МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ

(Продолжение. Начало в №№ 648, 649, 650, 652), 653, 654, 655)

Из дневника Михаила Сизова:

Портрет на стене

Следующая после Погорельца деревня – Березник. Въехали в неё уже под самый вечер, да и не с правильной стороны. Ключарница погорельского храма объясняла, что дом её родственницы Ангелины Ружниковой стоит первым на въезде и он как бы на отшибе. А тут нас сразу окружили огромные амбары, сараи, навесы с разобранными моторами, тракторы... Тормозим у первого жилого дома, спрашиваем вышедшего парня про Ружникову. Тот: «Я Ружников». Оказалось, это двоюродный брат Ангелины, а сама она в Мезени сейчас. Вот незадача! Слово за слово – выяснилось, что тут неподалёку живёт его мама, Милица Григорьевна, которой за 80 лет. Есть с кем «за жизнь» поговорить...

Аккуратный домик старушки стоит за оврагом, на самом берегу реки. Встретила она приветливо, чаёвничать усадила. Сразу же любопытствовать стала: где бывали, с кем по дороге встречались.

– Значит, и в Погорелец заезжали? Церковь-то Шура показала?

– Получается, вы у нас интервью берёте, – смеёмся с Игорем. – Лучше сами расскажите. Про родителей, например.

– Ну, что тебе, белеюшко, рассказать? Вот мои родители сидят, – Милица Григорьевна показала на стену с портретами. – Тот, что в царских погонах, – отец мой, Григорий Яковлевич Ружников. Он в Петрограде служил много лет, отслуживал за старшего брата. У того семья большая была, дак он заместо него пошёл.

Под фото рассматриваем подпись: «17-й пех. запасной батальон 8-й роты». Первая мировая. Судя по широкой лычке на погоне – фельдфебель или вахмистр, это выше старшего унтер-офицера, почти что подпрапорщик.

– А когда гражданская началась и англичане высадились, он одночас в Архангельске оказался, – продолжает хозяйка. – Очень плохо их кормили на аглицком-то коште, матенка ему посылки с едой отправляла, вместе с санными обозами, которы туда по зимнику ходили. Другого попазья в город и не было. А когда вернулся, то своё хозяйство завёл – и никто его за белую службу-то не трогал. Потом в колхоз вступил.

– А кем в колхозе был, механизатором?

– Да каким механизатором! Тракторов мы до 50-х годов не видели. На лошади робил. Ещё охотой занимался. Приносил лисиц, песцов – сдавал их приезжим заготовителям. Характер у него был гордоватый, сам по себе. И честный, не любил хитрости всякие. Умер он в 1940 году от сахарного диабета, когда мне 11 исполнилось. Нас с мамой, Марией Романовной, семеро детей осталось, а тут война началась, голод.

– Говорят, что в войну здесь даже мох ели?

– Ели, белеюшко, и дёрн ели. Знаешь, что такое дёрн? Вот растёт трава-пырей, а корни у земли там белы-белы. Так вот их толкли, пекли и ели. В колхозе что родится: ячмень, картошка, капуста, – то всё на поставки государству шло. И ещё с нашего брата тоже отдай, что в своём хозяйстве водится. Ой, робяты, тяжело было.

Три брата моих на фронт ушли. Самого младшего, с 24-го года, убили, а двое вернулись. Вот на портрете один из них, Михаил-то – Гелин отец. Вы ж к ней, к Ангелине, сюда приехали? Ну, что ещё сказать... Когда война началась, я здесь, в Березнике, как раз четыре класса закончила и больше не училась – только робила. Ячмень и рожь сеяла, молотила, по лесам ездила. Придёт разнарядка на лесозаготовку, собрание соберут: тебя, тебя и тебя, – пальцем укажут, и едешь. Потом на ферме за телятами ходила. Никуда, почитай, из Березника не выезжала. В Ленинграде, правда, бывала.

– А Москву видели?

– Не, робятки, не видела. Как передовика, отправляли меня на ВДНХ, но не поехала. А медалек-то у меня целая куча... Показать?

Рассматриваем производственные награды. Из них две медали, серебряная и бронзовая, присланы с ВДНХ – как «лучшему работнику сельского хозяйства СССР».

– Главные же мои медалии не здесь, – тихонько смеётся Милица Григорьевна, – а в Архангельске у дочери да в соседнем околотке за оврагом – у сына. Пять внучат, один правнук и одна правнучка. Вот за это слава Богу!

– Милица Григорьевна, а откуда у вас такое имя редкое? – спрашиваю. – Вроде бы не русское, а сербское или болгарское.

– Так я ж, белеюшко, первого августа родилась, меня по календарю и записали. Мне племянница говорила, что была такая святая Милица, жена сербского короля.

Вдруг зазвонил телефон. Милица Григорьевна, прервав рассказ, ответила: «Ой, Геля, здравствуй! А я как раз тебя вспомнила... Да, сидят у меня... передать трубку?» Оказывается, пока мы тут чаи гоняли, двоюродный брат Ангелины позвонил в Мезень и сообщил о приезде «корреспондентов». Ангелина Михайловна пообещала, что утром приедет, а пока предложила переночевать в своём доме. Похоже, из Березника так просто не выберемся!

– А кто вас крестил? Разве в двадцать четвёртом году здесь был священник? – уже никуда не спеша, возвращаемся к беседе.

– Дак нашу всю деревню бабушка Еленушка крестила и отпевала, – пояснила хозяйка. – Уже тогда она старенька была, а звали её Елена Ладынина, отчество не помню. Власть-то её терпела, хотя вот крест не пожалели. У нас искон век на омыске большой крест стоял, и в войну председатель колхоза решил его пустить на дрова. Мужиков-то не было, чтобы за крест заступиться, хоть бы какой ледяшшой имелся, так все же на фронте...

– А бабы-то деревенские – сами крест не могли отстоять?

– «Бабами сваи забивают, а мы – жёнки». Такое у нас на Мезени присловье-то, – поджала губы старушка. – Ну, побегали наши жёнки, поругались, а власть-то не перешибёшь. Спилил председатель крест.

– И что потом было с председателем? – спросил Игорь, и мы переглянулись: сколько таких историй по Мезени слышали!

– Закончил-то он не очень хорошо. Занеможил от туберкулёза и вскорости припокоился. А крест опосля брат мой восстановил, Николай. Уж не помню, в каком году он из Челябинска гостить приезжал. Аккурат поставил его на праздник Воздвиженья Креста.

А раньше у нас ещё часовня была, Покровская. Так её после войны разобрали и увезли в деревню Кильца, это чуть пониже нас на другой стороне реки. Сделали из неё пекарню.

– Хозяйственные, кильчане-то, – удивляемся.

– Кильца искон век хвалёной деревней была. Дома там сплошь двухэтажные, шестистенки, с расписным подбоем. У них своя часовенка есть, а вот чужую не пожалели. Хваткие робяты. ТОС ещё какой-то сделали...

– Территориальное общественное самоуправление, – подсказываем.

– Вот-вот, не выговоришь... Они по этому «тосу» дорогу до Кимжи построили, чтобы к ним «скорая помощь» и пожарники доехать могли. На той стороне реки завсегда с дорогами плохо было, поглуше места-то, поэтому там монахи селились.

– Какие монахи?!

– Дак ведь старики сказывали, там монастырь был. «Пустыня» назывался. Староверы в ней жили. Сейчас от них только кладбище осталось.

– В скольких километрах отсюда, если по прямой? – интересуемся.

– По лугу километра два, потом реку переехать и на берег подняться. Только вы через реку-то сейчас не переберётесь...

Северные отшельники

Позже я попытался выяснить, каких староверов имела в виду старожилка Березника. Официально старообрядческие общины на нижней Мезени были зарегистрированы в Койде, Сёмже, Кимже, Дорогорском и Верхнем Березнике – той самой деревне со скособоченной церковью, где я с местными пьяницами общался. Ничего-то от староверов не осталось.

Вспомнилось, как в Лешуконске мореход Кузнецов делился планами поехать с аквалангом на озеро Койда, где старообрядческий скит стоял, – будто бы там на дне клад есть. Озеро это в страшной глуши. Куда делись тамошние монахи, неведомо. Известна лишь судьба их соседей. Там же, на Зимнем берегу Белого моря, был ещё один скит – Игнатьевский, в районе реки Ручьи. Когда «никонианские» власти послали туда солдат «для сыску и взятия потаённых раскольников», староверы двинулись дальше на север, выбирая удалённые места. Две инокини этого скита, Ефимья и Павла, а также старицы Ирина и Дорофея и старец Иоаким решили двинуться на Канин полуостров. Место выбрал Иоаким, который в миру был мезенским крестьянином и прежде слышал от рыбаков о тамошнем пустынном побережье. Долго они шли лесами и болотами, потом на лодке переправлялись через Мезенскую губу – фактически плыли по морю и едва не утонули. На самом берегу они не остались, а пошли вглубь полуострова, и там на реке Сёмжа Иоаким срубил келью. Питались грибами и ягодами, ловили рыбу. Жизнь проходила в глухом лесу в окружении диких животных, в посте, молитве и трудах. А потом приключилось следующее.

Как повествуют «раскольнические записи», жителям Малокузнецовой слободы, братьям Илье и Герасиму Личутиным, во сне явилось Божие откровение, что они должны построить кельи отшельникам, живущим среди «пустыни непроходимой». Личутины ездили на оленях по тундре до тех пор, пока не обнаружили монахинь в маленькой келье. Построив новый просторный дом, они переселили туда подвижниц. Пошла слава о ските, и в него потянулись староверы. Скоро там было уже около двадцати насельников. Поблизости от скита селились и монахи-отшельники. Известны старец Алексий и девица Анисья, которую считали святой. Её именем была названа виска Анисьина, впадающая в Сёмжу.

На этот раз попытка спрятаться от властей вполне удалась. Только в середине XIX века в 18 верстах от селения Сёмжа мезенской уездной администрацией был обнаружен старообрядческий скит. Обитель находилась в тундре при реке Виска, впадающей в реку Сёмжа – в правый приток реки Мезень. Удивление чиновников вызвал тот факт, что двести лет окрестное население прекрасно знало о существовании обители, а власти – нет. Причём обитель весьма славилась в народе – благодаря древней иконе Казанской Богоматери, находившейся в часовне. Икона считалась чудотворной и, по свидетельству очевидцев, исцеляла телесные болезни. Сёмженская Богоматерь также считалась заступницей северных промышленников, которые не жалели средств на содержание обители. Богослужение в скиту проводили проживавшие там старицы.

Далее события развивались так. В 1877 году из Архангельской духовной консистории пришёл указ: Сёмженские кельи причислить к ближайшему приходу. Затем скит во главе с сестрой Ермеонией сделали филиалом Ущельской общины, где в ту пору подвизались две монахини и несколько послушниц. Ввиду такого расширения в 1908 году по указу Синода Ущельская община была преобразована в Ущельский женский монастырь преподобного Иова.

Факт весьма примечательный. Ещё в начале нашего путешествия по реке Мезени на территории Коми мы посещали местную святыню – келью старца Иоанникия. Затем ниже по течению была келья Иуды Конещельского, потом келья Якова Горевшего. А ведь это всё ученики преподобного Иова, выходцы из Ущельской обители, что близ Лешуконска. Вся верхняя и средняя Мезень оказалась просвещена этим небольшим монастырьком. И вот выясняется, что в конце своей истории обитель «охватила» и устье Мезени. Впоследствии, как следовало из указа епископа Михея, предполагалось перенести весь Ущельский монастырь на место Сёмжинских келий. В скиту за счёт епархии был построен новый дом с церковью, монашескими кельями и гостиницей для богомольцев.

Сёмженские староверы, конечно, с неодобрением смотрели на происходящее и попытались отселиться на 12 вёрст от Сёмжи. Но в 1912 году их строительство администрация приостановила. А потом грянула революция... Ущельские монахини сами оказались на положении гонимых староверов. В 1919–1920-х годах игуменья Магдалина с несколькими сёстрами перебралась в Иудину пустынь, что спрятана в тайге в семи верстах от Конещелья. И как в воду глядела: саму Ущельскую обитель в тот же год власти закрыли, а в скиту удалось продержаться ещё 10 лет. Но дольше всех продержались Сёмженские кельи – там монахини жили до начала 30-х годов. Что было с ними потом, неизвестно. А вот сёмженских наставников-староверов Павла Филатова и Ивана Жмаева в 1937 году расстреляли. Слишком подозрительными «отшельники» оказались для новой власти.

Такая история... Помнится, наше путешествие по Мезени из-за старообрядцев-то и началось – хотели найти в тайге старый тракт, по которому беглые староверы на Печору с Мезени добирались. И до сих пор ни одного старообрядца здесь не увидели. Вот, только близ их кладбища оказались.

Прощаемся с Милицей Григорьевной. Она вышла нас проводить и показать, в какой стороне дом её племянницы, где предстояло заночевать.

– Анде, глядь-ко, – старушка указала в сторону Мезени, – блазнится, буди река далёко. А весною она туточки, в ледоход-то как разольётся! Прям под окнами моими лёд трешшит! Страху-то... А вот там, где маленька избушка нова сделана, кряду пять домов сгорело. Ой, тоже страху было!

– И как, погорельцам-то помогли? Постельное бельё там, ещё что... – поинтересовался Игорь.

– А то как же! Кому валенки, кому фуфайку. Народ наш берёзовский дружный, ближники мы. На Севере люди жалостливые. Кто строится – тому вырука от всех. Вот вы когдыссе за оврагом шли, новые домики видели? Строятся люди! И ни одного алкоголика в Березнике. Не как в городе, никто не ворует. Если только приезжие воруют... Вот так живём мы здесь, белеюшко.

– А почему вы нас всё время «белеюшками» называете? Потому что седые? – Игорь потрепал себя по шевелюре.

– Так у нас детишек окликают, – улыбнулась старушка, – а для меня вы все как внуки.

Дом Ангелины Ружниковой мы нашли, когда уже смеркалось. Родственники её, позаботившись о нас, замок на входе сняли и батожок к двери прислонили. И вправду воров здесь не боятся.

– Обедать ведь мы потом будем? Давайте я тогда уху сделаю быстро... А то вернёмся от крестов, и всё равно кушать-то захочется, да?

Хозяйка, не дожидаясь нашего ответа, достаёт кастрюлю, рыбу, привезённую с собой из Мезени, лук и начинает готовить похлёбку.

Позднее утро. Мы сидим в доме у Ангелины Михайловны Ружниковой, где провели ночь на непривычно мягких – после палаток-то – кроватях. Никакого тебе гудения комаров и привычного полусна. В палатке никогда в сон не погружаешься глубоко, но по какому-то древнему инстинкту вслушиваешься краем уха в близкие шорохи леса; а здесь – тихо. В избе – образцовый порядок: пол блестит как полированный, кисейные занавески гармонируют с обоями, на зеркале ни пылинки, под каждой ножкой стула – подушечка, точно у кошки... С утра я успел прогуляться вокруг, обследовать окрестности. Дом стоит наособицу – последний в деревне, за околицей, да ещё и отрезан дорогой: несётся-громыхает по ней грузовик – и пыль в палисаде перед домом оседает; со стороны двора – лес, из-за ограды сосны заглядывают в огород, дивятся: картошку хозяйка не растит, только цветы. У крыльца – самодельный барометр: тонкая, очищенная от коры еловая веточка, – такие мы видали только кое-где в охотничьих избушках. Устроен «прибор» так: кусочек ствола приколочен к стене, из него торчит тоненькая обструганная веточка; давление меняется – и она реагирует: то вверх смотрит, то вниз. Как потом оказалось, барометр уже лет двадцать тут показывает вёдро или ненастье.

Дом этот для Ангелины не родовой – отец с матерью купили его, когда свой, стоявший на угоре в центре деревни, состарился. Могли бы сами вместо старого новый дом построить, но власти в соответствии с политикой «укрупнения» зачислили Березник в неперспективные деревни и всякое новое строительство тут запретили. Сселяли в село Козьмогородск. Но уезжал народ из насиженных мест неохотно. «Сейчас люди отсюда уезжают, потому что нет работы, – говорит хозяйка. – А была бы, и остались. Очень многие не хотят жить в городе, только в этой сельской спокойной жизни себя хорошо чувствуют». Родители Ангелины прожили тут до самой смерти, а сама она теперь бывает здесь только по выходным. Сегодня приехала, пока мы ещё спали, – и сразу дом наполнился её хлопотами и журчащим, как ручеёк, говором. Так на оставшиеся дни экспедиции появился у нас заботливый ангел – с говорящим именем Ангелина.

Подшучиваем над мезенским деликатесом:

– Надеемся, вы нас не кислой камбалой потчевать собираетесь?

Так называется здесь особый засол рыбы, когда она постоит в рассоле в тепле и становится «с душком» – с таким специфически тухлым запахом.

– А что? Это же вкусно и полезно, в конце-то концов! – тут же выступает на защиту местной кулинарии Ангелина. – Вы же не пробовали небось ни разу!

– Зато доводилось пробовать так называемый печорский засол, когда вёдра с сёмгой в бане ставят... тоже медвежья еда. Можно есть как кисель, только если нос зажать...

– Я знаю, что на Печоре тоже так солят. Только едим мы по-разному. У нас рыбу едят маком... Кусочек хлебушка в тарелочку макаем (где квашеная рыба расплылась. – И. И.) – и в рот. Притом только руками. У нас и поговорка есть (не при молодом человеке сказать), – Ангелина выглядывает в комнату, где на диване лежит Святослав, но он дрыхнет ещё. – «Дичь, рыбу и молодку брать можно только руками», – Ангелина заразительно смеётся, смеёмся и мы. Таких, как Ангелина, иногда по молодости называют хохотушками.

Девочкой Ангелину не назовёшь, но человек она живой и душа молодая. Я в разговоре спросил, между прочим, про её девичью фамилию, да промахнулся. «Я не была замужем, – улыбнулась в ответ Ангелина. – Меня никто не взял». И не услышал я в её голосе никакой обиды на судьбу, но лишь искреннее доверие Богу. И ещё – отчётливое понимание себя как женщины. Не «я нашла себе», не «я вышла замуж». Потому что всё-таки мужчина берёт в жёны, выбирает себе помощника, а не наоборот. По крайней мере, так должно быть.

Заочно – по переписке, звонкам в редакцию – знакомы мы с Ангелиной были уже давненько, но как всё-таки приятно не разочароваться, встретить вживую человека глубокого сердечного ума, доброго и гостеприимного.

После завтрака отправляемся к главной местной святыне и достопримечательности – «обетному кресту» на Фёклину гору.

Выходим из дому. Ангелина запирает дверь.

– А палочку – или как её тут у вас называют... пристав – в знак того, что хозяев нет и дом закрыт, теперь уже не ставите? – спрашиваю её.

– Зимой ставила.

– И никто не заходил? – спрашивает Михаил.

– Местные по домам не лазят... Но дорогу построили, так «гастролёры» уже стали наезжать. К нам в дом весной заходил такой. Ночевать в доме побоялся – здесь рядом дорога, – так ночевал в бане. Плитку, еду, одежду какую-то, одеяла унёс в баню. Видно, опытный был, не первый дом посетил.

– По следам распознали?

– Зимой мы не топчем специально дорожки, чтоб было видно, если кто пройдёт. Так ведь он зашёл специально со стороны леса. Рядом с домом проходит дорога в лес (мужики ездят по ней за дровами), так он по той дороге прошёл, чтоб не было следа.

– Иконы, наверно, искал в доме?

– Наверно... Да только из района вывезено уже всё, что можно. И свои вывозили, и ещё раньше гастролёры ездили по домам, просили. Люди отдавали, не считали за ценность старинные иконы. Одежду, даже утварь вывозили, лампы, диваны – ну всё! Район, я считаю, выхолощен донельзя. А в газете по-прежнему объявления: «Куплю старинные вещи»... Я бы на месте редактора не стала их публиковать.

...Идём сначала по пыльной дороге, потом сворачиваем на луговину, где с былых времён ещё растёт одичавший клевер. Ангелина, приняв на себя обязанность гида, делает исторический экскурс.

– Почему так называется это место? Тут в избушке когда-то жила девица Фёкла. Её суженого забрили в рекруты, она его ждала-ждала, но так и не дождалась. А больше ни за кого замуж не пошла. Девица, говорят, была очень красивая: с белыми косами, голубыми глазами, к ней очень многие сватались, но она всем отказывала. Наконец попросила родных: «Постройте мне на отшибе избушку, я уйду из деревни, чтоб никто ко мне не ходил». Монашество она не приняла, а вот доживала свой век она здесь в одиночку...

По мосткам мы переходим Фёклин ручей и, поднявшись в горку, вскоре подходим ко кресту-часовне на лужайке. На старых фотографиях крест, спрятавшийся от непогоды под навесом, находится возле какого-то поля. Теперь здесь всё вокруг поросло лесом. Четыре года назад местные жители поновляли крышу, сделали новую оградку, столбы, но недавно – ещё дерево не успело почернеть – столбы снова обновили. Рядом – такие же новенькие – скамейка со спинкой. Забота чувствуется во всём.

– Виктор Николаевич Кушков делал, а это Михаил Леонидович Ляпин выпиливал, – показывает Ангелина на доску-полотенце под скатом. – Узор я привезла с Соловков. Там увидела и сфотографировала...

Помолившись, открываем калитку и подходим ко кресту. Крест «одетый», наподобие того, как закрываются иконы окладами, – так и тут виден из-под новой белой пелены только лик Христов. В том, как он написан, чувствуется рука мастера, а власы Спасителя яркой киновари и вовсе кажутся точно вчера прорисованными. Между тем кресту гораздо больше столетия, и всё это время он стоит на воздухе, не поновлялся и не портится.

Из-за креста выглядывает привязанный к нему старинный пасхальный фонарь – он сделан наподобие церковки с пятью деревянными куполами, увенчанными крестами. У подножья креста – цветы, свечки, денежки.

– Вот так у нас крест традиционно одевают, – говорит наша проводница. – Я недавно только поняла: это же Плащаница! Укутали же Христа, так и здесь – этой пеленою укрывают как Плащаницей. Это очень издавна идёт, глубокая традиция. Сюда потом ещё пелены люди вешают. Батюшка из Москвы приезжает, высказывает мне: «Ты скажи, чтоб не вешали». А как я скажу? Вот идёт человек, у него кто-то заболел или ещё чего случилось, и он несёт своё приношение ко кресту. Помню ещё с детства: как лето придёт, мамушка скажет: «Пойдём ко кресту!» Придём, постоим... Молились не молились, я не знаю. Или вот сегодня гости приехали, а назавтра все хорошо оделись – не в чём бегали по улице – и пошли. Или пошёл сын в армию. Куда идти? Ко кресту. Заболел кто-то – ко кресту. Храма не было, и вроде люди выросли уже неверующие, а всё равно с детства ходили ко кресту. Просили.

– И как, Господь помогал?

– О таких вещах не говорили, это было не принято. Но вот когда Иван Афанасьевич Ситков в начале 70-х годов обезножел и взялся восстановить крест по обету, он потом ещё 30 лет прожил и ходил хорошо. Антонида Егоровна Тараканова как-то раз сказала: «Я только потому до 90 лет дожила, что крест перетаскивать помогала». А ведь вы сами представляете, что значит прожить женщине в деревне на Севере до 92 лет, когда с самого детства немыслимые усилия и труды. Ещё вот вспомнила: у одной женщины потерялся после боевых действий сын. Женщина решила восстановить старый крест. Было это в деревне Жердь. И сын потом ведь нашёлся.