ВОЗВРАЩЁННЫЙ ГОЛОС

Ночь. Горит настольная лампа, и склонился над работой мастер – в очках, фартуке. А в круге света – скрипки. У одной трещина в корпусе, у другой со струной «ми» что-то не в порядке. На подоконнике ждут своей очереди сломанный смычок с «простуженной» виолончелью. Мастер Остроухов постарается им помочь – для того и приезжает он из Ухты в Сыктывкар и засиживается в мастерской гимназии искусств до глубокой ночи. Музыкант, педагог, он не только ремонтирует инструменты, но и сам их мастерит.

Мне тоже пришлось постучаться в дверь этой мастерской со скрипкой сына, приобретённой недавно, как оказалось, с фабричным браком. Это был прекрасный повод побеседовать с человеком, который знает практически всё об этом удивительном инструменте. Скрипке, пожалуй, легче всего поведать о сокровенном. Как и сердцу легче всего «выплакать» себя, когда мы касаемся струн смычком.

– В нашей республике вы, Валерий Викторович, единственный скрипичный мастер...

– Да, мастеров-настройщиков – единицы. А работы много. Ведь сегодня купить хороший инструмент стало большой удачей, будь то скрипка, балалайка или рояль, – вот и приходится реставрировать то, что осталось. На всю столицу республики, где столько музыкальных учебных заведений, не говоря о театрах и филармонии, всего четверо настройщиков фортепиано. Меня, как председателя коми отделения Союза мастеров-художников и реставраторов музыкальных инструментов, это очень беспокоит. Да и национальных инструментов не хватает. Хоть бы наш сигудэк возродить!

– Некому к ним руку приложить?

– В том-то и дело. В своё время народными инструментами занимался коми композитор, музыковед-фольклорист Прометей Чисталёв, очень хороший труд написал на эту тему. А его приёмный сын Герман Шеромов как раз и делал сигудки, скрипки. Он был мастером от Бога, но, к великому сожалению, безвременно ушёл из жизни. Последний сигудэк, который он не успел закончить, его жена Галина принесла мне, и я его «доводил». Больше некому ей было передать дело своего мужа – нет людей. А кому передам я? В жизни очень важна цепочка, последовательность событий, преемственность: чтобы одно за другое цеплялось, что-то из чего-то росло. Само по себе ничто не появляется, а если и появляется, то не живёт. Ну, может, конечно, камень упасть сам по себе в воду: красиво бултыхнулся – и только круги по воде. Встретил недавно своего ученика Серёжку, очень способного и оригинального парня. Давно хотел приобщить его к своему ремеслу. Обещал прийти. А пока гараж строит. Купил машину и, чтобы расплатиться с долгами, выучился на помощника машиниста, по железной дороге ездит.

– А юное поколение? В 2002 году вы открывали здесь, при гимназии искусств, экспериментальный класс, где обучали ребят мастерить скрипки...

– На память о тех мальчишках храню их работы. Вот смотрите... – мастер вынул из стола деревянные скрипочки – они могут уместиться на ладони, но сделаны честь по чести. – Через эти поделочки старался привить им любовь к скрипке, к музыке. И сделано было немало, мы даже в выставках участвовали. Ребята были очень увлечены – педагоги бегали ко мне сюда, чуть ли не силой выдирали их на урок. Но, повзрослев, дети охладели к этому. Закончили гимназию и ушли, и с тех пор я больше учеников не набирал.

– Вы и сами были педагогом – после Горьковской консерватории долгое время преподавали в Сыктывкарском училище искусств по классу скрипки. Довольны ли вы плодами своей педагогической работы?

– Трудно сказать. Главное, что мои ученики остались в музыке. Они все влюбились в это дело. Мне казалось, что ребята мои все без исключения способные, а некоторые даже на голову способнее меня. Вообще нет бесталанных детей. Что ни человек, то два метра. Но к каждому нужен свой подход.

– Я помню, как моего сына учила играть гаммы на скрипке его педагог Елена Алексеевна Попова. Говорила: «Иди к верхней ноте, но не просто иди, а представь, что поднимаешься в гору и сейчас увидишь с горы восход солнца...»

– Да, Лена очень хороший педагог, опытный, и, главное, неравнодушный человек... Но если честно, я не жалею, что расстался с этой профессией. В училище человек начинает развиваться, и ты вкладываешь в него что угодно. Остаёшься в течение двух, трёх, четырёх лет один на один с учеником дважды по 45 минут, а ведь сам грешен. Ответственность страшная.

– И вот в какой-то момент вас – скрипача, педагога с 20-летним стажем – потянуло работать с деревом: захотелось самому создать скрипку...

– Должно быть, это передалось от прадеда по матери. Он был карелофинн и делал лодки. Дома ставил – огромные! Я их видел, когда мы с мамой ездили в Карелию. А моей собственной первой удачной поделкой была модель броневика – того самого, с которого Ленин речь говорил. Даже премию какую-то мне дали. У нас были очень интересные уроки труда.

– Получается, сложись жизнь иначе, вы могли бы стать мастером-краснодеревщиком... Но стали музыкантом.

– Вообще всё дело в личностях. С музыкой меня связала, конечно, моя вторая мама – педагог Мария Борисовна Бродоцкая, Царство ей Небесное. Она была из сосланных – приехала в Ухту за своим мужем. Имела за плечами Львовскую консерваторию, у Ойстраха училась. У неё очень много хороших учеников. Мария Борисовна была требовательной, но при этом она была в своём роде гипнотизёром или, лучше сказать, проводником.

– Как металл проводит ток, как священник – проводник между нами и Богом?..

– Да! Учитель должен гореть сам, чтобы дать понять ребёнку, как ТАМ прекрасно. Это не так-то легко – ребёнку и здесь хорошо, он живёт в любви. Я считался хорошим учеником. Но труда это стоило огромного. Большую роль играет регулярность в занятиях – всё равно как кушать по расписанию, в определённое время нужно играть. Тогда-то и появляется желание общения – вы правильно сказали, с Богом, ну, в кавычках, конечно, – с Прекрасным. В 14 лет ко мне пришла настоящая любовь к музыке.

Вообще-то, меня отдали на скрипку, чтобы я меньше на улице околачивался. Какой нормальный ребёнок будет скволыжить на этом дереве, если на улице так интересно и все ребята там. Да ещё если дадут хлебушка. Помню, если хлеб белый, то сахаром посыплешь его; если чёрный – то солью и постным маслом сдобришь – ну какая красота, с улицы не утянешь! Но родители за этим очень следили. Приходишь домой с плохой отметкой и, ни слова не говоря, идёшь в ванную отрабатывать то, что не сделал. Если получил пять – закидываешь куда подальше папку с нотами и с полным достоинством бежишь на улицу. Вот и всё.

А ещё на лето меня всегда отправляли в Москву к бабушке, очень любившей скрипку. Она брала вязание, ставила будильник, чтобы он через час прозвенел, и незаметно засыпала, пока я играл. Один раз я попался. Думая, что она заснула, подкрался к будильнику и начал его вертеть. А у бабушки только один глаз спал, а другой-то всё видел!.. Но вообще я всё лето занимался – по часу утром и вечером.

Папа тоже любил музыку. Как выпьет, бывало, начинает плакать под песню: «Пятьсот километров – тайга, кругом только дикие звери, машины не ходят сюда-а, бредут, спотыкаясь, олени... Будь проклята ты, Колыма...» Я специально на скрипке её разучил. А мама подводила меня к нему, чтоб он быстрее заснул... Так что все были «музыканты» вокруг меня, кроме меня, – смеётся Валерий Викторович.

– Валерий Викторович, как ваша семья попала в Коми?

– Родители, как и подавляющее большинство жителей Ухты – тогда ещё посёлка, – были ссыльными. В семье отца, кроме него, было ещё десять детей. Раскулачили. Всю мужскую половину уничтожили или отправили в ссылку. Так отец и трое его братьев и оказались в Ухте. Работал он буровым мастером.

Мама попала в Коми в годы войны. Она карелофинка, родилась в Анкиярви – это за Медвежьегорском. Люди там толком не знали, где они живут – в Финляндии или в России. Мама рассказывала: идут русские – кто не успел спрятаться, того забирают в русскую армию. Финны идут – берут в свою армию. С моими родными получилось так. Дед мой торговал золотом, у него был свой магазин (покупать золото ходил на лыжах через лесок в Финляндию). Воевал на стороне финнов против русских. Когда наши финнов подмяли, дед думал переждать это время за границей и уехал в Швецию, взяв с собой ещё одного брата. Оказалось, навсегда. Пытался помочь семье, порадовать как-то детей – присылал им в посылках вещи, игрушки, даже гармошку прислал. Правда, бабушка боялась принимать эту помощь и чаще всего посылки уходили обратно. Но это не помогло спасти семью. Безбожная власть сурово наказала их – все, кто остался здесь, были расстреляны, в том числе и четверо братьев маминых. А её саму сослали в Ухту на лесоповал – сучки рубить.

Мама прожила очень долгую жизнь – 86 лет. Последние месяцы её жизни я был рядом. Расскажу о том дне, когда мамы не стало. Накануне она почувствовала себя очень хорошо, стала кушать понемножку. Ей ставили капельницы с хорошим лекарством, и я думал, что всё обойдётся. И вот утром просыпаюсь – мама сидит на кровати. Говорит: «Знаешь, я себя хорошо чувствую!» – и такой ясный взгляд. Радуюсь про себя: «Помогло лекарство!» А мама: «Я сон видела: два мальчика – один чёрненький, другой беленький – подходят к моей кровати. Я хочу с ними пообщаться, поднимаюсь – а они исчезают...» «Мама, – говорю, – скоро врач придёт, тебе ещё лучше будет». И в тот день она умерла. Мне объяснили потом, что это ангелы приходили. В то утро мама была такой светлой...

Вера помогла пережить горе. Первое время был сильный страх одиночества. Видно, я всё-таки был маменькиным сыночком, в свои-то годы. И Марина – матушка Марина, супруга отца Пафнутия Жукова (она здесь, в гимназии, преподаёт по классу скрипки), – чуткая такая! – подсунула мне сразу книжечку митрополита Сурожского Антония. Тоненькая такая книжка – «Жизнь. Болезнь. Смерть». Я прочёл её три раза. И постепенно тяжесть с сердца стала уходить.

– Мама была по-настоящему верующим человеком, – говорит Валерий Викторович, – без лукавствия, как все простые люди того поколения. И даже в тех условиях смогла окрестить нас, своих детей.

– Вы помните, как это произошло?

– Я-то не помню, но мне рассказывала моя крёстная, мамина подруга (ей сейчас 93 года, и столько радости общаться с ней – что ни слово, то клад, и замечательное чувство юмора). Мы жили в одном из длинных бараков рабочего посёлка, а в соседнем жил сосланный батюшка. Была зима, ночь. Меня посадили на салазки и повезли к нему. Там уже ждали, нагрели воды в тазу. Так я был крещён. Мама не могла этого не сделать. А ведь это и есть настоящая вера – в тех обстоятельствах так поступать.

Жаль, что мы не впитали с детства веры. Блаженны люди, которые с младенчества растут в этой атмосфере, и старики. У моей крёстной это в крови, ей не надо «осмысливать» веру. А мне надо – надо прочитать книжку, помозговать, найти какое-то «зерно истины»... В церковь я стал ходить лишь после кончины мамы. Рад был увидеть на клиросе наших студенток (очень хороший там хор). Поиграл на скрипке в храме на детском утреннике. С этого началось... Мне сейчас 60. Невероятно трудно за те несколько лет, что находишься в Церкви, перебороть в себе десятилетия жизни без храма. Это же всё ломается внутри! С этим бороться мне надо ещё лет сто, наверное. Но совершенно определённо, что с верой твоё мироощущение становится абсолютно другим.

– Есть ли у вас любимый святой?

– Было в жизни, что меня Никола Чудотворец спас – его икона. Старинная икона была. Но у меня она пропала. Он меня защитил, благодаря ему я и остался в живых. Это было в 1999 году. Не хочется даже вспоминать об этой истории, и с себя вины не снимаю – докатился. Скажу только, что после произошедшего мне пришлось начинать всё с нуля. Главное, что жизнь не забрали. И наказание это было, и предупреждение одновременно. Попустил Господь, чтобы очнулся и стал двигаться в обратном направлении... И оказывается, никогда не поздно начинать всё с нуля.

– Какой духовный текст вам более всего на душу ложится?

– Псалом 50-й. А ещё... Сейчас возьму, чтобы не ошибиться, мамин молитвословчик, старенький... Вот: «Сердце чистотою словесе Твоего сохрани, душу – любовью Креста Твоего, тело – Твоею страстию бесстрастной...» И я для себя что понял. Для человека – и для музыканта особенно – очень важна эта «бесстрастная страсть». Вы знаете, нам тело мешает исполнять. Особенно детям. Мы всё стараемся исполнять телом. А если тело придёт в состояние страстной бесстрастности, тогда всё будет намного лучше. Такой вывод для себя я сделал из этой молитвы.

И ещё: «И ум мой Твоим смирением сохрани». Тоже очень глубоки эти слова. Ведь у нас как получается в музыкальных школах? Романтизм привнёс в исполнение музыки страсть. Но нельзя этого требовать от ребёнка – это непрофессионально и не по-божески. Нельзя восторгаться этим. Выходит ребёнок на сцену и поёт про любовь – это же ужасно! То же и в классической музыке. Современный ребёнок может сыграть и концерт Баха, но это так же противоестественно – у него нет такого жизненного опыта, чтобы сыграть эту музыку.

Бах велик. Отношение моё к нему менялось, и сейчас я играю его совершенно бесстрастно – и получаю огромное удовольствие от этого. И того же Вивильди можно играть по-другому, без вибрации, без этого «нараспашку». Но это понимание приходит с жизненным опытом. Для меня вершиной музыки является «Чакона» Баха. Это для скрипача как Библия. Слово «чакона» переводится как «траурный танец». Будто всю жизнь проживаешь. Там есть такие места – можно и молиться, и плакать, и каяться, и птичек райских услышать. Одно время много слушал Шнитке, его прекрасный вокальный цикл на слова Нарекаци – армянского поэта-мистика, канонизированного Армянской Церковью.

– Классическое сочетание – это ель, которая является резонатором, и клён. Вообще-то прежде такое сочетание не соблюдалось строго, но сейчас так. Кстати, московские скрипичные мастера до сих пор пользуются остатками того клёна, который был доставлен в столицу по распоряжению героя революции Тухачевского. Представьте, Тухачевский сам делал скрипки! До нашего времени их сохранилось около двадцати. Однажды кто-то из мастеров пожаловался в разговоре с ним, что не из чего делать скрипки – дерева нет. Тухачевский позвонил в Закарпатский военный округ – и в Москву прибыл целый вагон клёна.

– До сих пор не дают людям покоя секреты старых кремонских мастеров – Страдивари, Гварнери... Как вы думаете, в чём всё-таки причина прекрасного звучания их инструментов?

– Знаете, вокруг этого немало мифов. Например, говорят: секрет Страдивари – в особом лаке. Но то, что лак сильно влияет на голос скрипки, – это как раз миф. Влияет, конечно, но не в такой степени, как это преподносят. Основа – это дерево: выдержка его, качество. Известно ведь, если из табуретки делать скрипку, то она и звучать будет как табуретка.

– Читала, что скрипки знаменитых кремонцев так ценятся потому, что мастерам «посчастливилось» жить в эпоху похолодания и плотность тогдашней древесины была выше...

– Чего только не придумают! – смеётся Валерий Викторович. – Например, есть и такой миф: Страдивари нашёл затопленную баржу и делал скрипки из неё. Сказок много, расскажешь – и секрет раскрыт! А главное – вложенный в скрипки труд, когда надо по пять-шесть часов работать и после этого и шея, и позвоночник болят, – мало кого интересует. Вот похолодание – это занятно. А один мастер пришёл к выводу, что всё дело... в навозе. Сделал скрипку – и в навоз её поместил. Она там у него, бедная, и «сгорела».

Всё должно быть разумно, соответствовать законам – физическим и божественным. И никто не скажет, чего должно быть больше. Можно большой акустической удачи добиться – если хорошо настроишь деки, поймаешь соотношение воздуха внутри деки и толщины вибрирующих дек (внутри звучит воздух: эфы – это как губы у скрипки, они выпускают воздух и заставляют его «играть»), – но зато потеряешь в духовном... Нет, вершина – это когда всё сочетается. Да если ещё и Дух Святой снизойдёт, когда окропит скрипку святой водой священник...

– А форма скрипки? Её изящество, женственность – это тоже вещь функциональная? Физик Савар когда-то пришёл к выводу, что идеальная форма для скрипки – трапециевидная (проще говоря, форма небольшого гробика). По его заказу инструмент был изготовлен... но охотников играть на нём не нашлось.

– Ещё бы! Тело скрипки формировалось веками. Это же очень последовательный процесс. Это виола де гам, виолина, а были ещё более древние инструменты... Всё диктует время, его потребности. Как это произошло с фортепиано: до него был клавесин, но пришла эпоха романтизма и потребовала другого звучания. Пришлось делать перекрёстные струны, молоточки обтягивать не кожей, а фильцем, то есть войлоком, делать репетицию, чтобы молоточек не один раз ударял по струне, а несколько, и так далее. Все эти новшества в инструменте были вызваны к жизни требованием времени. Так и со скрипкой. Её выдалбливали раньше, а сейчас клеят.

Для меня скрипка – это как женщина, с которой я должен справиться. Насколько она строптива, настолько я суров. Один раз начал делать деку – полработы сделано, а там, в толще дерева, оказывается, длинный-длинный слой смолы, который не был виден вначале. Конечно, расстроишься тут – какая женщина попалась скрытная. Надо с ними управляться, с этими стихиями. У художника должна быть твёрдая рука, жёсткая. Тот же ус выложить (на фирменных скрипках он из чёрного дерева) – тут рука не должна дрогнуть.

– Много ли времени уходит на изготовление одной скрипки?

– Мой учитель Борис Горшков делает три скрипки в год, а я – одну в два года. Это о чём говорит? О том, что он профессионал, а я – любитель. Я не могу заставить себя сесть за работу, если у меня нет внутреннего желания, – могу ходить вокруг стола, погляжу – и отойду опять. Но уж если сел, неделю не вылезаю из-за стола, так что и спина отваливается, и шея болит. А Горшков – нет. У него железно: два часа утром и два часа вечером. Желательно вести сразу три инструмента: один – в стадии лакирования, другой собираешь, а третий только начинаешь.

– Валерий Викторович, а на какой скрипке вы сами играете?

– У меня их две. Любимая скрипка – мамина, она купила её мне, когда я учился в консерватории. Другая – та, которую сделал самой первой. И вот иногда играешь – не идёт игра, не отвечает скрипка, а почему – непонятно. И так к ней подойдёшь, и этак, и эту вещь сыграешь, и ту – нет, и всё!

– Расскажите о самой первой вашей скрипке. Знаю, что она сразу же получила награду.

– Было это в 1998 году. Надо сказать, что учился я в Москве, у мастера международного класса Бориса Львовича Горшкова (он скрипичный мастер во втором поколении). Это было так: он дал мне болванку из груши со словами: «Всё равно испортишь...» Сидел я, ковырялся, приходил к нему, показывал, он говорил, что не так. В итоге Борис Львович поставил мне твёрдую четвёрку. На первой своей скрипочке я до сих пор играю. Скрипки как дети, им требуется внимание. А вы знаете... – мой собеседник как бы собирается с духом, чтобы сказать нечто важное для него, – отец Корнилий, очень симпатичный мне ухтинский батюшка, освятил эту скрипку. И она звучать стала по-другому! Удивительно! Ведь я мастер и знаю, почему и отчего звучат или не звучат скрипки...

Расскажу вам историю со скрипкой, которую я сделал недавно. Освятил её в Сыктывкаре отец Пафнутий Жуков (батюшка сам музыкант, и мы давно дружим). Скрипка была предназначена для концертмейстера Латвийского оперного театра. Отвёз я её в Ригу, передал заказчику. А он ненадолго оставил скрипку без надзора – и её украли. На ноги подняли полицию. Бедный мальчик был в отчаянии, даже к гадалкам бегал – так новая скрипка ему полюбилась, так загорелся на ней играть. Скандал был большой, даже по телевидению сюжет об этом прошёл. Но я почему-то был спокоен. Знал, что она вернётся, хоть ей придётся плохо. И в самом деле скрипку нашли – из Литвы привезли. Собираюсь съездить в Ригу, посмотреть, в каком она состоянии, да и просто интересно подержать её в руках после того, что она «пережила». Думаю, что если бы не освятил её батюшка, то и концов бы не нашли – поломали бы, да мало ли что ещё...

– Если вспомнить вашу первую скрипку, какой был самый волнующий момент?

– Про все скрипки можно сказать – это когда они первый раз скажут «мяу», – шутит мастер. – А самый волнующий момент остался на всю жизнь и в памяти, и – видите? – на пальце... Это произошло так. Скрипка уже готова, уже звучит, и столько гордости у меня за себя – смог, сумел-таки! Сижу в своей мастерской училища искусств (было уже около полуночи). И вдруг мне показалось, что надо чуть-чуть поправить порожек, что он малость высоковат. Беру нож и делаю последний надрез. Я тыщу раз эту «операцию» делал разным скрипкам! Нож соскакивает – у меня вся подушка пальца вместе с ногтем отваливается и висит... А палец-то, между прочим, очень серьёзный, игровой. Я скорей побежал в травмпункт, хорошо он недалеко был, – за мной такая дорожка крови. Наложили пять швов. Считаю, что это было наказание за гордыню и вразумление: превознёсся, подумал, что сам всё сделал, а ведь это не твоё, это тебе дано было...

...Пока мы говорили, мастер трудился над скрипкой, что я принесла с собой. Наконец он занёс над нею смычок, как бы собираясь подвести итоговую черту своим трудам. Пальцы его пробежались по струнам, и он сказал: «Ну вот, сделал всё, что мог». Голос скрипки, до этого резкий, жестяной, стал мягче и глубже – фабричный инструмент со средними показателями словно обрёл душу. Так бывает и с людьми. Жил человек и думал, что всё у него хорошо, пока не потрудился над ним Господь, послав ему испытания. И голос человека стал другим.