ОСТАВАТЬСЯ САМИМ СОБОЙ

За 15 минут до начала в зал вошёл человек невысокого роста, в простом пиджаке; две верхние пуговицы на его рубашке как-то доверительно, по-домашнему были расстёгнуты, а топорщившиеся волосы на голове чем-то напоминали хохолок ребёнка. Взгляд быстрый, цепкий... Это был Норштейн. Юрий Борисович, как и полагается гостю, сначала осмотрел выставку старинных печатных станков, размещённую тут же, в зале, задал какие-то вопросы, сказал несколько приветливых слов сопровождавшим его людям и прошёл за приготовленный столик. Когда ведущий стал представлять «героя сегодняшней встречи», Юрий Борисович прервал это формальное, хотя и необходимое вступление, сказав, что ему уже достаточно сделали хвалебных и лестных приветствий, и сразу перешёл ко второй части – к общению с аудиторией.

– Ваши любимые произведения искусства? – прозвучал вопрос.

– С внучкой Яночкой (ей сейчас 21 год) в августе мы были в Эрмитаже, – обстоятельно начал Норштейн. – Было 20 минут шестого, и солнце падало так, что давало рефлекс на живопись. Это было по-настоящему красиво...

В микрофоне случились какие-то помехи, но Юрий Борисович не обращал на это внимания и продолжал говорить.

– ...Рембрандт, «Возвращение блудного сына»... – вырвалось откуда-то из глубины микрофона. Похоже, я пропустила что-то важное. – Ещё в детстве, это был 1946 год, мне попали в руки картинки из набора «Третьяковская галерея». Каюсь, я украл, ничего не понимая, оттуда несколько – просто не мог с ними расстаться. На одной из репродукций была картина моего любимого Павла Федотова «Анкор, ещё анкор!». Там есть фрагмент: на столе яичница, и рядом такое же зеркало и бритвенный прибор в коленкоровой коробочке, какие были у моего папы. А пейзаж за окном, домик деревенский с огоньком были точь-в-точь похожи на вид из окна моего дома в Марьиной роще. Удивительно, как точно сказал Лермонтов: «Дрожащие огни печальных деревень», – именно так Федотов изобразил этот пейзаж. На остальных репродукциях были этюд Иванова «Голова Иоанна Крестителя», «Троица» Рублёва (всё в искусстве должно покрываться чувством гармонии, как на этой иконе) и картина Клодта «На пашне» – мне понравилось, как лоснится на солнце круп лошади! Мы жили в московской коммунальной квартире – это постоянно тусклая лампочка в коридоре, запах сгоревшей картошки... и Третьяковская галерея.

В одном из выступлений Ю. Б. Норштейна в прессе я прочла о его близких, живших вместе с ним в той квартире: «Папу в 52-м уволили с работы (он был наладчиком деревообрабатывающих станков). Знаете, за что? Ему предложили доносить. А он отказался. И работы у него в Москве не было. Волчий билет. Не посадили только потому, что готовилась общая посадка евреев (“Дело врачей”). Уже были готовы лагеря, эшелоны... И устроиться отец смог только в Петушках (город во Владимирской области, в 120 км от Москвы. – А. И.). Вставал в 5 утра... Это не проходит просто так. Умер он в возрасте 51 года, когда мне было 14 лет. Папа у меня ничем не выдающийся, но у него было, знаете, такое болезненное чувство человеческого достоинства. Абсолютно неподкупен. Очень талантливый был человек. Знал высшую математику, хотя учился только в хедере (еврейская начальная школа. – А.И.). Абсолютный слух – оперы насвистывал... Мама всю жизнь работала воспитателем в дошкольных учреждениях. Старший брат Гарик, учившийся музыке, стал впоследствии скрипичным реставратором».

Но вернусь к нашей встрече.

– Что должен уметь мультипликатор? – спросили мастера. Но тот не спешил ответить «в лоб» на прямо поставленный вопрос.

– Хорошо бы заглянуть в начало XX века, в фотографию. Снимается пейзаж. От некоторых фигур остаются тени – как дыхание. Твоё переживание воплощается в фактуру. Но этого можно добиться только на плёнке, проявить которую теперь возможно лишь за рубежом.

Надо сказать, Юрий Борисович до сих пор работает именно с фотоплёнкой, он запустил свою машину для проявки и даже сделал мультстанок по собственным чертежам. А вот без чего Норштейн прекрасно обходится в творчестве, так это без компьютера. «У компьютера нет божественной ошибки, способной вызвать сердцебиение» – так он это объясняет.

– Искусство – это только продолжение нашей жизни, – говорит Норштейн. – Сегодня нет пределов и ограничений, но тут важно – каков твой взгляд, под какой купол уходит твоё творчество. Вот «Пиковая дама» Пушкина. Старуха-графиня. После бала её начинают раздевать за занавеской. Германн, пишет Пушкин, стал свидетелем отвратительных тайн её туалета. Жёлтая юбка... Всего три фразы, и всё! А что бы сделал современный сценарист? Да тут вся физиология была бы на виду. Важно правильно расставить акценты... Самое главное в кино – та тайна, которую ты хочешь открыть даже самому себе, ты ощупью движешься, как в тумане. Нужно только быть верным самому себе. Любить. Если говорить о творчестве для детей – очень люблю Юрия Васнецова. Его книги «Радуга-дуга», «Ладушки» – удивление фантастическое! Помните, про серого Зайку, который под кустом, а охотнички едут-скачут со звоном в поле, палят; смотришь на рисунок и это слышишь...

Вопрос личности в искусстве всегда волновал Норштейна.

– Вспоминаю, – говорит он, – как приятно было начинать работать на студии «Союзмультфильм» рядом с Хитруком – такой человек был! Придумает что-нибудь гениальное – и никогда не боялся, что подглядят, а сам звал: «Старичок, я тут одну вещь придумал, запомни, пожалуйста!» Что отдашь, то сохранишь. И никакой зависти к другому. Может, опираясь на подобные уроки, можно будет и в наше время увидеть возрождение российской анимации.

Мне показалось всё-таки, что задаваемые зрителями вопросы были большей частью придуманы на ходу, формальны. Может, потому и ответы Юрия Борисовича получились нестройными, отрывистыми и где-то малопонятными. Но всё равно это были ответы великого художника и просто хорошего человека.

Было чувство, что такой чудесный и опытный мультипликатор ожидал более глубоких и откровенных вопросов, даже беседы. Но что говорить о зрительской любви, если сидевший рядом со мной мальчик семи лет ни разу не смотрел мультфильмы Норштейна.

Свой вопрос я задала, представившись сотрудником православной газеты «Вера», и он был навеян воспоминанием о студенческом друге. Поначалу была очень удивлена, услышав ответ.

Вот и сегодня Ёжик сказал Медвежонку: – Как всё-таки хорошо, что мы друг у друга есть! Медвежонок кивнул.– Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем. – А ты где? – А меня нет. – Так не бывает, – сказал Медвежонок. – Я тоже так думаю, – сказал Ёжик. – Но вдруг вот – меня совсем нет. Ты один. Ну что ты будешь делать?.. – Переверну всё вверх дном и ты отыщешься! – Нет меня, нигде нет!!! – Тогда, тогда… Тогда я выбегу в поле, – сказал Медвежонок, – и закричу: «Ё-ё-ё-жи-и-и-к!» – и ты услышишь и закричишь: «Медвежоно-о-о-ок!..» Вот. – Нет, – сказал Ёжик. – Меня ни капельки нет. Понимаешь? – Что ты ко мне пристал? – рассердился Медвежонок. – Если тебя нет, то и меня нет. Понял?..

– Мой друг рассказывал, что пришёл к вере, посмотрев мультфильм «Ёжик в тумане». Что бы вы могли сказать по этому поводу?

– Я человек неверующий, – с улыбкой удивления и, быть может, извинения ответил мастер. – «Ёжик»!.. (Юрий Борисович произнёс это слово с такой нежностью, будто вспомнил о любимом ребёнке.) Как сказал один поэт, стихи должны быть такими, какими они хотят быть. Слава Богу, что искусство не находится на уровне чисто рационального понимания. Когда ты творишь, ты хочешь быть за гранью невозможного, иначе окажешься ниже самого себя и не вырастешь над собой. Я всегда ставлю в работе сверхзадачу, на уровне невыполнимости. И с супругой Франческой (Франческа Ярбусова – известная художник-аниматор, рисовавшая мультфильмы «Лиса и Заяц», «Цапля и Журавль», помогавшая создавать «Ёжика в тумане», «Сказку сказок». – А. И.) мы работали всегда так. Она прекрасный художник, но когда она начинает красиво и виртуозно рисовать, я её ругаю, советую писать левой рукой, например. И вот, когда она измучается по самое «не могу», когда работа идёт со слезами и корвалолом, тогда и получается то, что нужно.

«О мастерстве надо забывать, – сказал как-то Норштейн в другое время и в другом месте. – Пророк Моисей заикался. Существует труднейший проход между соблазнами, и если ты его прошёл – вот тогда ты можешь выйти в совершенно другую стихию».

Вместе с большим и тёплым чувством, вместе с благодарностью я уносила с собой после той встречи с мастером смутное беспокойство: как получилось, что автор «Сказки сказок» – «человек неверующий»? Сказалось ли общее для всех нас советское воспитание, молчание вокруг вопросов веры, а впоследствии, по своему характеру, не «срифмовался» (любимое слово художника)? Вскоре мне стало понятно, что Юрий Норштейн просто предельно искренен и избегает общих слов. А о вере он говорит так (я нашла эти слова в тексте одного из его прежних выступлений в прессе): «Художник не может быть атеистом. Что же – красками, что ли, он пишет? Я не принадлежу ни к какой конфессии. Но при этом я всё время листаю Библию, туда окунаюсь. Я, конечно, недостаточно знаю её, хотя часто цитирую. В истории искусства Библия расщепилась на множество произведений, она даёт человеку чувство меры, соотнесённости». И не случайно, наверное, его сын Борис, отец пятерых детей, избрал профессию иконописца. Вот что говорил о Борисе отец: «Он расписывает храмы – под Курском, в городе Курчатове восстановили храм, – около 1500 квадратных метров, неподалёку ещё один храм, часовня – шестьсот метров... Тратит на это огромные душевные усилия. Он человек глубоко верующий, а я вот оказался урод...» (Юрий Борисович и в этой самоиронии верен себе.)

Из такого короткого общения мало что можно было узнать о человеке и аниматоре Юрии Норштейне, но было ясно, что он всегда, при любых переменах в обществе умел оставаться верным правде и своему таланту, столь чистому, что он способен открывать зрителю потаённое знание о самой глубокой правде, а значит, путь к Богу.