ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Анатолий САКОВ
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 630, № 631, № 632, № 633, № 635, № 636, № 637, № 638, № 639, № 640, № 641)
Небосвод тёмных очей
Володька вспоминает, как Клавдия, монахиня из разогнанного Кылтовского монастыря, видя падающую с вечернего неба звезду, говорила ему:
– Вот и ещё одна христианская душа отошла к Господу. Неужто не знаешь, что у каждого человека есть своя звезда? У верующего она ярко переливается, сияет в ночи. У невера – прячется, таится. Умрёт христосовенький – и спадёт с небосклона яркий огонёк. На одну звёздочку ослабеет вечерний свет. Но народится младенец, окрестят его – и на восьмой день засияет его огонёк наверху. Посветлеет ночное небо. А тёмная звезда умрёт, спадёт сверху – и никто не заметит, не проводит взглядом. Посмотри вверх, у тебя глаза молодые, вострые – видишь, сколько мёртвых звёзд там затаилось? А раньше-то выйдешь в морозную ночь на монастырское крыльцо: в небесах звёзд мно-ого, и всё-то как днём видно вокруг. Внизу – Русь, люди православные спят. Вверху их звёздочки сияют, Господа славят.
Пепе стоит на лыжах, оперевшись на великоватые для него палки, в парке у крутого обрыва. Шесть часов вечера. Тихо. Звёздный небосвод раскинулся во всю ширь: Ковш, Полярная звезда, вся россыпь Млечного Пути. Напрягаясь, Вовка всматривается в небесную даль за Заречьем. «Как же тётя Аня, Клава-монашка умели видеть тёмные звёзды? Они же старенькие. А я вот ничегошеньки не вижу. Хотя ведь где-то тут и моя чёрная звезда». Вовка пока не крещёный. Но скоро, надеется он, просветлеет и его звёздочка.
Пепе отталкивается палками и летит с обрыва вниз. Несёт его по раскатанной колее, выносит почти к самым домам Заречья. Долгая предстоит дорога наверх: сначала «ёлочкой», а по самой крутизне – «лесенкой» до самых парковых аллей. Хорошо Вовке! Постоит, отдышится и снова полетит вниз по Млечному Пути, только завихрится снежно-звёздная пыль за стремительными лыжами. Прочь мысли о непонятном! Глотай морозный воздух, радуйся упругости мышц, ровному стуку сердца! Но на душе как-то неспокойно. Спасительное решение приходит тотчас же: «Вот вырасту, придёт время, тогда и додумаю», – и, безмятежный, снова торопится вверх, к парковому обрыву.
Лесные люди
Озёльские да сёйтинские мужики в последние годы совсем спились: на работу не ходят, охоту и рыбалку забросили, ремесло забыли. Одно помнят – когда сельская лавка открывается. Оттого и прогнали бабы их в бани. Чёрные, заросшие волоснёй до самых мешков под шальными глазами, ночами шарятся они по огородам, тянут закинутые на плетень домотканые дорожки, тащат вёдра, забытые у колодца, куриц соседских...
А было... В 1910 году встречали пароход на озёльской пристани. Два села шли по лугам в высоких травах, весело перекликаясь; и мужики, все как один, – трезвые, чинные, нарядные. Встречали икону Николая Угодника и потом несли её на носилках – батюшка и весь церковный причт впереди. Поднимались на высокое крыльцо сельского храма, истово крестились на паперти.
Кому в голову прийти могло, что через 20 лет на колокольню заберётся приехавший из Усть-Сысольска комсомолец Авксентий Терентьев и свергнет наземь крест. Его товарищ Ванька Ильин выбьет окна в алтаре, начнёт выкидывать иконы, а чтимую – Николая Угодника – в первую очередь. И никто не воспротивился городским разбойникам. Робкодушными оказались эти дети лесов и озёр. На медведя ходить не робели, сохатого загоняли в болото, на утлом челне в бурную ночь выходили на стремнину Вычегды, а прогнать трёх худосочных комсомолят духу не хватило.
Свалили иконы в кучу, поставили к ней стриженую девку Христю (Майей, по нынешней моде, прозываемую). Только ночью осмелились две бабки – одна озёльская, а другая притащилась из деревни Сёйты – выпросить у сонной Христи-Майи по одной иконной доске. Та с неохотой, но кивнула согласно. Дети этих старушек ещё помнили, что это чтимые родителями доски. Но уже внучки святотатственно закрывали этими иконами бочки с квашеной капустой.
Может, повальное пьянство – это наказание лесным людям? Внукам малодушных дедов, которые таились в избах, когда рушили храм Божий; детям их сыновей, ничего не ведающих, в урочную пору ослепших.
Портовые богатыри
От речного вокзала длинная крутая лестница ведёт к Сысольскому грузовому порту. Упирается в оживлённое шоссе, по которому носятся юркие «газики», солидные ЗИСы, лесовозы... И среди этого машинного мельтешения неторопливо едет с Красной горы на телеге водовоз – башкир Исхаков. Тянет свою песню, унылую, как степь без конца и без края. Он покоен: срок ссылки всё равно когда-нибудь кончится, ведь всё в жизни имеет конец.
– Э-э-э, алла-алла, лошадь моя хромая, бочка вода везёт грузчик. Пить будут русские батыры, хвалить Исхака. Хорошо ль живётся тебе, ака? Всяк лучше, чем этому старому мерину...
Бочка на крутых спусках накреняется, плещет водой, но он спокойно восседает на облучке: что-нибудь да привезёт. Как раз поспевает к обеденному перерыву. Бригада тянется к водовозке, каждый черпает воду деревянным ковшом и пьёт затяжными глотками, наслаждаясь её ледяной ядрёностью:
– Да, водица-то ключевая. Спасибо, отец!
Подходят за водой точно по ранжиру, последними – три богатыря: Гуркизов, Немтырь и бригадир Борис Красавин.
Ах, эти пристанские докеры в рогожных мешках углом на голову, сыктывкарские витязи в кольчужных бармах! Сидят послевоенные пацаны, которые всё лето проводили на берегу Сысолы, греются после купания на смолистых досках баржи и наблюдают, как цепочка грузчиков поднимается из трюма пузатой баржи. Впереди, как Илья Муромец, – могучий Мефодий Немтырь (под такой кличкой знали в городе немого великана). Следом – бригадир Борис. Ну чем не Добрыня – такой же статный и добрый. За ними – Арам Гуркизов, ассириец. Не очень высокий, совсем не габаритный, носатый и чёрный, аж вороной.
С ужасом видел однажды Пепе, как вчерашние зэки били дядю Арама возле потребсоюзовской чайной. Пивные кружки разлетались от валунной его головы. А он не сопротивлялся, лишь пытался что-то сказать. Кто-то вовремя свистнул грузчикам, и когда увидели бакланы, как из-под горы стремительно вырастают молчаливые, но разъярённые фигуры, то рванули прямо через детский парк до отделения милиции. Только за запорами КПЗ они и могли отсидеться.
Потом Арам объяснил друзьям, что вышло у них небольшое недоразумение:
– Я говорю: никакой я не чурка. Слушай, что это за нация такая – «чурка»? Не знаешь? И я не знаю. Может, «турка»? – «турок», значит. Так ассириец я. И отец мой тоже, и деды-прадеды... до восьмого колена. Может быть, в Ветхом Завете мои предки упомянуты. Спрашиваю: вы читали Библию? А они меня – кружкой по голове. Глупые люди...
– Невоспитанные, – подхватывает Борис. – Пойдём-ка мы домой, знаток Завета. У тебя – трое по лавкам, и у меня трое на печи. Пойдём, а?
На мели
Как-то в конце мая по большой ещё воде пришёл флагман Северного пароходства «Александр Пушкин»: длиннющий, высоченный, изукрашенный огнями, с шикарным шлейфом чёрного дыма из жарких труб, с шустрыми матросиками в тельняшках и седеющим капитаном у штурвала, в белоснежном кителе, в фуражке «с крабом», со шкиперской фасонистой бородкой – прямо вице-адмирал какой-то. Красавец-пароход еле втиснулся в Сысольскую курью. Следом за ним буквально на минутку, для разворота, вскользнула в горловину курьи гружёная самоходка «Чайка». Заворочалась, тыр-пыр – и села на мель.
В тот год рано пришла жара, Сысола стала стремительно мелеть. Упадёт вода ещё на десяток сантиметров, и неповоротливую баржу засосёт речной песок. Тогда куковать им с «Пушкиным» в Сыктывкаре до осеннего половодья. Требовалось срочно разгрузить «Чайку», а заодно и флагмана. Без груза оба судна, может, и выкарабкаются из курьи.
А тут грузчики бузят. Они уже две смены отработали на разгрузке баржи, имеют полное право отдохнуть. Могут спать, могут пиво пить или болеть за футбольную команду «Большевик» (все – яростные болельщики «Большевика»). Тем более что завтра воскресенье.
Спустился к ним со своей верхотуры «вице-адмирал»: не поработаете ли? Не стали его слушать. Прибежал во всём виноватый шкипер «Чайки» Кирилл Кызъюров:
– Братцы, меня же посадют, детки осиротеют!
Посмеялись над беднягой-алкашом:
– Пиво с водкой мешай с умом. А то от твоего «ерша» и баржа твоя ершистая закупорила курью. Учись у молодёжи, старый пень. Пока мы живы. Теперь про детей своих вспомнил. Смех, Киря, да и только.
Грузчики – народ не сентиментальный.
Начальник местного отделения пароходства чуть ли не на коленях стоял перед этой шантрапой – не уговорил. Затушили ребята окурки:
– Ну что, в «шайбу» завернём? По кружечке – и на боковую. А потом – футбол! Встретимся на стадионе.
Входят грузчики в пивную «шайбу», а там – удивительное дело – никого! Стол уставлен батареями кружек, рядом простецкий мужичок в тельняшке лыбится.
– Да это же Ваня!
Это действительно был он – Ваня-морячок, рабочая косточка. Он же – председатель Сыктывкарского горсовета Иван Григорьевич Краюхин. К нему тут же, как к отцу родному, направился Немтырь, обнял, гладит волосы, что-то ласковое гугукает...
Ваня-морячок
Иван Краюхин, недавний моряк революционного Балтфлота, ещё в разгар коллективизации подобрал на помойке длинного, словно страусёнок, подростка. В особняке своём вместе с женой, бывшей актрисой, они выкупали беспризорника в жестяной ванне. Завернули в махровый женин халат только что ими обретённого ребёнка (чета Краюхиных была бездетной), отнесли в спальню, на актрисины пуховики. Стал отъедаться на председательских харчах вчерашний беспризорник. Но скоро выяснилось, что он немой от рождения и это неизлечимо. Тут взбалмошная жена Ивана согнала малыша на кухаркин матрас, а потом и вовсе отлучила его от семейного стола. Думал Краюхин записать пацана на своё имя, но жена воспротивилась. Неполных три года держал осаду председатель, но наконец отвёз своего несостоявшегося наследника в детдом. Мефодий не обиделся. С тех пор где бы ни встретил Краюхина, подбегал к нему, клал его ладонь на свои волосы, а с годами, по изменившейся комплекции, стал прижимать голову Ивана к своему животу. Иван-моряк это обожание терпел.
– Ну, хватит, якуня-ваня, папа очень занят. Оставь, кому говорят!
И, освободившись от Немтыря, по-свойски обратился к бригаде:
– На футбол желаете попасть, товарищи докеры? Будет вам футбол. Привезут вас на стадион, как буржуев, на «Победах». Это – раз. Второе: матч состоится в любое время суток, стадион будет в вашем распоряжении – садись куда хочешь, хоть всю ночь наш «Большевик» и «Динамо» из Ухты будут ожидать конца погрузки. Обещаю. И пиво это – ваше. У меня только одна просьба: да разгрузите вы эту дохлую самоходку, с «Пушкиным» заодно! Хотите, я вместе с вами на разгрузку встану? Ну, мужики, решайте. Одно скажу: Кирюху-забулдыгу жаль.
Мефодий посмотрел на бригадира: задумавшись на мгновение, Борис шагнул в сторону. Рядом встал ассириец. А там повалили: Ульян Хатанзейский – хитрый змей, Клим, Африкан с братом Филаретом (из усть-цилемских староверов), Вовка Гичя, Йоська Краузе, Витька Огнёв – все.
Ваня смотрит и руки потирает:
– За это дело надо выпить!.. Эй, куда же вы? А пиво? Ведь заплочено!
– А ты, морячок сухопутный, угости тем пивом свою охрану – прихлебателей. Утробы у них уёмистые, в них и озеро Галилейское поместится.
Это уж последний из уходивших, Ульян, выдал. Очень он власти не уважал.
...Утреннее солнце ушло из Заречья к Красной горе, а там и к лесозаводу. Самоходка значительно поднялась над урезом воды. И с «Пушкина» сигналят: от груза освобождён. Грузчики своё дело сделали, теперь время речникам показать свои способности.
Бригада медленно поднималась от реки в гору, домой. На взгорке стояли три легковушки с работающими моторами. На капоте одной из них полусидел Ваня-морячок. На сей раз без свиты:
– Лошади поданы, господа-товарищи. Едем на стадион...
...Когда грянул из динамиков спортивный марш, с деревьев поднялась стая разбуженных грачей. Усталые, вконец заморённые работяги шли по стадионной дорожке, обсаженной высокими тополями, – по аллее своей победы.
И вот на ухабистое футбольное поле выбегают «динамовцы» – все, как на подбор, упитанные, дылдистые. Недовольны ухтинцы – не спали всю ночь, ожидали отмашки: «товсь на выход».
А вот и «Большевик»: впереди Александр Кузьмич Пряник, полутораметровыми шагами; на правом колене красная повязка – предупреждение: удар правой ноги смертельно опасен. Над правым локтем такая же повязка: капитан, значит. Бежит капитан, напоследок даёт установку:
– Не посрамим землю зырянскую, держись, отроки (все футболисты для него, 30-летнего «старикана», были отроки и вьюноши – никто в команде и не знал, что эти словечки из его детства сына архангельского дьякона)!
Свистит судья – местный эмгебешник Червухин, щеголеватый такой младший лейтенант, под носом тонкие, будто чертёжным карандашом выведенные, усики. Игра началась. Не раз встречались команды. И всегда это была рубка: до откровенной драки дело не доходило, но, бывало, кости друг другу втихую ломали.
В ухтинском «Динамо» в большинстве играли работники органов, а в «Большевике» – бывшая «клиентура» органов или родственники этих «клиентов». С первых минут посыпались искры от сшибок футболистов. «Большевик» играл яростно, но играл в мяч, ухтинцы играли «в кость».
Уже на десятой минуте Юрка Жижев, обыграв двоих пыхтящих защитников, не пожадничал, отдал пас Дрину и тот вколотил мяч в сетку. Когда все побежали к центру поля, Юрка запнулся и растянулся у чужой штрафной. Ему с маху наступил на ногу 100-килограммовый защитник Дядя Центнер. Травма, а возможно, и перелом. Судья, конечно, ничего не увидел. Жижев отполз к трибунам, где, раскинув руки, богатырски храпели грузчики: три смены свалили молодцов. Бодрствовал лишь Ваня-морячок: глаза его горели, сами собой сжимались кулаки, и казалось, он был там, на поле, – он бил по воротам, его били по ногам...
Скоро счёт стал 2:0. Ухтинцы озверели. Тут уж вратарь Толька Коюшев показывал, на что он способен: из девяток мяч переводил за перекладину, брал накрепко «мёртвые» мячи...
А судья не дремлет: вот на поле рубятся уже девятеро «большевиков» – всё ещё лежит за боковой Жижев, да ещё Дина удалили... При счёте 3:0 девятиклассник Олег, чемпион 12-й школы на стометровке, промчался по левому краю от штрафной до штрафной, сблизился с верзилой Центнером, сделал финт вправо-влево – и здесь поймал дядьку на фу-фу: пробросил мяч меж широко расставленных его бутс. А дальше – легко проскользнул сам мимо верзилы и – гол, 4:0! Олежка победно поднимает руки и... тут же получает в челюсть. Дядя Центнер не любит, когда над ним смеются. Олег летит в угол ворот, где ещё лежит четвёртый мяч, ударяется головой о штангу – и аут: сидит пацан, раскинув ноги, свесив голову. Вырубился. Все будто онемели.
Но вот Александр Кузьмич медленно поднялся на ноги и пошёл на Центнера, клешню свою жилистую разминая. Он, закалённый в лагерных сражениях, просто поднырнул под руку, которая пыталась отправить его в нокаут, и шмякнул тушу «динамовца» оземь. И пошла потеха... Судья Червухин спрятал свой свисток. На Кузьмича насели сзади сразу трое, и он никак не мог от них отцепиться. А у других сыктывкарцев дела были вообще никуда: «динамовцы» ловко вязали, заламывали руки своим соперникам. В этом деле они были профессионалы. Драка заканчивалась. Вот уже сбили с ног капитана. Видимо, всё же победит «Динамо».
«Пушкин» приходит на помощь
И вдруг раздался пароходный гудок. Не гудок – густой, мощный рёв. Это прощался с городом, с сыктывкарскими докерами «Пушкин». И – дискантом, подыгрывая ему, – самоходка. Они выскользнули из курьи, можно сказать, наощупь, прошли узкую Сысолу и выбрались на просторы Вычегды. Об этом извещали всех радостные капитан и шкипер. Речники благодарили грузчиков.
А те продирали глаза: где это мы... да это же стадион... да это же футбол... да это... что – наших бьют?! А где бригадир? Чего он смотрит?!
Бригадир сидел – думу думал: хорошие всё же у меня хлопцы в бригаде. Но им что? Они – холостёжь. А у меня семья. И обратился к семейному же Гуркизову:
– Ассирийцу, я считаю, негоже ввязываться в русские ссоры. Чужой монастырь... К тому же у тебя ведь трое...
– Как и у тебя. Бог сказал вступаться «за другов своих», да не сказал, какой они должны быть национальности – ассирийские или русские...
И тут всё ясно. Яснее ясного. Поднялись грузчики: братаны Африкан и Филарет, Ульян-змей, Йоська, Гичя – все поднялись и стали молча спускаться с трибуны на поле брани; идёт дружина витязей, рогожные мешки на главах – словно шлемы с кольчужными бармами.
«Динамовцы» при виде их всполошились: забегали какие-то чины в кожаных «польтах», кто-то помчался к телефону: «воронки» срочно требуются! Макся побежал к Олегу Бабину, который, всеми забытый, лежал, раскинув ноги, свесив голову, возле штанги. Макся щупал его пульс, делал искусственное дыхание, помавал рогожным мешком возле лица его – хлопотал над поверженным юным дарованием.
Ульян пошёл, закатывая рукава, на судью. С чекистами-эмгебешниками у него были свои счёты – от души отвесил судье пролетарского пинка, замешанного на беспризорнических воспоминаниях. Вся бригада бросилась выручать поверженных футболистов, и хотя на подмогу «динамовцам» притопал взвод милиции и силы сравнялись, но такую милицейскую рохлятину грузчики и раньше гоняли по парку, когда схватывались с ними на танцах.
Только Немтырь с Краюхиным сидели на трибунах парой: когда председатель горсовета, вновь почувствовав себя штурвальным с эсминца «Зоркий», уже скидывал свой чесучовый партийный китель и засучивал рукава тельняшки, чтобы выбежать на поле, Мефодий его перехватил. Поднял, словно боцман расшалившегося юнгу, и аккуратно перенёс на трибунную лавку. Тут взял обе его ладошки в свои лапищи, и так они и сидели.
Мефодия всё же пришлось долго поливать из брандспойтов. Великан Немтырь оставил Краюхина и, последним из грузчиков, выбежал на поле. Но там уже всё кончилось. Бригаду повязали и впихнули в «воронок». И, чтобы не оставаться одному, Мефодий, за неимением достойного противника, начал переворачивать «Победы», на одной из которых его недавно привезли. Чем уж они ему не поглянулись?
...Не очень-то грузчикам было весело в кузове «воронка»: у кого кровь, у кого вывих, кто на ладонь выплёвывает зубы. Бригадир отнимает платок от лица и мечтает:
– Вот уж на нарах отоспимся, на всю оставшуюся жизнь.
А Ульян-ехидина ядовито смеётся:
– Как же, уснёшь рядом с тобой.
– А что я, храплю, что ли?
– Не знаю, как ты храпишь, но сияешь ты лучезарно.
И все дружно хохочут: под глазом бригадира наливается-багровеет синячище.
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |
