ДЕНЬ ПОБЕДЫ
ВОЕННОЕ ДЕТСТВО
Год от года всё меньше становится ветеранов Второй мировой. И тем дороже их воспоминания о том времени, которое нельзя забыть. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию рассказы о военном детстве двух питерских христианок.
Валентина Антоновна ФАТИНОВА
«Господь дал мне силы выжить»
Начало войны
Валентина Антоновна: Мне шёл 13-й год, когда началась война. Жила я на улице Чайковского в Ленинграде. Мы, дети, играли-скакали на улице и вдруг слышим – репродуктор включился, громко объявляют, что началась война. Тут выскочили из домов люди и куда-то все побежали. Потом я поняла, что бежали в магазины. И мы побежали домой. Такой ужас, паника объяли всех. А мужчины отправились в военкомат.
Помню, как летели самолёты, с жутким гулом, перекрывая солнце, – и их не обстреливали. Странно теперь думать, что вот так мы были не готовы. Лишь позднее, через какое-то время, начали по ним стрелять зенитки. Это так и осталось самым трагическим воспоминанием войны: первый день, жуткое чувство страха, вой гружёных самолётов... До сих пор, когда летит самолёт, мне вспоминается война... А затем начиналась бомбёжка – это было страшно. Мы бегали в бомбоубежище, которое находилось не под каждым домом, у нас – в соседнем. А там – только стоячие места. Вот брали документы и в страхе бежали туда. А потом наступил момент, когда перестали бояться, потому что поняли: пока бежишь – уже можешь исчезнуть. Мы жили от Таврического сада очень близко, через шесть домов. Один раз самолёт сбили прямо над садом.
Корреспондент: Как вы думаете, были среди жителей осаждённого города наводчики вражеской авиации?
В.А.: Да, конечно, бомбёжка направлялась. Ракеты пускали вверх над зданием, которое разбомбить нужно, – ведь кто-то это делал! И вот лётчики охотились. Перед самыми морозами уничтожили водокачку на ул. Воинова (напротив Смольного – теперь там водонапорная башня «Водоканала»). Пришлось ходить на Неву за водой, там военные вырубили прорубь. Я брала два бидончика, но обратно подниматься было трудно.
А ещё раньше, помню, когда разбомбили Бадаевские продуктовые склады, чёрно-красное зарево разгорелось на весь Ленинград. В последующие дни люди бегали собирать, что там осталось. Сгорели склады, и сразу карточки ввели на хлеб и на всё. Голод возник, потому что в магазинах полки опустели.
Корр.: Я слышал, что разобрали продукты ещё до 22 июня...
В.А.: Конечно, ведь люди открыто говорили – будет война. Один Сталин только не хотел это признавать. Поэтому те, кто мог, запасы делал. Я – «кулацкая дочь», нас было четверо, мы жили с мамой, и, конечно, она ничего не могла запасти…
Кулацкие дети
В.А.: Это случилось, наверно, в 33-м, когда мне было пять лет. Наша семья жила в Белоруссии, в Витебском районе. В один из дней подогнали подводы и стали загружать на неё наши вещи. Папы не было, он перед тем уехал в Ленинград, устроился там учителем. Раньше, если человек уезжал, его не искали, как сейчас, – пропал, и всё. Он уехал, а мы с мамой остались. И вот у нас забрали всё, до последней кровати. Даже собаку забрали, правда она вскоре прибежала сама. Я помню, что мама принесла солому, постелила на пол и мы легли. А потом половину дома – он у нас был большой – отделили и там сделали начальную школу. Так и ходила учиться из одной части дома в другую.
Корр.: Кто раскулачивал – свои, деревенские?
В.А.: Да, свои. Я не думаю, что по распоряжению властей. Это просто люди такие – мелкие, они так мстили. И кстати, человека, который нас раскулачивал, убили вскоре там, где он работал, – видно, не одним нам досадил... Ведь это безбожно! Разве можно забирать кровати у детей? У меня была шкатулочка карельской берёзы, мама дала – не знаю, что там лежало, – так её из рук отобрали. У мамы были какие-то украшения, и тётя запрятала их в дымоход. Но затопили печку – всё сгорело. После войны у меня даже фотографий родителей не осталось.
Корр.: Как же вы выживали?
В.А.: Скоро мы уехали к папе в город, он нам помогал. А в 37-м он заболел воспалением лёгких и через четыре дня умер. Папа не смог уже пережить произошедшего. Тут всё наложилось... Мама осталась одна с нами. Но жить нам в Ленинграде оказалось негде. И мой брат, врач, написал письмо. Знаете, кому он написал? Жданову. И нам дали комнату на Чайковского. Я не знаю точно, как это произошло, потому что я была маленькая, но комната у нас появилась.
В обнимку со смертью
В.А.: Когда началась война, старшая сестра – она была на четыре года старше меня – ездила на окопы. Им насмешливые листовки немцы бросали с самолётов: «Советские дамочки, не ройте ямочки, поедут наши таночки – зароют ваши ямочки», – и она нам приносила. Когда началась лютая зима, многие работали в резиновых сапогах и ноги отморозили. Так и сестра – она не смогла уже больше трудиться.
Мама работала на «Красном треугольнике». 24 декабря 1941 года она вышла, как обычно, на работу и не вернулась. Вы видели фильмы, наверно? Идёт человек, падает... Сейчас мы иначе живём, а тогда мгновенно люди теряли силы. На карточки выдавали по 250 граммов хлеба, а потом – по 125. Если перейти на один только хлеб и у вас дома ничего нет, то потеря сил стремительно происходит. Сказали, что мама пропала без вести. Невозможно и бесполезно было где-то искать. Вот сейчас построили часовню в Парке Победы, там, где находился кирпичный завод и где кремировали сотни тысяч ленинградцев, – я вот теперь хожу туда, может, и её косточки там закопаны... Не знаю совершенно, где искать могилу брата. Валерка работал в госпитале, прямо там ему в живот попал осколок. Ему было 24 года. Случилось это в январе. Мы плакали, наверно, неделю целую. Ведь у нас ни хлеба, ничего не было. Ленинград отапливался дровами, у нас были печки, поначалу были и дрова. Закончились дрова – мы начали жечь книги, бельё, рамочки, всё-всё сжигали. И наконец у нас ничего не осталось. Мы стали ходить к соседке греться. А свою комнату не закрывали. У нас квартира была на шесть жильцов, но почти все вымерли или лежали. И вот однажды мы вернулись – а у нас из комнаты исчезла сумка с карточками. Это было ужасно. Без них нам оставалось жить день или два.
И вот тут произошло то, что заставило меня понять, что Господь Бог есть. На следующее утро за нами пришла женщина из госпиталя – дверей мы не закрывали. Красивая такая... Когда брат умирал, он сказал, что у него есть сёстры, и назвал адрес. Это хорошая особенность того времени – по пустым домам города ходили собирать детей-сирот в интернат. Так эта женщина пришла, одела нас троих и забрала. Увела в детский дом на Фонтанке, напротив Летнего сада: громадные – наверно, стометровые – залы и чистое бельё на постелях. Вот поэтому мы остались живы. Меня настолько это растрогало, такая в сердце благодарность возникла, что за ту женщину я и сейчас молюсь, как и за то, что Господь дал мне силы выжить...
А сестра, так как ей уже было 19 лет, осталась. Она могла ходить, но сил подняться не было – так ослабла от голода. Мы жили на втором этаже, а соседи с пятого этажа её забрали к себе. Вот такой тогда народ был. Эта доброта людей... Знаете, так в войну было принято – спасали друг друга. Много ведь не надо было – только чуть-чуть подкормить человека. И она выжила. А ведь из наших соседей я никого не знаю, чтоб остались живы.
Дети в блокаду
Корр.: Вот говорят, что дети всегда остаются детьми. А как во время блокады – дети играли?
В.А.: Нет-нет, этого совершенно, абсолютно не было. Когда человек не ест пять дней... Карточки появились уже 7 или 8 сентября. Если у вас килограмм крупы и 5 кг картошки есть – это вы съедите буквально за три дня. А дальше, значит, только то, что у вас по карточке. А зимой даже и не всегда хлеба хватало в булочной. Я помню, что вставала очень рано и шла за хлебом. У нас дом был без окон на лестнице. Я знала, что туда соседи вынесли труп. Они не могли, сил не было увезти мужчину и вынесли его на лестницу. Я знала об этом трупе, но не боялась – по тёмной лестнице ходила мимо каждый день…
Голод и холод – самое страшное, что есть на свете. Принесёшь такой кусочек в 125 граммов – с палец толщиной, его разрежешь на части, он подсохнет, и понемногу кладёшь в рот, чтоб хотя бы целый день во рту было ощущение, что ты ешь. Говорят, что блокада страшна. От голода медленно умирать – вот что страшно. И ты ни двигаться, ничего не можешь. Когда ты голоден, хочется лежать или сидеть, а в комнате холодно. Я никогда фильмы про блокаду не смотрю, потому что у меня эти люди-скелеты перед глазами. Притом грязные, чёрные: воды-то нет, а много ли с Невы принесёшь? Вот и не мылись за зиму ни разу.
Корр.: А каково было состояние духа?
В.А.: Репродуктор всегда в квартире говорил. «Информбюро» сообщает: наши отступают. И это очень пугало и угнетало: один город сдали, второй... А когда наступали на отдельных участках, это были минуты счастья.
Вот где сейчас метро «Электросила», там немцы были, представляете?! Дальнобойные орудия всю ночь бахали, часа по три через каждые 5-10 минут, и стёкла всё время дрожали – мы их заклеивали полосочками бумаги, чтобы они не вылетали. Летит (слышно, как свистит) снаряд. На следующий день идёшь по улице, смотришь – развалины вместо дома. И вот из-за этого ночами люди не могли спать. Так немцы измором брали Ленинград, разрушали. Тяжко жить, когда и смерти нету, и умираешь потихонечку. Единственно, что уже и смерти не боишься. К зиме мы перестали бегать в бомбоубежище. Сначала-то дисциплинированные были. Как сигнал – так хватали сумочку с документами и что святое у тебя есть, и бегом, ведь спали не раздеваясь. А потом перестали выбегать. Во-первых, холодно. Да и сил не осталось. А дальше стало безразлично. Вот это чувство очень тяжёлое.
Эвакуация
В.А.: 24 мая 1942 года из блокадного города вывозили детей, в том числе и нас. Погрузили в какую-то баржу, где мы внизу сидели друг на друге прямо. Нужно было перебраться на Большую землю, переплыв Ладогу. Нас охраняли самолёты, и все остались живы. Наверху носили раненых, всё в крови было, всё разбито, но мы не слышали.
Затем нас увезли в Ивановскую область, в Павлово-Посадский район. Воспитатели тоже ехали с нами, все они были учителями – кандидат наук из университета, директор школы... Я их до сих пор помню. Вечная им память. Удивительно – эти люди стали нам родителями в полном смысле слова.
Нас разместили в школах, где мы и прожили 2,5 года. А своего 3-летнего брата я потеряла: его увезли в другую область – Ярославскую, и больше мы с ним никогда не встретились.
Корр.: Как вы жили в эвакуации?
В.А.: Школа была на 80 человек – мальчиков и девочек от 8 до 12 лет. Старших девочек, как я, шестеро. У нас была отдельная палата. С директором детдома мы ездили по колхозам на лошадке и выпрашивали продукты.
Корр.: То есть у вас не было снабжения и приходилось побираться?
В.А.: Никто ничего нам не давал, сами должны были добывать. Ни участка, ничего не было. Договаривались с председателями: где-то дадут мешок крупы, где-то – мешок гречи. Иногда нам сами привозили. В общем, кормили нас колхозы нормально. Сыты были. Но всё строго – по сколько-то граммов хлеба, по кусочку масла. А когда мне исполнилось 15 лет, я работала за повара. У нас был повар, но по воскресеньям мы должны были её подменять. Дают, например, 3 кг крупы, показывают, как её мыть; моешь, потом варишь на печке-мазанке. Мальчикам поручали топить дровами. Те, кто постарше, носили воду. В основном мы сами себя обслуживали и многому научились. Чувство ответственности было в то время и у детей.
Года три назад я трудничала в Новодевичьем монастыре – не было повара, и мы два месяца ходили готовить на 50 человек, когда приезжали паломники. Мне дали две громадных рыбины-горбуши, 3 кг макарон и огромные кастрюли – это требовалось сварить и смешать. Сначала страшно было, но вспомнился мой опыт из детства. Так он и пригодился в жизни.
Корр.: Какое ваше самое радостное воспоминание от тех лет? Были ли в вашей сиротской жизни светлые моменты?
В.А.: В эвакуации были, конечно, и светлые моменты. У нас школа стояла в поле – два дома, для младших классов и старших. И вот иногда зимой я брала лыжи и уходила далеко в поле. Солнце играет, идёшь, вспоминаешь довоенную жизнь. Это были моменты такой благодати, как бы даже с Богом соединение...
И ещё, знаете, в войну же много приезжало артистов, певцов. И песни-то они исполняли лирические, душевные. Мы иногда ходили с воспитателями за 5-7 километров пешком, чтоб послушать их. В 10 часов вечера возвращались. Это были радостные часы, потому что удавалось отключиться, забыть о войне. Но всё же грусть постоянно была, что если даже выживем, то ничего-то у нас нету и никто нас не ждёт.
Тихая победа
Корр.: Вы помните тот день, когда вы узнали об окончании войны?
В.А.: Мы жили всё там же, в деревне в Ивановской области. Не было особого веселья. Ведь и нашим воспитателям приходили повестки с фронта, мы всем детским домом плакали. В деревне же всех сыновей забрали, мужей, такое тяжёлое время. Поэтому, хоть и радостно, что война кончилась, но всё равно печаль жуткая стояла. Вот когда показывают, что в Ленинграде выбегали все на улицы от радости, думаешь: наверно, в городах всё было иначе. Но в деревне было глухо.
После окончания войны разослали по каждому из нас запрос туда, где мы жили: возьмёт кто-то или нет? Усыновит или примет на своё обеспечение? Старшая сестра, оставшаяся в Ленинграде, прислала нам вызов и нас забрала – она уже взрослой считалась. Вот так я вернулась в город. Пошла учиться, замуж вышла, в хорошую семью попала. Меня любили все, и всё было очень хорошо. Слава Богу, родила двоих детей, теперь у меня трое внуков и два правнука...
Корр.: Вы чувствовали помощь Божию в своей судьбе постоянно?
В.А.: У меня же мама полькой была, поэтому в детстве я ходила в католический храм на Невском проспекте. «Отче наш» я всегда знала – сколько себя помню. Родители приучили: что бы ты ни делал – Боженька это видит. Всегда говорили: Бога надо бояться. И я действительно всегда ощущала, что так и есть – я делаю, а Он видит. После войны я пошла было в костёл, но почему-то туда не попала. Видно, Господь Бог не привёл. Так я и оставила это на многие годы. А 20 лет назад как-то решила пойти наконец в церковь – и пошла, и это была православная Владимирская церковь.
Капитолина Ивановна ПРИЙМА
«Мой дед в войну погиб за исполнение священнического долга... от “своих”»
К. И. Прийма: Я родилась в 1934 году и хорошо помню начало войны – видно, в ту пору у меня был такой возраст, «фотографический»... Нас было трое детей: младшие брат, сестра и я. Отец мой не был мобилизован из-за хромоты. Город Киров в Калужской области, где мы жили, оккупировали в основном румыны. Тогда же, в ноябре 1941 года, к нам приехали мой дед с бабушкой. Дед-священник некогда служил в селе Воронец Орловской губернии. Александр Сергеевич Кружилин был митрофорным протоиереем, священником уже в четвёртом поколении. Бабушка тоже была из священнической семьи. А когда в 1921 году храм закрыли, они переехали в Западную область (в неё входили Брянская, Калужская, Смоленская губернии и часть Тверской). К началу войны дед прошёл уже много тюрем и на Соловках успел посидеть... Но продолжал служить литургии, крестил и отпевал на дому. В 41-м ему исполнилось 65 лет, он приехал к дочери уже больной. Но, тем не менее, начал служить в церкви во время оккупации.
Корреспондент: Всегда говорят, что при румынах не было таких жестокостей, как при немцах.
К. И. Прийма: Я даже и не помню таких случаев. Наоборот, детей они подкармливали. И взрослые говорили: «Слава Богу, что именно румыны, а не другие». В кладбищенской церкви, где служил мой дед, они всегда молились – церковнославянский хорошо знали. Город был освобождён от оккупантов в январе 1942 года. И когда деда после освобождения забрали – обвинили его именно в том, что у него в церкви бывали румыны. Немцы бы не пошли, а тут – православные. За связь с врагом. А что мог священник? Какие сведения давать?!
Как теперь помню, это было воскресенье. Мы стояли на службе с бабушкой – её звали матушка Ксения, – когда вошли и прошли дальше трое в кожаных пальто, в галифе и перчатках. Это были смершевцы. Дед сказал: «Господа, вы за мной?» Они ответили: «Ты нам надоел, поп!» (в этой епархии его арестовывали не первый раз). Ночью 4 февраля 1942 года его взяли по обвинению в «сотрудничестве с фашистскими оккупантами в период двухмесячной оккупации Калуги», а спустя две недели расстреляли по статье 53-10. Но мы этого не знали и с бабушкой каждый день ходили в тюрьму, носили по большой литровой бутылке молока (её не брали, но мы всё равно носили), пока нам не сказали, что деда отправили по этапу. Я пообещала бабушке, что найду его. Она умерла в 92-летнем возрасте и до последних дней говорила: «Может, он дойти до нас не может, а где-нибудь жив?» Я написала в органы, и мне ответили, что его отправили в Читу, в поезде он заболел воспалением лёгких, его сняли, и дальнейшие следы затерялись. Но это как-то у меня совершенно не откладывалось в душе. Так и оказалось, что это ложь. Он был расстрелян в ночь с 17 на 18 февраля.
Отец Георгий Митрофанов, член комиссии по канонизации, сказал, что таких священников на оккупированной территории было расстреляно 9 тысяч. И обвинение им выдвигалось – не за веру, а как врагам народа, за связь с оккупантами. Вот так получилось, что он принял смерть не от захватчиков, а от своих от соотечественников.
Корр.: Его имя есть в списках пострадавших новомучеников и исповедников, но он не прославлен в лике святых...
К. И. Прийма: Как-то я обратилась к отцу Мефодию в Вырице – я летом живу там. Я ему говорю: «Вот отец Георгий Митрофанов сказал, что они не подлежат прославлению...» А о. Мефодий удивился: «Какое имеет значение?..»
Корр.: Конечно, святость – это не медаль, которую можно повесить. Но здесь, на земле, для людей канонизация, наверно, имеет значение.
К. И. Прийма: Для людей да, а там – нет!
Корр.: Как-то сказался арест деда на вашей семье?
К. И. Прийма: Из-за этого отец мой расстался с мамой. Отец был директором школы, он уехал в другой город. Безусловно, трудности были. Представляете, семья – 11 человек! Старших маминых братьев отправили в Ташкент для того, чтобы их не взяли как родственников «предателя».
Корр.: Какие у вас ещё воспоминания о том времени остались?
К. И. Прийма: Помню, что кто-то заходил к нам ночью в 41-м – вероятно, партизан. Мы испугались очень, накормили его... А потом появилась могилка недалеко, и говорили, что это, наверное, он погиб. Я очень плакала.
Ещё помню, что очень много было оставлено кругом всяких боеприпасов, гранат. Дети, в частности мой брат – ему тогда было лет шесть – брали эти гранаты и взрывали. Как-то разорвалось близко, и мама несла брата куда-то, он весь был в таких пятнах. Но обошлось. А вот другим не посчастливилось...
Конечно, помню День Победы. Было очень жарко, все выходили на улицы и кричали и в окна стучали. И так радостно было!
Записал Игорь ИВАНОВ
 | назад |
| вперед |  |
