ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Анатолий САКОВ
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 630, № 631, № 632, № 633, № 634, № 636, № 637, № 638, № 639, № 640, № 641)
В клочья!
До суда над грузчиками после того футбольного матча дело, слава Богу, не дошло. Краюхин явился к первому секретарю обкома Тараненко:
– Посадить портовых грузчиков в тюрьму? И это в начале навигации? Я убеждён: это вредительство! Последует срыв плана грузоперевозок, город останется без продовольствия. Я утром лечу в Москву, к Калинину...
Но договорились начальники и без Калинина:
– Грузчиков мы выпустим, а вот «Большевику» за неспортивное поведение болельщиков засчитаем поражение. Слушай, анархисты какие-то там собрались. Прямо как матросня в Питере в семнадцатом году. Надо там подзакрутить гайки. Ты со мной согласен, товарищ Краюхин?
Краюхин откровенно боялся таких воспоминаний. И он капитулировал, как всегда.
Но Тараненко этого оказалось мало:
– А вот Мефодий Туисов должен быть наказан особенно строго. Это же надо: перевернуть машину обкома партии! И не говори мне, что он инвалид. Есть же и специальные, инвалидные места лишения свободы. А кстати, – вдруг усмехнулся партийный секретарь, – как машина из обкомовского гаража оказалась на стадионе? Кто дал указание? А, Краюхин? И кто там кричал «Полундра!»?
Бедный, бедный Ваня-морячок...
...Но органы не забывают своих обидчиков. Дай только время. Спустя год Ульяна подловили на религии: старца-странника приветил. Гиче в милиции отбили почки после драки на танцах; Алика Полещикова обвинили в шпионаже... Африкан с Филаретом сбежали в тайгу, в охотхозяйство, от беды подальше. Рассыпалась бригада.
А пока что мальчишки вовсю обсуждают злополучный матч местного «Большевика» с ухтинским «Динамо». Никто этой игры не видел. Только работники стадиона. Та же Людка Шахайда – стадионная кассирша и истопница – такие фантастические истории рассказывала, будто штанги ворот ломались, а Бабин заколотил динамовцам подряд пять голов. А Юрка Жижев будто бы обвёл всю команду ухтинцев и вратаря, а потом такой удар сделал, что сетка...
– ...В клочья! – подначивали слушатели.
– Дыра была приличная. Я же сама её и зашивала.
Но о драке на стадионе Людка ничего не говорила.
– Какая драка? Разве дрались там? Какая милиция? Придумываете, тоже мне.
И на робкий вопрос: «А видели вы, как Дядя Центнер Олега Бабина прибил?» – она, не дослушав, отмахивалась:
– Какой такой центнер? Вы бы ещё про гектары спросили. Я же женщина неучёная. Ой, заболталась я с вами, а у меня же афиши не поклеены, – и, на ходу ворча под нос: – Ну, ударил, но я же не видела этого, не слышала...
Всем работникам стадиона настоятельно посоветовали не распространяться об этой игре. Как будто её и не было. А о тех, кто интересуется, велели информировать. Футболисты были предупреждены дважды: и органами милиции, и лично товарищем Краюхиным.
Школа
Гога Коряка, как все большие и сильные люди, был добродушен, спокоен. К недоросткам военных лет – снисходителен. Но иногда совершал странные, необъяснимые поступки.
Как-то весной, когда в школьных классах выставляли зимние рамы, Гога взобрался на подоконник и, в ответ на понуждающее: «А что, слабо прыгнуть?» – просто шагнул со второго этажа. Все пацаны бросились к окнам: как он там? не убился?
Коряка лежал на земле боком, не двигался. Кто-то известил директора. Он прибежал в палисадник, только что очищенный от снега, бросился к поверженному школьнику, а тот при приближении директора сам вскочил на ноги. Жив-здоров – ни перелома, ни сотрясения.
Оказывается, он угодил в кучку снега под окном, которая не успела растаять. Грозный директор прислонился на секунду к плечу Гоги, отдышался, протёр платком окуляры с немыслимой величины диоптриями. Подняв на ученика подслеповатые глазки под непрерывно моргающими белесыми ресницами, Пётр Григорьевич только попросил:
– Я тебя очень прошу... Никогда... никогда больше, – и ушёл в свой кабинет.
О чём он просил?
Так Гога стал героем школы. Тут же выстроились у подоконника желающие повторить его подвиг. Коряка бурей влетел в класс, сбросил смельчака с подоконника и так наподдал, что тот неделю не ходил на репетиции танцкружка. Остальных это вразумило: больше никто не полез на оконницу класса.
После уроков – прыгалки. Ах, Светка, Светка! Когда она становилась на конец доски, перекинутой через чурбачок, то пацаны норовили встать в пару с ней, на другой конец доски-прыгалки. Ну и наслаждение, когда, подкинутый пружинящей доской, ты взлетаешь на уровень второго этажа, а Светка подкидывает тебя всё выше. Из окон второго этажа Пепе, взлетевшего до поднебесья, заметил Валерка Данин. Он аккуратно делал уроки, но тут разве удержишься!
Валерка скатился по лестнице вниз, растолкал мальчишескую очередь:
– Я буду следующим. Вовка долго не выдержит. У него сердце слабое для таких полётов.
Пепе в самом деле не выдержал, голова закружилась. И тут Валерка вскочил на доску:
– Ну, соседка, сыграем. Предупреждаю, я пардону просить не стану. И-и – раз, Света!
– И-и – два, Валера!
– И-и – три, Светик!
– А вот тебе и четыре, Валерочка!
– Ку-кареку, Светланчик!
Пара прыгала умелая, рисковая. Валерка на вершине прыжка группируется в комок, а когда летит вниз, выпрямляется и точнёхонько стальными ногами пружинит-бабахает по доске. Но и Светка не лыком шита: в пике прыжка делает в воздухе шпагат-разножку. Валерка оценил умелость партнёрши:
– Молодец, Светочка. А видишь ли Красную гору?
– Я вижу свою победу, – смеётся Света. – Валерик, послушный деточка, мама твоя идёт.
Действительно, во двор выходит Татьяна Михайловна. Она не смотрит на мальчишек-шалопаев, девчонок-сорванцов. Эти дети улицы растут как зверёныши. Её сын не таков.
Валерка, пока мать не засекла, сворачивает игру, взлетает по лестнице и как раз вовремя высовывается из окна: «Привет, мама!»
С черепом на палке
В Сысольской курье теснятся причалы городских организаций. А на болотистом берегу видны остатки неудачливого шпалозавода. Вокруг него успел вырасти целый посёлок, к которому из местечка Кируль через наплавной мост ведёт дорога. Впереди видна Красная гора, по левую руку – огороды поселян; по правую, над песчаным откосом, – территория хлебокомбината. Красноокрашенные корпуса его заняли всё прежнее городское кладбище, а забор проходит у самого алтаря Вознесенского кладбищенского храма.
В алтаре храма ухает паровой молот. Звук, похожий на биение сердца неведомого, во сне явившегося монстра. Тут располагается гараж треста «Комистрой». Сполохи электросварки выхватывают лики святых на потолке. На хорах чадит едкой кислотой аккумуляторная.
В ризнице проходили дымные планёрки, и в разгар ругани сверху, из динамика, раздавался глас управляющего «Комистроя» Белоцерковского. И все поднимали взоры вверх, как евреи, внимающие Саваофу.
Пацаны любили ковырять палками в крутом обрыве, откуда, на радость им, вываливались кости, а то и черепа. С этими костями в руках, с черепами, вздетыми на палки, шли они по Кирулю, по Заводской, мимо общежития тюремных надзирателей, мимо женской школы, кинотеатра «Октябрь»... Шли, усиленно бодрились, чувствуя, что поступают негоже. Но прохожие не делали замечаний, даже улыбались, и только бабуси ворчали вслед. Но бабуси, известно, – пережитки.
У дома по Советской мальчишек-негодников ожидала бабка Николаиха: стояла, опершись подбородком на суковатую клюку – прямо Верлиока. Она принялась громко стыдить закопёрщика этого действа Федьку Козлова:
– Это же ты череп прадеда своего на палке позоришь, а дружки кости бабки твоей волокут на торжище. Ой, Фёдор, что же ты творишь?
Николаиха была отчаянная старуха. Она попа Владимира Жохова, изгнанного уполномоченным, приютила в своём доме и даже подбивала воцерковлённых женщин идти в горсовет с просьбой отменить немилосердное решение.
Пацаны уважали тех, кто смело выступал против властей, – будь то классная руководительница, тренер или участковый. Утром Федька завернул череп в пергаментную бумагу и отнёс, закопал во дворе красно-кирпичного хлебозавода. Хулиганили вместе, а закапывать пошёл один.
Ниже по течению Сысолы, на взлобке крутого обрыва, стоял в ту пору дом Сорвачёвых, где когда-то жило многочисленное дружное семейство. Глава его – упрямый единоличник Ыджыд Саш (с коми – «Большой Александр») – целыми днями колготился, чтобы прокормить семью. А в боковушке за печкой лежал на топчане младший брат отца семейства – Ичет («маленький») Саш, в народе известный как блаженный Александр-прозорливец. Слухи ходили, что Ыджыд ночами возил Ичета окольными дорогами в деревню Кочпон под Сыктывкаром, где отбывали ссылку российские епископы. Там блаженный вёл с ними долгие беседы. Не такой уж он и маленький – Ичет, если с самими епископами (в этом слове Пепе слышалось что-то очень строгое и древнее) мог разговаривать! Как-то ночью подъехала к крыльцу Сорвачёвых чекистская «эмка». Громко протопали по ступеням, похохатывая, ражие молодцы в белых полушубках. Взяли они Ичета, и пропал младший брат-прозорливец. Соседки шептали, что его утопили, другие говорили, что Ичета вполне официально расстреляли. Но Ыджыду, когда он спросил о судьбе брата, ответили кратко: «Отправлен в спецпсихлечебницу». И через паузу, во время которой Ыджыд пытался проглотить внезапный комок в горле, прибавили:
– Адреса лечебницы не даём. Не положено. Всё семейство бы ваше туда...
Потом арестовали прижившуюся в семье монахиню Кылтовского монастыря, затем умер Ыджыд, за ним, не снеся потери, покинула мир жена. А дальше один за другим оставляли несчастливый дом дети: кого приютили родственники, кого взяли в детдом, а кто сгинул в беспризорниках. Разорённое гнездо смотрело закуржавленными окнами на заметённую сугробами улицу. Соседи печалились, прятали глаза. Этого и добивались чекисты.
Красная матушка-гора
Ах, эта Красная – сказочная гора из детства! Пепе помнил её до тех пор, пока она не растаяла в годах. Ребята долго добирались до вершины и оттуда, не глядя вниз, сигали, будто в воду со знакомого берега. Добрая гора гасила их безоглядный прыжок песчаными осыпями, наискосок поднимающимися от подножия. И пацаны, выбираясь из глубоких объятий Красной, вновь карабкались вверх, чтобы опять испытать сладкий ужас полёта.
На вершине Красной горы шумят, волнуемые ветром, смолистые великаны-сосны. Под ними расположился пионерский лагерь, в котором, как и положено, мачта с полощущимся красным флагом и обширная площадка для смотров. Чуть дальше – настоящее футбольное поле, где команда лесозавода сшибается с извечными своими соперниками: сыктывкарским «Торпедо», зареченским «Судоремонтником»... Здесь тренируется и городской «Большевик».
А тем временем сбоку к горе пристроился незаметный лесозаводской цех ширпотреба: подгрызает гигантские сосны, сваливает их с обрыва и превращает в обструганные свечи телефонных столбов.
С другой же стороны гору всё ожесточённее подкапывают гигантские кроты-экскаваторы. Песок вывозят нескончаемые вереницы самосвалов. Скоро экскаваторы «съедят» и цех ширпотреба, и пионерлагерь, и футбольное поле, и спортивную базу «Большевика». Останется от некогда могучей Красной горы небольшая песчаная возвышенность, цепь мелких луж, поросших тальником, оттиски шин самосвалов, бытовка механизаторов.
Всю гору перевезли в Сыктывкар, превратили в сырьё для бетона, употребили на отсыпку дорог. И сейчас Красная гора упрятана в стены девятиэтажек Сыктывкара, Эжвы, Нижнего Чова. Несостоявшиеся археологические открытия, наконечники стрел, кости из стоянок древней чуди спят в бетоне стен.
Издавна на Красной любили поселяться цыганы. Что ни лето – новый табор разжигает костры. Сидит старая цыганка у потухающего костра, смотрит на расплывающуюся панораму города, слушает гудки пароходов и в который раз предлагает старому пастуху из Кируля:
– Дай я тебе погадаю, князь ты мой яхонтовый, дай ладонь твою левую – вся судьба твоя там написана.
Не видит, полуслепая, что левый рукав инвалида войны засунут в карман пиджака...
А пароходы гудят, словно прощаются перед уходом на вечную стоянку. В ответ им ревут, снижаются перед близким аэропортом брюхатые металлические корабли. Жизнь прежняя понемногу уходит, надвигается жизнь новая. Какой-то она будет?
Ах, Меевка, Меевка
Отправила мама Вовку на каникулы в родную Меевку. И вот идёт он с деревенскими мальчишками по бору над Дуплянкой. Возвращаются, пригнав коней, из ночного. Мальчишки не глядят по сторонам: тут, по Дуплянке, столько нечисти водится! В курдане у родничка утонул на самое заговенье молодой парень из Погоняевской. Говорят, русалка его увлекла за собой, защекотала и утянула под воду. А на Куричье бабы видели шишигу. Какая она – шишига? Вовке не объясняют. Может, и сказки, а жутко становится, когда слушаешь их.
Наутро пошли на рыбалку – Вовка и Ноннкины младшие сыновья. Пепе, отпускной горожанин, считался богатым парнем: привёз из Сыктывкара десяток рыболовных крючков, иногда снабжал ими деревенских. За это вынуждал выполнять его прихоти. Подчинялись. Правда, с неохотой.
Рыбалка у товарищей Вовкиных что-то совсем не пошла. А у него в туеске, наполненном водой, шумели два харьюза, щурёнок и пяток окуньков. Вовка шёл, гордый своей удачливостью.
Васька и Сашка плелись за ним, ныли:
– Володька, ну будь человеком, поделись. Дай хоть окуньков.
Вовка пришёл в избу, вытряхнул на кухонный стол рыбу: дескать, смотри, бабуля, хоть твоему внуку и 11 лет, но он, как настоящий мужик, всякую добычу к столу несёт.
– Ноннкина мелюзга канючила – дай да подари, а я всё домой принёс!
Прасковья Ивановна грустно посмотрела на внука:
– В кого ты такой уродился? Не было в нашем роду жадин. Это в тебе хохлацкая кровь говорит. Ноннка одна трёх парней поднимает на колхозные трудодни. Нет у них ни коровы, ни козы, ни поросёнка. Только курей заведут, как тут же, цыплятами ещё, и съедят. А пособия вдове погибшего солдата хватает только на четыре буханки белого хлеба. Пока парни идут с Тарногского городка до Меевки, они четверть пособия съедают. И опять сидят на картошке да на тюре из воды и толчёного зелёного лука. Ну что, сам пойдёшь к Ноннке или мне твою рыбу нести?
Пепе не пошёл – стыдно было.
Отправилась бабушка: в туеске – Вовкины рыбины, в другой руке – кринка молока. Перед уходом сказала:
– У тебя сегодня строгий пост.
После пятого класса Вовка с упоением работал в колхозе. Помнит, как дружно меевская бригада сгребала сено на лугу. Вовкин дед Григорий Степанович вершил стог. Стоя на самом верху громадной копны, он уминал ногами подаваемые пласты сена и покрикивал на сгребальщиц:
– Ох, бабоньки, глядите, Илья-пророк весь ваш батальон исхлещет водяными вицами, да ещё бабахнет из небесной артиллерии...
И, как по заказу, такой раздавался залп, что бабы приседали на корточки, стараясь спрятаться за граблями. Торопились, подначивали друг друга – и всё же успели: первые крупные капли дождя ударили по очищенной косовице. Лежит меевская непромокаемая бригада под телегами. И Вовка, обычно угрюмый, набычившийся горожанин, хохочет вместе с колхозниками, пряча голову в колени после громовых ударов. Хорошо ему!
Заносчивый горожанин и льняное поле
В первый свой каникулярный приезд Вовка ещё беспрекословно слушался бабушку, а вот уже после седьмого класса возросло его самомнение. Бабушка внушает: будь добрым, слабых жалей. А Пепе в школе учат пробиваться, расталкивать локтями. Обманул – молодчик, а обманутый – размазня.
Пошли они, деревенские мальчишки и девчонки, купаться в большом курдане. Быстренько освободились от одёжек и бултых в воду! Вылезли на бережок, и тут Вовка начал орать дурашливо, показывая пальцем:
– Смотрите, Люська-то без трусов купается! Как же ей не стыдно, у неё всё видно...
Люся Ульяновская, ровесница Пепе, действительно не имела купального костюма. Села она на берегу Дуплянки, скрещёнными руками обняла колени, спрятала в них лицо и только просила:
– Уйдите! Все уйдите.
Брат её Венька, с вечно трахомными глазами, разъярённым бычком кинулся на Вовку, но тот со смехом побежал в деревню, очень довольный своей проказой.
Скоро Пепе вспомнил об этой шутке. Мальчишки собирались в ночное, и Венька уступил Вовке свою постоянную лошадку – красавицу Ночку. Только оседлав её, Пепе понял всё коварство Люськиного брата. Ночка совершенно не слушалась поводьев, не обращала внимания на удары самодельным хлыстом, всё норовила проскакать под низко свисающими сосновыми ветками. Потом она изменила тактику: стала продираться сквозь кусты, чтобы сбросить незнакомого наездника на землю. Вовка удержался. Тогда кобылка понеслась за табуном и, обогнав всех, резко остановилась. Пепе кубарем скатился на землю.
Лежит Вовка под копытами норовистой кобылки, полукругом стоят мальчишки-всадники, и Венька участливо спрашивает:
– Ты в трусики случайно не наделал? Или ты только купаешься в трусах?
Проучили заносчивого горожанина.
Все жители Меевки собрались очищать от сорняков поле льна. Жара, слепни, пот заливает глаза, сандалеты Вовкины полны мелких камушков. Все работают молча, словно на хлопковых плантациях (как в Вовкиной любимой книге, где рассказывается о горькой судьбе американских негров). Никто не жалуется. Привычная, хотя и муторная, работа.
Пепе видит: чёрная сатиновая рубаха, обтянувшая спину седобородого Афони, шевелится от оводов, как живое чёрное одеяло. Пепе шлёпает ладонью по спине, поднимает и показывает деду кровью окрашенную руку. А тот и не реагирует, всё так же, склонив голову, механически вырывает сорняки из земли.
Солнце ярится, слепни досаждают, сандалеты сбиваются на сторону... Бабушка, видя мучение городского внука, ободряет его:
– Через час – обед. Искупнётесь в Дуплянке.
Терпеть этот ад ещё целый час? Да ни за что. Пусть тут негры колхозные убиваются, а он человек свободный. Горожанин. Работает где хочет. Так и в Сталинской Конституции сказано. И паспорт у него скоро будет, не то что у этого Афони, который его никогда не имел, как и чернокожий дядюшка Том.
И Вовка бежит по каменистому полю к прохладным струям Дуплянки. Бежит босой, так ему не терпится почувствовать себя свободным. А бабушка остаётся на невольничьем поле. Она вырывает сорняки, низко наклонившись к земле. Боится поднять глаза: вдруг увидит в глазах колхозных подружек осуждение ей, плохой бабке.
Мама выходит замуж
Фёдора Рафаиловича Красавина увезли эмгэбешники. Сколько тётя Аня ни ходила, передачи для мужа не принимали. Отвечали: у нас такой не значится. А через полгода после ареста мужа пришёл тощий мужик в телогрейке, передал клочок бумаги – письмо от сгинувшего Фёдора.
Он написал жене: «Дали 10 лет б/права переписки, вот-вот отправят на пересылку. А там – Кр. Север. М.б. выдержу с Б. помощью Воркуту». В конце приписка: «Письмо передаст хор. ч-к, фронтовик, волгарь. Срок его закончился, дальше – ссылка, Сыктывкар».
За чаем тётя Аня выведала, что Петру Матрёнину выдано предписание жить в посёлке сплавщиков с мудрёным названием Седкыркещ, работать он должен в тамошнем сплаврейде. Выходить на смену уже завтра.
Александровна идёт с ним к пристани, но и тут продолжает на ходу выспрашивать своего гостя о семейном положении. Пётр кратко, чётко рапортует:
– Женат, двое детей. Жена пишет всё реже. Семья живёт под Камышиным. Родители умерли. Специальность? И шофёр, и тракторист, и токарь, и слесарь, сельский механизатор, работник МТС. В общем – пахарь. Срок какой? 15 лет, если медведь-прокурор не добавит. Убавлять он не умеет, вычитанию его не учили. Прощайте, Анна Александровна.
– Не прощайте, а до свидания, Пётр-пахарь. Ссылка – это состояние временное, как лёгкая простуда после злой чахотки. Наведывайтесь в гости!
Евдокия Григорьевна познакомилась с Матрёниным, когда была в гостях у Анны Александровны. Та, может, и выступила свахой.
В общем, однажды проснулся Пепе и видит, что рядом с соломенной маминой головкой лежит чёрный чугун какого-то мужика. А мама говорит:
– Вот это, Вовик, твой дядя. Будьте друзьями.
Идёт Пепе понурый, размышляет. Сколько он ребят знает, у которых есть дяди (а «дядьями» стыдливо именовали отчимов, которые официально не могли так называться, потому что с матерями не были зарегистрированы): Толик Перминов – раз, Гога – два, Юрка Самоделов – три. У Юрки и братик недавно народился, Олегом назвали. Валька Удоратин, Валерка – у того сестрёнку мать принесла из роддома, а у Вовки Пувкоева уже второй дядя... Раз тётеньки не могут жить без дяденек, что тут поделаешь. Хотя вот некоторые матери живут же без них. Нет, Вовке в этом одному не разобраться, а с кем-то беседовать – стыдно. Вон с Серёгой Лаврушиным заговорил о дядях, так он прямо окрысился:
– Что тебе до мамкиных дядек? Какое тебе дело, сколько их у неё было! Отстань!
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |
