ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Анатолий Саков
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 630, № 631, № 632, № 633, № 634, № 635, № 636, № 637, № 639, № 640, № 641)
Стиляги
Сыктывкар 50-х годов был весь одет в чёрные пальто-шкафы, в плюшевые шубейки, в серые солдатские шинели, в женские жакетки тёмного или стального цвета. Эмгэбэшники, правда, – в белых форменных полушубках. А под верхним платьем – сплошь чёрные пиджаки, такого же цвета и девичьи платья, а переднички на них тусклые, сатиновые. Катила по городу чёрно-серая людская волна, на ней, как барашки на гребнях, мелькали белые воротники рубашек (редкие счастливцы ходили в клетчатых, которые назывались шотландками)...
Стали появляться стиляги в цветных, попугайных одеяниях. Лбы над чёрными пальто недоумённо хмурились: кто такие? Что это ещё за джаз? Не наше всё это. Ох уж эти стильные ребята из Сыктывкара! Жан в светло-коричневом пальто с капюшоном, такие же пальто у Луиджи, Ангела, Кекса... Ранней весной четыре юных балбеса «кидают брэк» сквозь строй крепеньких мещанских домишек; по раскатанным дорожкам улиц катятся четыре оранжевых апельсина. Падают, хохочут, набивая друг другу модные капюшоны снегом. Рыжие кудри Ангела, чёрный чуб Жана, обритая башка Кекса, пегие вихры Луиджи.
Где добывались их ботинки с толстенными подошвами? Кто прострачивал их узенькие, коротенькие брючки? Швейные машинки были редкостью, а в единственное городское ателье было спущено строгое указание: не сужать купленных в магазинах брюк. Разгадка простая: почти все стиляги – дети обеспеченных родителей. У Жана «фазер» – главный инженер Сельстроя, родной дядя Луиджи – засекреченный подполковник подразделения ГУЛАГа, мама Кекса – главбух партийной структуры, Толька и Гемка – сыновья «академика».
Нежились под апрельским солнцем юные митрофанушки, городские стиляги-тунеядцы, напевая «Чучу» или «Кукарачу», польские фокстротики, и при этом принимали небрежные, картинные позы.
Стайками проносились студентки музыкального училища и – замедляли свой бег, переходя на вкрадчивую пантерную поступь. Но стиляги не смотрят на девчушек, они греются под любопытными взглядами публики. Им и этого достаточно.
Серёга с неодобрением глядит на этот цирк, говорит Пепе:
– Охорашиваются, поворачиваются то так, то эдак. Чисто мартышки перед зеркалами!
Сборно-щелевой «шанхай»
Переехал Вовка с мамой на окраину города, в посёлок мясокомбината. (Появилась недалеко от Дырноса горстка сборно-щитовых домиков. Назвали в народе тот посёлок, как тысячи других, сляпанных на скорую руку, «шанхаем».)
Пепе попал в пролетарскую среду. Здесь жили простые работяги, грузчики складов потребсоюза, подсобники ближнего винзавода, бетонщики, скотницы... Не было ни одного врача, учителя, партработника, никого из когорты железного Феликса. Здесь не читали Брэма, не пели стиляжьих песенок и комсомольских маршей, но и псалмов не слушали.
Как-то воскресным утром Пепе, разбуженный невнятным бормотанием за стеной, спросил у мамы, уходящей на работу:
– Что это, мам?
Мама из ковшика цедила струйку воды на руку, проводила мокрой ладонью по лицу – умывалась. Рукомойником она опасалась бренькать: как бы не разбудить сыночка. Спешила на работу спозаранку – автобусное движение начиналось в 6 часов, а до начальной остановки у 43-го магазина было полтора км пёхом по полю, по тропке между частных картофельных грядок. Словно обрадовавшись вопросу рано проснувшегося Вовика, мать начала детально объяснять:
– Это наша новая соседка Клавдия Иринарховна молится. У неё, старенькой, изработавшейся, сил осталось немного. Она уже совсем редко доползает до церкви. Да и дочка не всегда выделяет денег на автобус. Так что она дома выпевает утреннее правило. Читает псалмы... Молится за свою непутёвую дочь, да и за всех вас, неразумных. И за тебя тоже.
Вовка тут же встал на дыбы:
– Ага, значит, и за меня! А я её просил об этом?
И Пепе включил на полную катушку свой только что выигранный в карты – в буру – магнитофон. «Яуза» зачастила: «Истамбул, Константинополюс...» – и забила невнятное старушечье бурчание. Но тут же застучали в стенки соседи, с обеих сторон.
– Володя, – заикнулась мама, – что же ты, Вова! Ведь люди отдыхают...
Но он досадливо махнул рукой:
– Не мешай. Лучше послушай – это же не руслановские «Валенки», это же настоящая ритмичная музыка!
Стамбульские ритмы исчахли сами по себе: порвалась плёнка на катушечном магнитофоне. Сосед из квартиры справа Томаш Левко по прозвищу Пузо, который Вовку звал не иначе как «пащенок», протопал мимо окон в наскоро наброшенном ватнике, поднялся на их крыльцо и загудел возмущённо, предъявляя претензии к выскочившей на стук в дверь маме:
– Чего это он позволяет себе, этот стиляга! После трудовой недели мечтаешь выспаться, а тут этот пащенок изгаляется...
Но мамино мирное воркование притушало соседский гнев. И вот Пузо уже топает мимо окна назад, на ходу бормоча:
– Только уважая вас, тётя Дуся...
Вовка, довольный шкодой, подтянул под мышку свою кошку, завернулся в одеяло и закрыл глаза, постарался снова заснуть.
А Иринарховна продолжила как ни в чём не бывало выпевать молитвы.
Тихая мама
Маму Вовчика все в «шанхае» уважали. Что, признаться, Вовку удивляло.
Одно время он повадился называть её «маткой». Такой мужественный и взрослый, детского слова «мама» он принципиально не принимал. Вот и поворачивался же его язык:
– А ну-ка, матка, супчик мне подогрей! Спешу. Друзья ждут в читалке.
Случился у них в это время на квартире старик-печник. Услышал Вовкино обращение и сначала спокойно так осёк его:
– У матки трутни бывают. Неразумные, – он убрал с печи снятую плиту и продолжил, не глядя на Вовку: – Тех трутней, когда наступает зима, рабочие пчёлы выкидывают из улья...
И загремел мастерком по осиротелой печи. Потом вдруг отбросил инструмент, закричал как припадочный:
– Не сметь, слушай сюда, не сметь маму так называть! Не сметь! Иначе я за себя...
И стал наклоняться за мастерком.
Тут уж мама Вовкина всполошилась:
– Что ты, Андреич, не надо волноваться, у тебя же контузия, не забывай! А он не будет. Правда, Вовчик, ты не будешь?..
Стилягам Вовка втайне завидовал, старался быть для них «своим», хотя узких галстуков и не носил. Вот сидят на кухне Пепе со стилягой Ангелом (мама оставила их, ушла в дровяник), потихоньку наливаются «Черничной» настойкой, по 82 коп. за поллитровку. Вовчик, перемежая речь шуточками, рассказывает, как ходил в церковь разговаривать с тамошним попом. Ангела эта тема не сильно интересует, он уже готов двинуться за очередной порцией «Черничной».
– Деньги где возьму? Да у матери. Она что-то там по хозяйству суматошится. Стала совсем мещанкой, – Вовка отвечает на вопрос Ангела. – Сейчас расколю её на рублик и сгоняем за «Черничной».
У стиляг не зазорным считалось сшибать на бутылёк – просить у знакомых, даже у малознакомых парней по 10-20 копеек, и называлось это «бомбить», «раскалывать». Когда начинаешь это неблаговидное дело – вначале стыдновато, но когда разойдёшься, особенно поддав от первой, то даже и азарт появляется.
Они проходят к дровянику, свысока весело поглядывая на «шанхайских» муравьёв, суетливо ползающих по мелким своим хозяйственным делишкам. У дверей дровяника Евдокия Григорьевна двуручной пилой распиливает жерди обрезных досок (самое дешёвое топливо в Сыктывкаре). Ангел, вдруг стушевавшись, отходит в сторону, а Вовчик развязно начинает:
– Ну, вот что, матка... Ну, ладно-ладно, пардон, мама-мамочка. Ты это, дай мне...
Она, не дослушав, спросила коротко:
– Сколько?
Он показал ей указательный палец.
Молча протянула ему смятую рублёвку.
– Ох и врезать бы вам, стиляги. Ох и досталось бы тебе, Володька. Так что ступайте-ка поскорее, от греха подальше, вдруг я не выдержу! – неожиданно встревает в Вовкины отношения с мамой вчерашний уголовник Витька, когда они с Ангелом проходят мимо соседнего крыльца. И вдогодку:
– Володька, ты кончай курить в комнатах. Евдокия Григорьевна задыхается от дыма. У неё же астма. Эх, Вовка, что ты творишь? Не зря тебя Пузан называет, ты и есть пащенок.
...Спустя полвека сидит Владимир Петрович у могилки своей мамы Евдокии, вспоминает случай с пришлым печником. А ведь вразумил его старик!
В могильной ограде недавно выросла небольшая скамейка. Кто её поставил? Кто сидит здесь, у неумелого креста, разговаривает с его мамой? Ведь у них в городе нет родственников, а мамины сверстницы давно лежат на погосте. Вспоминает, как недавно остановил его в административном здании пожилой вахтёр:
– Вы сын Евдокии Григорьевны Сало?
Когда-то мама нянчилась с дочкой этого вахтёра. У дочки уже свои дети, и она, как сказку, рассказывает про первую свою старенькую няню. И вот вахтёр-пенсионер благодарит постаревшего Вовчика.
– За что меня-то благодарить? – отказывается Владимир Петрович, а потом живо интересуется:
– Не вы ли поставили скамейку в могильной ограде?
– Нет. Я и не знаю, на каком кладбище похоронена Евдокия Григорьевна. Черкните мне в блокнотик.
Владимир Петрович вспоминает детей, с которыми нянчилась его мама: пятерых родных братьев и сестёр выходила, малышню в трёх ленинградских семьях, где работала няней. Когда вышла на пенсию, в её воспитанниках были сёстры Ириша и Танюша, ласковый, домашний Витя, драчунья Олюшка, молчун Робик, рыженькая Дианка и три сестры её. Это те, которых Пепе запомнил, не очень-то прислушиваясь к маминым рассказам. А сколько их было, когда Володька был вдали от Сыктывкара?.. Только не пришлось ей понянчить своих внуков. Не принёс этой радости единственный сынок.
– Прости меня, мама-мамочка, – шепчет семидесятилетний старик, обращаясь к фотографии на могиле.
Иринарховна с дочкой
Когда родилась дочь, строители Вася и Клава получили отдельную комнату в барачной хибарке. Росло профессиональное мастерство каменщика из Деревянска. Забылись претензии к его кулацкому прошлому, когда пришло время идти на фронт: вручили ему трёхлинейку, отправили в заслон против немецких танков. На Второй мировой войне и пропал без вести Василий Фёдорович Есев. А подсобная работница Клавдия Иринарховна Есева одна поднимала в военные и послевоенные годы дочку Ирину. За пропавшего без вести мужа государственного пособия не полагалось.
Помогала Клаве молитва. За Божьей помощью ходила она в свой Кочпонский храм. Волокла санки с закутанной девчушкой по заснеженному полю в метельное Рождество. Страшно было, но с молитвой – так и ничего. Со временем пустили в Кочпон автобус, но недолго продолжались эти совместные счастливые поездки.
Девочка вступила в пионеры, застыдилась простой, богомольной матери. Застыдилась и убогого Боженьки, безропотно позволившего каким-то хулиганам пригвоздить Себя к кресту. Ирина плохо училась, водилась с барачной шпаной и только по природной своей робости да благодаря материнским молитвам избежала уголовной среды.
Клавдия же Иринарховна так и не выросла в квалификации: подносила кирпичи каменщикам, убирала за электриками. Куда пошлют, там и пригодится. Безотказная, безропотная. Обматерит мастер её, а потом вслушается в её бормотание и подумает: да она же блаженная.
Уже в послесталинскую оттепель снесли барачные хибары, и переехала Иринарховна с дочкой в мясокомбинатовский «шанхай». Здесь Пепе не раз наблюдал, как Иринарховна пыталась вразумить Божьим словом грубоватую местную молодёжь. Парни отмахивалась:
– Отстань, скарабея, – и припечатывали привычной руганью.
А та – ни слова в ответ, только плотнее затягивала узел платочка и торопливо хромала от срамников на крыльцо своей квартиры.
...Бубнит за стеной старушка свои духовные стихи. Монотонное звучание не даёт Вовке уснуть. Вышел на крыльцо, а там сидит красотка: плиссированная юбка еле закрывает тугие колени, туфли на шпильках, ресницы густо намазаны, в пальцах незажжённая сигарета. Это Ирина, дочь Иринарховны. Заводит разговор:
– Дай прикурить, сосед.
– Надолго она завела эту музыку?
Юная соседка прислушалась к бормотанию:
– Уже «Живый в помощи» читает, значит, ещё около получаса пройдёт. Она тебе мешает?
– Мешает! – набычился Вовка.
– Неужто даже магнитофон не помогает? Другие соседи слушают – им даже нравится, – пожала плечами Ирина.
«Шанхайские» нравы
В посёлке этом жили в основном вчерашние колхозники. Отслужив срочную, они правдами и неправдами цеплялись за город. Где-то в таёжных деревнях оставались пустыми кондовые избы – родовые гнёзда. А молодые их хозяева теснились в сборно-щелевых, наподобие картонных, клетушках.
Вот Вовкины соседи Петька и Галька Кузнецовы натрескались жареной колбасы. Её Томаш Пузо только что притаранил, сгрузил на кухне уворованные на мясокомбинате колбасные палки. Одну напластали на широченную сковороду, и ещё три увесистые колбасины, тёплые, только что сваренные, ждут своей очереди на полу в ледяном дровянике. За провиант рыжий Петруха расплатился гранёным стаканчиком «вологодского сучка». Кстати, проверил, как там бродит-доходит сур в деревянном бочонке, определил по бурчанию, что ещё не доспел. Томаш-пузан тоже приник ухом к стенке бочонка, со знанием дела уточнил: через два дня выскочит пробка, как из бутылки шампанского. Заодно уж Петро вместе с тароватым Пузаном прикончили остаток поллитровки. А потом, проводив соседа до двери, Рыжий покликал из ближнего дома дружескую семейную пару – тоже вчерашних колхозников, уселся с ними за стол под оранжевым торшером, перекинуться в подкидного.
...Наконец-то кончилась и пред-, и военные и, послевоенные голодовки. Сначала пришли сталинские, такие праздничные, каждый год случавшиеся снижения цен. Уже с Новогодних праздников все ждали весну – и в начале апреля покупали «Правду», в нетерпении распахивали газету и на полном её развороте, да на специально отпечатанных дополнительных листах, находили длиннющий перечень товаров, на которые снижались цены: и на продовольствие, и на шмотки, и на мебель-хозтовары... Да не на какие-то там мизерные проценты-копейки, а на полновесные 50-60 процентов – десятки, даже сотни рублей. Уже при Хрущёве-Маленкове насытились колбасой, треской и почти дармовой картохой и подешевевшим сахаром (хотя в деревне Меевке долго ещё, почти до раннего Брежнева, чай сластили сахарином), детишки уже вовсю жамкали ириски, рожицы их вечно были измазаны шоколадом из конфет. С энтузиазмом принялся народ прибарахляться. Деревянные топорные табуретки снесли в дровяники, выкинули на помойку гофрированные раструбы-тарелки репродукторов, заменили ситцевые занавески тяжёлыми шторами, понакупили торшеров-абажуров, на кухонных столах появились электроплитки – открытые спирали их день и ночь отапливали сборно-щелевые конуры почище печей. Благо, жилкомхоз не умел ещё устанавливать электросчётчики.
...После войны народ переключился на спиртное. Пили многие – да почти все прикладывались к спиртному. Женщины – что правда, то правда – редко. Ещё редко. Пили, словно оглушали себя водкой. Субботнее-воскресное, всегда праздничное, застолье начиналось ещё по традиции тихо-мирно, по-соседски. Потом мужики жахнут по стакану водки, потыкают вилкой в блюдо с винегретом, заведут трёп про производство, поспешат налить по второй. Чокнутся с жёнами своими, которые из дамских рюмочек пригубливают сладенького винца, и когда бабы затянут-закричат неизменную в русской пьянке «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина», мужики выберутся из-за стола, отправятся на крыльцо, чтобы продолжить вечные свои вопросы: про пролазу-бригадира, про наряды, про нехватку инструментов и спецодежды... Женщины ещё не закончили «Вот кто-то с горочки спустился», а у мужиков уже в разгаре побоище. Рыжий Петруха пустил Томашу Пузо юшку из носа. И продолжает наскакивать на него, словно задиристый петушок на большого индюка.
Как-то Пепе затащили в ресторан приятели. Налили полный гранёный стакан водки и подбодрили:
– Не трухай, Пепе! Что ты – не мужик, что ли?
И 16-летний «мужик» давился, проталкивал тёплое, противное пойло прямиком в глотку.
Друзья тут же подсовывали ложку салата, пододвигали стакан тёплой «Грушевой» шипучки. Отведав закуски, захлебнулся, еле удержал в горле месиво жратвы и помчался со второго этажа ресторана «Октябрь» по крутой лестнице вниз, в закуток у гардеробной на первом этаже, в спасительный сортир. Суровый вахтёр тётя Маша кричит вслед:
– Во молодёжь! Нажрался уже! Заблюёшь мне уборную – пьяной твоей рожей стану вытирать туалет... Тю, да это же Дуськин сынок (Евдокия Григорьевна работала тут поочерёдно поваром то в столовой, то в ресторане). Вот так радость мамке несказанная...
А мама робко выглядывала из кухни (ей уж официантки доложили, что сынок гуляет в ресторане), не насмеливалась помочь Вовчику, проводить до дому, спать уложить захмелевшего. Он же, суровый хлопец, приучил маму не перечить ему, самостоятельно зарабатывающему (как же – ученику электрика!), независимому.
А поздно вечером, укладывая хмельного Вовчика спать, подставила к кровати тазик. Вот этот тазик и взорвал его: что ли, Пепе, как зелёный мальчишка, загадит свою постелю? Вовка заорал, покачнувшись, пошёл на маму с поднятыми кулаками и, кто его знает, может, ударил бы. Но она перекрестила Вовчика широким крестом, и он как по лбу получил – одумался. Отошёл, свалился на постель, заснул.
«Шанхайские» пацаны пили водку, мешали её с креплёным вином, с пивом, кое-кто уже вытряхивал в свой стакан флакон «Тройного». Борька – милиционеров сын – хвастался, что пробовал даже политуру (иные выпивохи звали её фамильярно «политруком», а другие уважительно – «Полиной Ивановной»). Пепе до таких высот так и не добрался. Неокрепший организм отказывался перерабатывать взрослые дозы дурного пойла. А потом надолго свалила его жестокая пневмония.
Спасла Вовку болезнь.
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |
