктывкар.

Телега медленно тащилась по песчаной дороге через сосновые боры над речкой Тарногой. Лошадёнку выдали ещё не старую, но лядящую, из-за военного времени плохо кормленную. Малолетний возница и его сестра с братом брели обочь подводы. Медленно тащилась телега по сыпучим пескам. Как ни понужал Владька колхозную лошадь, она только головой мотала, отгоняя слепней, а ходу не прибавляла.

Мама привезла Вовке подарок от отца – хромовые сапожки. Ему, ещё весной не имевшему штанов босоногому карапузу, да вдруг такое богатство! Вовка, конечно, тут же их натянул. Но через какое-то время из-за мозолей уже еле ковылял по дороге. Мама сжалилась над ним, посадила на телегу. Сейчас лошадёнка тащила их вещи, в том числе наполовину заполненный горохом вещмешок (а в горохе том – завёрнутая в чистую тряпицу икона Спаса Вседержителя, от прадеда Ивана Андреевича) и Вовку-барина. Владька терпел-терпел это безобразие, но наконец не выдержал:

– Ты бы хоть матери место уступил!

Володька упрямо молчал. Жара, песок, лошадёнка, слепни, мама усталая бредёт, а Вова не может пересилить себя – уступить ей место. Владька с вожжами в руках идёт рядом с телегой и смотрит на него с завистливой неприязнью:

– У-у, хохол мазнича – давай дразничча.

– Давай.

– Хохол проклятый!

– А ты москаль!

Извечная перебранка братьев-славян...

Нежданные

Анатолий Петрович Саков - из рукописи повести

В Сыктывкаре их не ждали. Петру Сало, поправившемуся после тяжёлых контузии и ранения, раздобревшему на военкоматовских хлебах, совсем весна голову вскружила. Выйдет он на крыльцо горвоенкомата, а мимо – стайка девушек, и обязательно кто-то из них обратит внимание на молодого офицера:

– Ой, какой лейтенантик симпатичный!

– Да он уже не просто лейтенант, а старший лейтенант!

– Наша немка-училка говорит: обер-лейтенант...

– А вот скажите, товарищ обер: вы женатый или, на наше счастье, холостой?

– Неохомученный!

И они весело прыскают в лицо смущённому фронтовику, убегая наискосок по улице, к парковой ограде.

В начале лета, когда буйно кипел белый дурманящий цвет черёмухи, у Вовкиного отца завязался роман с товароведом сыктывкарского универмага Натальей. И вот идут они к парку, где играет духовая музыка, воркуют словно голубки, а навстречу поднимается от дебаркадера босой пацан с сапогами в руках, а следом его мама – за спиной вещмешок с горохом, в руках два узла. Счастливый отец хватает малыша, подкидывает вместе с сапогами к небу:

– Вовчик мой! Приехал, сынку!

Услышав это «сынку», тётя в цветастом платье швыряет букет черёмухи и, прижав платочек к лицу, стремительно уходит.

– Что же ты? Беги за ней! – мама берёт мальчишку на руки, прижимает к себе.

– Ступайте к Красавиным. Я приду... – отец хочет ещё что-то сказать, но, махнув рукой, идёт вслед за тётенькой в шикарном платье.

Анна Александровна Красавина – землячка вологодская и кастелянша местного госпиталя – всё устроила. (Мама познакомилась с ней в первый свой приезд в город на Сысоле.) Выбила комнату эвакуированным, записала маму на курсы шофёров: «Не всю же жизнь быть тебе нянькой. Выучишься на шофёра. Хлебное у тебя будет ремесло. А профессия – не муж, всегда при тебе».

(Продолжение следует)

назад

вперед