Поздней осенью ехали на редакционной машине в отдалённое село. Если весь наш район – глухомань, то это село – глушь внутри глухомани. Туда не всякий месяц и попадёшь, да если и попадать, ехать надо на большом вездеходном грузовике. Грузовика такого в редакции местной газеты, понятное дело, не имеется, есть только разбитый уазик, добираться на котором до этого хозяйства затруднительно, и потому поездку всё откладывали да откладывали. Наконец полное замалчивание событий, происходящих в глуши, вышло за рамки приличия, и редакция отрядила машину, чтобы узнать, чем там закончилась уборочная кампания. По дороге захватили меня – редакционный шофёр знал, что я давно ожидаю такой оказии. Кроме старого водителя, человека известного и уважаемого в здешних краях, ехал корреспондент – человек тоже известный. Прежде он исключительно сильно пил, превозмогая в сем занятии едва ли не всех земляков. Потом, с медицинской помощью, пить перестал, но двинулся соображением ума: стал собирать митинги, требовать свободы слова и прав человека. Это было вполне в духе нового времени, и его взяли в газету, на страницах которой он с тех пор регулярно печатает призывы к расширению всевозможных свобод. Живёт он, я знаю, с мамой – кто ж ещё с таким человеком станет жить?.. Но и мама, похоже, терпит его с трудом.

– Вот скажите, – обращается он ко мне, – на каком основании она может говорить, что было бы лучше, если бы я спился, – представляете?..

– Конечно, лучше, – подтверждает шофёр: раньше ты хотя бы добродушный был, а теперь – остервенел, как цепная собака.

– Я не остервенел, я – прозрел и увидел, что свободы нет, и начал бороться за свободу.

– Хохлушек-шабашниц в голом виде нафотографировал, наш редактор-дурак альбомчик издал, и торгуете теперь этой пакостью – тьфу!..

Действительно, в книжном магазине стала продаваться брошюрка с фотографиями обнажённых девушек, стоящих возле стога с соломой, причём на моделях были резиновые сапоги: то ли стерня кололась, то ли ноги от босого стояния на земле попросту мерзли, однако все ню – сапогах...

– Это же замечательно! Как ты не понимаешь: свобода совести – раз, свобода печати – два и свобода предпринимательства – три... Между прочим, – снова обращается он ко мне, – мать ходит к вам в церковь, так вы там вразумите её: она, видите ли, говорит, что устала от жизни и ждёт не дождётся, когда Господь заберет её. Насколько я понимаю, это еретичество...

– Замучил старуху, – вздыхает шофёр.

– Причём тут?.. Я уж и так утешаю её, утешаю: живи, говорю, что хорошего на том свете? А она: «Там хоть демократов нет», – такая отсталость...

Между тем дорога делается всё хуже и хуже – большие грузовики разбили её, превратив колеи в канавы. Машинка наша с трудом преодолевает метр за метром, потом вдруг начинает крениться и наконец вовсе заваливается на левый бок. Откинув правую дверцу, которая оказалась теперь над нашими головами, мы выбираемся вверх и рассаживаемся, свесив ноги в разные стороны.

Поначалу обсуждаем случившееся, потом – свои перспективы и тут только замечаем корову и лошадь, спокойно бредущих мимо нас вдоль кромки леса.

– Что это? – испуганно шепчет корреспондент.

– А-а! – обрадованно угадывает водитель. – Это председателева скотина! Мне рассказывали, что у него молодая лошадка ходит пастись вместе со старой коровой. Ходят самостоятельно, а смысл у них вот в чём: лошадь – она пошустрее, ищет вкусное пропитание, а как найдёт, – призывает корову. А корова – поопытнее, поосторожнее – лошадке при ней не так боязно. Волков нынче здесь, видно, нет – зимой, конечно, появятся... Гляньте-ко, гляньте: заинтересовались...

Лошадь смотрела на нас доверчиво и по-детски беспечно, но временами поворачивала морду к старшей подруге, которая, похоже, пребывала в раздумье и сложных сомнениях. Потом корова хмыкнула, и обе животинки, разом потеряв к нам всякий интерес, побрели себе дальше.

– Нынче, говорят, цыгане пытались лошадку украсть, а корова взбесилась, повозку цыганскую разметала, а потом обе с лошадкою и удрали. Они как-то понимают друг друга: корова, говорят, мыкнет – лошадь бросается убегать, по-другому скомандует – та останавливается. А язык вроде разный...

А то вот ещё весной как-то видел, когда вся птица на север тянется: летят, значит, утки и два гуся... Прямо как в песне. Только ведь утки эти летели клинышком, а гуси – крайними в том же клину. Гуси обычно побыстрее уток летают, а эта парочка – ослабели, видать. И вот стою и смотрю: им приходится перестраиваться, и как-то по-особому – здоровенных этих птиц надобно куда-то приткнуть, чтобы от них не было неудобства. И идёт разговор: одни крякают, другие гагакают, – как же это они понимают друг друга? И потом: надо же ещё знать, что эти утки летят точно туда, куда и гусям определено – на то самое место в тундре. Может, они и на свет появились в соседних гнездах, а теперь вот узнали друг дружку среди миллионов птиц...

– Ты вообще как к свободе передвижения относишься? – спросил он корреспондента.

– Положительно, конечно, а что?

– Если лошадь с коровою здесь пасутся, значит до деревни недалеко: сходи-ка, паря, за трактором... Да не обижайся: просто мне бы желательно находиться рядышком – вдруг какая-нибудь машина объявится...

Водитель был прав: подъехала машина связистов, они выдернули нас, и мы добрались до села прежде, чем корреспондент разыскал трактор. О нашем приезде народ был заранее предупреждён по телефону, и я сразу направился в клуб, где должны были по моей просьбе согреть воды для крещения. Воды наготовили целую бочку, но вот людей – не было:

– Денег, – объясняют, – в селе нет. Ни единой копеечки...

Пришлось кого-то отправить в детский сад, кого-то – по домам, собирать взрослых, хотел ещё кого-нибудь сгонять в школу, но тут наш шофёр говорит:

– А пойдёмте, батюшка, в школу сами...

И заходим мы в покосившуюся одноэтажную хоромину: коридорчик, а из него три или четыре двери в классы. Подошли к одной двери, прислушались – тишина. Осторожненько отворяем: небольшая комнатка с дюжиной пустых парт, в углу топится печка-голландка – вся в трещинах, через которые кое-где выползает дымок... Возле открытой створки сидит на скамеечке учительница в накинутом на плечи пальто и читает троим жмущимся к огню ребятишкам «Бородино» Лермонтова... Она читает, читает – монотонно так, а они, хотя и посматривают иногда в нашу сторону, но нисколько не удивляются, да и вообще не реагируют никак – будто не видят...

Мы подходим ближе. Учительница перестаёт читать, но головы не поднимает: сидит молча, словно в прострации. Спрашиваем, сколько учеников в школе.

– Всего – двадцать девять, – тихим голосом отвечает она, – но семнадцать – больны, и на занятиях присутствуют только двенадцать.

– Вы не будете возражать против крещения детей? – спрашиваю я.

– Мы не будем возражать ни против чего, – отвечает она почти шёпотом, так и не поднимая глаз.

В тот день крестились человек семьдесят. Потом отслужили ещё водосвятный молебен и панихиду, потом несколько человек впервые в жизни исповедывались...

Наконец мы поехали обратно. Корреспондент начал рассказывать про опустевший коровник, плачущих доярок, переломанные трактора...

– Ты дояркам-то насчёт свобод всё растолковал? – поинтересовался водитель.

– Ирония тут неуместна: реформы требуют жертв.

– Жалко, батюшка рядом, иначе прибил бы тебя, то-то была бы подходящая жертва...

Далее мы молчали. Сложный участок благополучно объехали стороной, выбрались на трассу, но когда машина, зашелестев по асфальту, успокоилась, шофёр негромко затянул:

– Ле-э-тя-ат у-ут-ки-и, ле-э-тя-ат у-ут-ки-и...

– И-и два-а гу-уся-а, – не удержался я.

Возвращаюсь из соседнего района – по благословению архиерея совершал первое богослужение в восстановленном храме, а прямых дорог туда нет, надо давать большого крюка и даже выбираться в другую область, чтобы проехать на поезде. Вот и еду. Ночь. Клонит ко сну. Прошу проводника разбудить меня возле нужного полустаночка и засыпаю. А он сам проспал, и пришлось ехать до следующей станции.

Ночь, метель, кроме меня, никто не сошёл с поезда. Бетонная коробочка – вокзал, расписание – обратный поезд после полудня, промёрзшие скамьи... Постучался в дверь с надписью: «Посторонним вход запрещён». Говорят: «Войдите». Вхожу: теплынь, и женщина-диспетчер сидит перед пультом. Объясняю ситуацию, прошу погреться. Разрешила и даже угостила чайком. Над пультом – схема железнодорожного узла: два магистральных пути и один тупичок – не больно сложно, надо признать. Работой она определённо не была перегружена, и мы потихоньку разговорились. Выяснилось, что мужа у неё нет, то есть он, конечно, был, но, как водится, сильно пьющий, и потому пришлось его выгнать, и от всей этой канители остался непутёвый сын-школьник, которого надо бы, пользуясь случаем, немедленно окрестить. Ещё выяснилось, что я смогу выехать в восемь утра на путейской дрезине, а до того времени в нужную сторону вообще никакого движения не будет.

Крестить так крестить. Осталось только дождаться сменщицы.

– Ну, да кто-нибудь появится, пошлю за ней, чтобы пришла пораньше, она рядом живет.

Тут же и появился, да не кто-нибудь, а милиционер. Сказал, что в леспромхозе убийство и ему надо срочно ехать на следствие. Следователя сгоняли за сменщицей, а диспетчер тем временем связалась по рации с машинистом попутного поезда, состав притормозил, и наш посыльный отправился изучать унылые обстоятельства ординарной попойки, завершившейся столь печальным исходом.

После передачи дежурства сходили в бедную квартирку диспетчерши, окрестили парнишку, потом вернулись на станцию, где уже тарахтела дрезина. Просторная будка была забита путейцами в рыжих жилетах: они заботливо усадили меня поближе к чугунной печурке, топившейся углём, а требный чемоданчик и сумку с облачением пристроили у кого-то на коленях.

По временам дрезина останавливалась и кто-либо из рабочих выходил: в этих местах обыкновенно неподалёку от дороги стоял сарайчик – с инструментом, наверное. Остановились у переезда. Здесь был большой сараище, а кроме него, целый хутор: дом, хлев, дровяник, колодец, стог сена... Стояли долго: рабочие уходили, приходили, совещались и уходили снова. Наконец выяснилось, что у хозяина хутора – путевого обходчика – недавно родился сын и надо бы окрестить, а народ меня подождёт: в графике – «окно», дрезина никому не мешает.

Крестить так крестить. Пошёл в дом. Спрашиваю, как назвали младенца. Оказалось – мой тёзка, да ещё полный: и отчества одинаковые. Обстоятельство это было воспринято как добрый знак и произвело на путейцев столь сильное впечатление, что уже через полчаса после совершения таинства некоторые уложили свои светлые лики в тарелки. Остальные присоединились к ним чуть попозже.

Вышел на крыльцо, чтобы проветриться от табачного дыма, гляжу – стоит состав с углём. Я – к тепловозу: кричу машинисту и его помощнику, что все уже потеряли управленческие способности и некому стронуть дрезину с места. А они спокойно кивают и даже позёвывают. Ну, думаю, на пути духовного делания ребята достигли очень больших высот – полнейшего то есть бесстрастия...

Я полагал, что дрезину подцепят спереди и будут толкать, однако вместо этого помощник показал, как увеличивать скорость, как тормозить, и благословил отправляться.

...Перед входным светофором я снизил скорость – и хорошо сделал, потому что меня бросили на тупиковый путь и дрезина запрыгала на стрелках, грозя соскочить в снег. Ещё издали увидел я человека в красной фуражке, решил, что предстоят серьёзные разговоры, и пошёл сдаваться. Однако человек сказал мне: «Приветик», и таким обыденным тоном, словно именно я каждое утро пригонял сюда эту дрезину.

– А где Семён-то? – спросил ещё он.

Я честно признался, что не ведаю.

– Дак он что – не приехал?

Я даже огляделся: не вышел ли кто-нибудь, кроме меня, из пустой дрезины. Но нет: кругом никого не было.

– И Алик не приехал? – недоверчиво поинтересовался человек в красной фуражке.

– И Алик.

– И Федотыч?

– И Федотыч.

– А всё-таки, где Семён-то?..

– Наверное, у тёзки.

– У какого?

– У моего.

– А-а, – и пошёл на станцию.

По главному пути прогрохотал товарняк. Помощник машиниста смотрел в окошко. Я помахал ему рукой, однако ответа не последовало – лишь проводил меня задумчивым взглядом.

Подвернулась попутка: водитель был из нашего района и знал меня. Он рассказал, что у него тяжело заболел сын и надо бы срочно окрестить.

Крестить так крестить. Сил у меня уже не оставалось: на всякий случай приметил, как переключаются скорости, и заснул.

Печатается по proza-pravoslavie.narod.ru

назад

вперед

---

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга