ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ

После больницы, слабый, с «длинным» больничным листком в кармане, Пепе заглянул в читалку республиканской библиотеки. Она только-только открылась – с массивными колоннами у входа, просторная, как Исаакиевский собор, библиотека. Там к Пепе присоединился его друг Серёга Лаврушин. Тихо сидел рядом с Вовкой, листал «Молодую гвардию», Багрицкого с Жаровым или подшивку «Комсомолки».

Гурьбой поднимались по пушистым коврам на второй этаж в читалку очкастые молодые «читаки» и с ними – «листаки». «Читаки» всерьёз интересовались новинками литературы, ждали выхода свежих номеров центральных журналов. А «листаки» переворачивали страницы в поисках картинок, то и дело спускаясь в обширную туалетную комнату, где было позволено курить. И уж такого дымного туману напускали, что кашляли девчушки за раздаточным столиком читального зала. Спускались со второго этажа, стеснительно стучали в дверь курительной и робко просили подростков курить поменьше. И краснели, когда кто-то, торопливый, распахивал настежь дверь мужского туалета.

Пепе открывал в абонементе и в читалке новые имена. Увлёкся Есениным, потом узнал Заболоцкого. Пришло время, и они с другом открыли для себя журнал «Новый мир». На долгое время тот стал им компасом в жизни. Пепе первым в Сыктывкаре открыл Евтушенко. Возле танцверанды, где кучковались безбилетные пацаны, вслух читал-кричал из «Обещания»: «Я разный – я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый. Я так люблю, чтоб всё перемежалось! И столько всякого во мне перемешалось...».

С Серёгой они устроились в бригаду электриков учениками. Взрослые работяги легко взлетают по лестнице на третий этаж строящегося жилого дома. Электрик-профессионал перегибается через лестничные перила, подгоняет учеников:

– Что вы там тащитесь!

И по-хозяйски входит в комнату, освобождённую отделочниками, осматривает стены, потолок, соображает, где пройдёт проводка. Садится на подоконник, закуривает...

А Вовка с Серёгой – растоптанная кирза, замурзанные ватники – только входят в двери. По две топорно сколоченные лестницы из сырых толстых жердей висят у каждого на плечах. Ещё пять ходок сделают ученики за инструментом – молотками-топорами-шурупами – и, вконец выдохнувшись, усядутся на корточках возле стены. Но долго рассиживаться не позволит приставленный на сегодня «бугор»-наставник:

– Кончай перекур!

Давно живущий, рассудительный и наблюдательный человек, он сразу заметил, что у пацанов на уме не работа, а книжное баловство:

– О чём ты думаешь при работе, чем мозги твои заняты?! Настоящая работа не терпит рассеянных с улицы Бассейной!

– А я свою голову не продавал «Комистрою». Мышцы – да, а мозги – только мои и больше ничьи, – самоуверенно ответствует Вовка.

– Правильно! – подключается Серёга. – Мы – представители передовой молодёжи. Я – комсомолец, Вовка тоже скоро вступит в ряды... А получается что: таскаем тяжести, а когда же профессию осваивать станем?

Бригадир усмехается:

– Завтра, – и распоряжается: – Пойдёте на рытье анкерной ямы, за смену должны выкопать.

Анкерный электрический столб построен буквой «А». Под анкеры копают глубокую и длинную яму. В такой яме уже второй день ковырялись Вовка с Серёгой. Яма глубиной более полутора метров, по колено залитая водой. Ученики электриков совковыми лопатами сгребали землю, вздымали выше головы, бросали на бруствер. А с него вниз сползала пузырчатая глина, капая на давно намокшие ватники, в голенища резиновых сапог. Почти всё выхваченное из ямы возвращалось сверху назад.

– Ну что, комсомольцы-добровольцы, есть ещё порох в пороховницах? – вырос над урезом ямы наставник. – Ошибочка вышла. Не в том месте яму выкопали. Так что на сегодня – по домам, а завтра посмотрим, куда вас бросить.

Друзья разошлись. Вовка брёл по лужам междурядий картофельного поля и вспоминал самоуверенное «Я разный – я натруженный и праздный»...

На другой день бригадир дал ребятам работу электриков:

– Просили? Будете ввинчивать изоляторы на столбах новой электролинии.

Первым полез на столб Серёга. Он нацепил монтажные когти, кошкой взлетел на столб, обхватил его специальным поясом и принялся буравчиком сверлить отверстие под изолятор. Бригадир оценивающе смотрел, а потом напустился на Пепе:

– Чего, опять стихи декламируешь? А ну марш наверх!

Пепе медленно поднимается на высоту; вот обхватился страховочным ремнём, а дальше как заворожил его кто-то: никак не может отцепиться от столба. Висит, обхватив его, как дитя – няньку. И не обращает внимания на ругань бригадира, на уговоры взобравшегося на тот же столб Серёги. Замер, онемел от страха. Незнамо сколько времени прошло, пока всё же услышал друга, потихоньку начал спускаться. Внизу отошёл, и его лицо залила бурая краска стыда: так опозориться!

Бригада идёт в контору. Сегодня – «дачка», так называют комистроевцы получку. Вовкиного позорного поведения словно никто и не помнит. Обсуждают самое важное – манёвры бригадира, густо нарисовавшего наряды.

– Мне не надо толстых книг и пустых газет, – быстро захмелевший бригадир постучал себя по лбу. – Нужно, чтобы котелок варил, нос не терял чутьё, ноги бегали. Всему этому учился я у дядьки моего – прасола деревенского. А он и урядника мог обмануть, и уездного барина обхитрить, и деревенского мельника...

– ...И пацанов-учеников наколоть, заставить их работать на себя, – не выдержал Серёга. – Ведь мы вкалываем не хуже бригадников, но какая у нас выработка? И что мы делаем? Роем бесполезные ямы под столбы, бурим бетонку... Вы эксплуатируете нас, дядя Андрей. Стыдно! Ведь вы же рабочий класс, передовой отряд трудящихся.

И когда только Серёга успел набраться этих словечек про «передовой отряд»?

– Все у тебя передовые. А где это написано? На спине али пониже? Посмотрим на тебя, комсомолец, какой ты в натуре, без одёжек.

По знаку бригадира четверо мужиков навалились на невысокого Серёгу, враз подмяли его, взялись и за ремень штанов. Пепе бросился с кулачками на мужиков, но кто-то, удивившись нахальству пострелёнка, скрутил ему руки за спину, небрежно толкнул в угол, на войлочные тюки.

Тут Пепе нашарил на подоконнике бутылку бензина, плеснул из неё на стружку, щедро полил войлок, достал из кармана испытанную старую зажигалку и заорал:

– Слушай сюда! Сейчас чиркаю зажигалкой и бросаю её на бензин. Отпустите Серёгу! Кому сказано! Быстрей!

Присмиревшие мужики – куда и хмель девался – послушно сели у стола; ясно увидели, как запылает тесная каптёрка, огонь отделит их от входа на улицу, и гореть им здесь синим пламенем. А за что? За шутку бригадира?

Серёга встал, не спеша опоясался брючным ремнём, миролюбиво проворчал:

– Ну и шутки в твоей бригаде, Андрей Константинович... – и, посерьёзнев: – С завтрашнего дня мы у тебя не работаем. Пойдём, Пепе! Не надо дальше пугать взрослых дядей. В бутылках-то, понюхай, соляра. Она так быстро, как бензин, не загорается. Да что ты мучаешь зажигалку? Она же у тебя уже полгода не заряжена.

И пошли из каптёрки друзья. Отошли недалеко. Пепе достал из кармана зажигалку:

– А с чего ты решил, что зажигалка не работает? Ещё как работает, смотри! – и он засветил пахучий бензиновый огонёк.

– Да я так, чтоб знали, – неопределённо буркнул Серёга.

Настроение у Вовки было преотличное, и он решил сейчас же влезть на анкерный столб. Отыскал припрятанные когти, пристегнулся поясом, отцепился от столба, повисел пару минут, проорал во всю глотку в сторону потребсоюзовского сторожа:

– Кому не спится в ночь глу-ухую!

Спустился на землю, в чувствах хлопнул Серёгу по плечу:

– Ну, пошли по домам, друг!

Серёга вроде бы и не расслышал. Пробурчал:

– Передавай привет Евдокии Григорьевне.

В кинотеатры, в ресторан и в столовые, на почту, в сберкассу, к прилавкам магазинов, в кабинеты поликлиники, к тюремным окошкам, принимающим передачи, к кассам речного порта, даже к столу выдачи книг в библиотечном абонементе – всюду были очереди. Не было очередей в пригородную кочпонскую церквушку.

В горисполкоме регулярно обновлялся график дежурств церковных активистов. Активисты-общественники обязаны были посещать каждое богослужение. Они не вмешивались в ход службы. Просто стояли где-нибудь у дверей, приглядывались к прихожанам. Они знали в лицо церковный актив, а всякий новичок заносился в специальный блокнот. Тут же, на месте, выясняли его имя, место работы и адрес. Если на ранней литургии причащался прежде не замеченный в церкви человек, то после обеда докладная о нём лежала на столе уполномоченного. И на следующий день «религиозник» приглашался на приватную беседу в партком, а то и к самому начальнику. Разговор обычно начинался с простецкого пролетарского обращения:

– Ты кончай с поповским дурманом. По-дружески рекомендую.

И постепенно, если «религиозник» не начинал тут же доказывать, что случайно забрёл в храм, начинали звучать иные нотки:

– ...Мы вынуждены пересмотреть вопрос о доверии к вам. Идеологически незрелый человек не может работать на таком ответственном участке...

Так вымарали из числа чертёжниц проектного отдела горисполкома Наталию Охлопкову, молодую подружку Евдокии Григорьевны.

Наташа перед посещением храма смывала с лица всю косметику. Надвигала платочек на самые глаза. Плиссированную юбку заменяла на «тёти Дусин» длинный балахон. Не то чтобы маскировалась, но одевалась, как положено скромнице-девице. Однако активистки разглядели сотрудницу проектного бюро. В итоге девушку попросили оставить «режимное предприятие». Запретили вычерчивать на проектной документации туалетные и кухонные помещения.

Наташа с тех пор не бывала в Кочпоне. Обычно к полудню пятницы она успевала на поезд, за полночь выходила в Котласе, снимала койку в железнодорожной гостинице, на следующее утро поспевала в церковь – благо та находилась в 300 метрах от вокзала – и на исповедь, и на причастие.

После литургии расслабленно улыбалась, глядя на местных активисток-атеисток, которые, конечно, вычислили её, но поскольку новообращённая прибыла из соседнего региона, ничего серьёзного сделать ей не могли. Чиновничьи перегородки мешали неповоротливым атеистам, но помогали Наталье. Вот таким-то образом она и проездила до самой перестройки.

Кочпонская церковь была для городского жителя как спасательный круг, спрятанный где-то на корме разукрашенного парохода. Обыватель держал его в поле зрения на всякий случай: вдруг беда – болезнь, война, или близится конец пребывания в земной юдоли... Куда обратишься за помощью? Только бы успеть. Спустя многие годы Пепе не раз задумывался о том, как сосуществовали эти несовместимые миры: те, кто сидел в партийных кабинетах, помнили про этот спасательный круг, знали о нём? Думается, помнили. Но тянули время, откладывали на потом вопросы о главном, о душе и смерти. А наступал час, когда болезнь или одиночество делали жизнь невыносимой, а страх близкого конца сковывал душу, и они без звука сдавали позиции. Бежали из атеистических окопов бывшие воинствующие безбожники, секретари райкомов-обкомов, лекторы по научному коммунизму...

Вот Рождество в недавно выстроенном в Сыктывкаре огромном соборе: в гулком холоде стоят, осеняя себя крестами, кое-кто из тех, кто являл собой некогда партийный бомонд Сыктывкара. Уколется взгляд о массивного старика у дальней колонны. Выстаивает всю службу, не присаживается, как его ровесники. Стоит – не перекрестится. Как гири у него на плечах – не поднимаются руки. Это подряхлевший дядя Центнер. А вот и Червухин – сидит на углу лавки.

Сегодняшний Пепе – Владимир Петрович Сало – в сомнении качает головой:

– Как-то это безмолвно произошло. Перевернулись через голову, перекрестились и... все стали христианами. Можно ли из гонителей веры стать её проповедниками? Конечно, вечный пример тому – апостол Павел. Вот только тут отчего-то не верится... Может, оттого, что прячутся они в тёмных углах храма, что нет радости обретения в их потухших глазах, не шепчут их губы молитв – может быть, и ждут чего-то, но не просят, не смирили гордыню человеческую.

А тогда, в конце 50-х, жизнь казалась им долгим ровным путём к светлому будущему, на пути к которому, как мусор, ещё портили общую картину все эти архаичные «попы-баптисты-иеговисты».

На окраине лесной деревушки Мадга стоял обычный крестьянский дом. Но – что в пустеющих деревеньках уже становилось редкостью – вокруг дома раскинулся обширный, густо засаженный картошкой огород, куры хлопотливо ковырялись в земле меж грядок, и звонкая детская разноголосица слышалась во дворе.

Как войдёт посторонний на усадьбу, сразу затихает детский весёлый крик. Старший из детей бежит к окну, условным стуком вызывает взрослых. Тут же на крыльце появляется молодой мужик и, поздоровавшись, тихо-вежливо вопрошает:

– Мы привечаем всякого гостя. Но вы не похожи не случайного прохожего. Что вас привело сюда? – и вытирает полотенцем с ладоней приставшее тесто.

И когда гость объяснит, что привело его сюда обычное корреспондентское любопытство, хозяин спрячет глаза и, коротко крикнув детям: «Сейчас же домой!» – повернётся к журналисту из газеты:

– Простите, но в дом не приглашаю.

А на едкое журналистское: «А как же с законом гостеприимства?» – кратко ответит: «От общения с властями уклоняюсь». И уж совсем тихо: «Бесов избегаю».

Вернулся Володька в сельсовет, куда он сегодня утром завернул из райцентра в поисках материала под рубрику «Молодые труженики села», и выпалил:

– Ваши лесовики советскую власть поминают не таким уж добрым словом!

И тут же прикусил язык: «Что же это я делаю, никак донос?»

Бухгалтерша Нина зарделась густым румянцем, но всё же тихо возразила:

– Вы же непрошенным явились в дом...

– Как же – непрошенным? Председатель сельсовета направила...

– А у меня, хозяйки дома, спросились? – она подняла глаза и перешла в наступление: – Вы вчера были в телятнике на центральной усадьбе, заглянули в мехмастерские, и кто знает, где вас ещё носило. А у нас семья, это тебе не в телятник без спроса...

И выбежала из кабинета. Председатель Валентина Григорьевна перебирала папки, молчала. И Пепе ошарашенно молчал: поставила его на место эта деревенская молодка.

– Тихоня-тихоня, а за свою семью... Вы видели, как хохлатка, когда проникает в курятник хорёк, обороняет цыпляток своим клювом?

Она отставила дырокол в сторону, захлопнула папку:

– Ну, давай командировочное удостоверение, поставлю печать. А ты, погляжу, совсем зелёный журналист-то. Самое-то главное и не выяснил. Муж моей Нины – член какой-то религиозной секты. Молится, крестится – и принципиально не работает. Мужик, а детей воспитывает, как домохозяйка, – не сидит без дела. У него никогда не было трудовой книжки. По действующему законодательству сидеть бы ему в тюрьме за тунеядство. Как считаешь?

У Володи аж голова заболела...

– Вообще-то, хотя я и внештатник, мне давали серьёзные задания... Вот и в церковь недавно ходил, расследовал там одно дело... Пока ещё не дорасследовал. А тут – с одной стороны, конечно... Но...

Валентина Григорьевна не дослушала растерянный лепет юного корреспондента:

– А вот давай-ка мы с тобой отправим его в лагерь. Ну и что с того, что он и там откажется работать, его – в карцер на перевоспитание. Он отсидит и снова откажется. Потом – снова карцер, а потом – больница. Лишения для таких людей в радость. А ведь и для органов в радость чётко исполнять предписанные правила. И всем хорошо. Две радости бьются друг с другом. Кто победит – неизвестно. А кто проиграет? Мать, пятеро ребятишек и моя деревенька. Мужики наши сначала подозрительно к нему отнеслись, но потом присмотрелись: за что человека обижать, если он никому не мешает, а попросишь – поможет.

Напоследок она спросила:

Матери на работе пересказали случай товарки, а уже она – своему любимому сыночку. Осторожно рассказывала, искоса поглядывая на Володьку, хлебавшего в это время суп.

В селе Большая Пысса будто бы у учительницы истории заболел единственный сын, да так, что районные врачи только руками развели. Надо в город ехать, да не довезти живым. А тут свекровь... Прежде-то относилась учительница к ней снисходительно: ну, встаёт на колени, лбом бьёт в поклонах, и что? Перевоспитывать её поздно, пусть доживает век в религиозном дурмане...

А тут в воскресенье старая крестьянка завернула внука в одеяло, опустила свёрток в семейный пестерь и пошла на берег Мезени. Увидев поспешающую вслед невестку, молча показала ей, что надо столкнуть на воду лодку. Не нашлось у учительницы сил остановить свекруху, хотя знала, куда та собралась.

Недолго, всего-то часа два на вёслах, продолжалась поездка по реке, затем – с полчаса по узкой тропке через ручьи добирались до Аникиевой кельи. Таинственная келья святого Иоанникия была небольшим сарайчиком из горбыля. Внутри – бумажные иконки, по стенам развешаны «обетные» полотенца, на столе распятие. Очень просто.

– Во дают! – откусив хлеба, прокомментировал Пепе, хотя чего «дают», почему «дают» – и сам не знал.

– Ты дальше-то слушай, – обрадовавшись вниманию сыночка, продолжила мать. – Не одна ведь поехала – с людьми. С местными. Помолились, значит. Тут смотрят – и учительница эта истории не выдержала, другой лодкой догнала их. Вошла в сарайчик – и сразу на колени да в слёзы. Стала просить: «Пожалуйста, Аникий, сделайте так, чтобы полегчало моему... Чтоб не помер Робик...»

И уже одними губами, неслышно: «И чтобы в райкоме не узнали, что я была у Вас. А я... обещаю, что откажусь вести атеистический кружок...»

Всю обратную дорогу дитятко спало, не плакало. А из лодки вышли на берег – из бабкиного пестеря уже выглядывало розовое личико младенца. Ожил...

Сильное впечатление произвела эта история на Вовку. «Что это? – думал он. – Как это – Аникий помог? Что он, врач? или Бог? Да ведь он же умерший давно, как мог помочь? А может, случайно так получилось: надышался свежим речным воздухом, вот и румянец появился на щеках. Хотя в деревне этого свежего воздуха – не то что в городе, сколь хочешь глотай...»