ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ

Есть такой фильм, снятый в конце 70-х годов, – «Тема». Про то, как один столичный писатель, признанный мэтр (играет его Ульянов), поняв, что исписался, садится за руль и едет куда глаза глядят, в отчаянной надежде, что дорога подарит ему заветную «тему». Озирая поля и перелески, сочиняет вслух начало исторической повести – выспренным слогом, «под Гоголя», – и морщится: фальшиво, не то! И вот в одном провинциальном городке писатель знакомится с женщиной, у которой странное увлечение – бродить по старому кладбищу среди покосившихся крестов и пытаться узнать хоть что-то о тех, кто лежит под ними. Так ей удалось открыть миру безвестного поэта, найти в архиве его стихи... Отнять хоть одно имя у небытия – вот в чём была «тема» жизни той женщины. И для писателя после той поездки слово «родина» зазвучало по-другому. Тише и пронзительнее.

Фильм этот припомнился мне после недавней поездки в село Палевицы, где довелось познакомиться с Леонидом Мироновичем Поповым. Ему 83 года. И последние семь лет жизни он занимается тем, что собирает камни по картофельным полям и носит их на сельское кладбище – укрепляет кромку высокого берега. Если этого не сделать, берег будет и дальше обваливаться, унося с собой вниз могилы...

До этой мысли Миронович, как его в Палевицах называют, дошёл сам, сам и взялся за дело. Теперь берег укреплён на 18 метров в длину и на три, а где и на пять метров – в глубину. Я ходила по этому, насыпанному его руками, берегу – он прочен, как асфальт на Стефановской площади. С трудом верилось, что это смог сделать один, далеко не молодой, человек.

*    *    *

На селе всё по-простому: к Л. М. Попову меня проводила глава сельского поселения Елена Тырина – они соседи.

Дорогой Елена Михайловна рассказывает:

– Миронович у нас молодец. На своём горбу шесть с половиной тонн камней натаскал с полей! Самую опасную полосу берега укрепил. Как раз в том месте четыре могилы родных учёного Сидорова, земляка нашего, в честь которого у нас главная улица названа. Миронович за этими могилами ухаживает. И ещё за двенадцатью.

Пришли. Елена Михайловна постучалась в дверь:

– Миронови-ич!.. Спит, может? Миронович!..

Послышались медленные шаги.

– Кто там?

Соседка проговорила по-коми какое-то певучее слово, и дверь отворилась. На пороге стоял небольшого роста крепкий старик в круглой каракулевой шапке. Эта шапка, а также орлиный профиль придавали его облику нечто кавказское, независимое.

– Проходите. У меня беспорядок – один живу...

Леонид Миронович Попов и правда всю свою жизнь старался жить независимо, своим умом. Но не как хуторянин-единоличник – а для людей. Прирождённый «общественник», из тех, про которых порой спрашивают: «Ему что, больше всех надо?»

– Я не люблю знать только свои двери, – сказал он позже в разговоре интересную фразу. И пояснил: – В обществе живём ведь. Пользу надо приносить людям. А подчиняюсь я сам себе. На кладбище никто меня не назначал, никто не разговаривал на эту тему. Но я с малых лет имел в виду, что это наша историческая память. Никого нельзя забыть.

Встретились мы накануне Дня Победы. У двери на гвоздике висит пиджачок с медалями – хозяин только что вернулся с праздничного чаепития. В войну Леонид Миронович был ещё подростком, но трудиться пришлось наравне со взрослыми. Наверно, тогда-то и проявилось его главное качество – ответственность за всех.

Вспоминать ему об этом времени трудно, а говорить ещё трудней; голос перестаёт слушаться, и Мироновичу приходится брать паузы и долго откашливаться.

– Когда война началась, мне было 11 лет. Отца призвали в октябре сорок первого. Отец и говорит: «Останешься вместо меня. Таня, Ваня чтобы не померли». Ведь люди ещё помнили Гражданскую-то войну – она в десять раз больше народу унесла, чем первая война с немцем. С девятнадцатого года по двадцать второй настоящий голод был. Во-от. То-то отец и велел мне, чтобы брат с сестрой не померли. А четверо едоков оставалось – ещё мать и бабушка. Да я... Полевой хвощ, заядлый сорняк, знаете? Его много кушали. Крапива ещё спасала – самая питательная она. Матери в колхозе давали, что оставалось от молотьбы, – три килограмма на десять дней. И я работал в колхозе. Боронил. Золу собирал. На прополку посылали. Лён тогда сеяли: денежная культура, колхозу прибыток. В Вологду возили и там полотно делали. Летом – сенокос, осенью – уборка картофеля.

– Отец ваш не вернулся с войны? – спрашиваю, словно зная наперёд ответ.

– Он погиб при обороне Ленинграда 28 апреля 1942 года. В Синявинских болотах, где целую армию Ворошилов утопил. Я был там – по мелиорации меня отправляли туда на курсы. Те болота не как у нас – лес такой, что ногу некуда ставить. Людей там положили... Танки не пройдут на подмогу, пушки не пройдут – только на ружьё, солдат, и надейся.

– Как судьба человека находит... – помолчав, произносит Леонид Миронович. – В Вологде стояли – и отец от своих отстал по нелепому случаю: пошёл за куревом – а попал на распределение по взводам, пришлось встать тоже в строй. Спрашивают, кто шофёр да кто монтёр. А как спросили: «Кто телефонист?» – отец поднял руку. Он был грамотным, первым вступил в организацию «Нархозучёт». Его ещё с неделю подучили, как связь-то соединять, и бросили в бой. Немец увидел – стал стрелять. Отец ранение получил и стал терять сознание – вот-вот упадёт в воду, утонет. Не знаю, сколько времени прошло, пока разведчики не нашли отца. Притащили к своим, но сознание так и не пришло...

– Кушай мёд, – хозяин подвигает ко мне поближе банку. – К 9 мая тысячу рублей выдали – мёду купил, чтобы не заболеть.

– Так как же всё-таки вы занялись кладбищем? – спрашиваю Леонида Попова о главном его деле.

– Было это так. В Палевицах в войну и после войны был детдом. Зимой как-то ребята катались на льду Вычегды – и один мальчик провалился, не спасли. Директора сняли. Думали, если другого поставить, всё хорошо будет. А вместо этого ещё двух мальчиков потеряли, и тоже на реке. Я стал спрашивать, где могилы-то у них, – но никто не знал. Толком объяснила лишь Вера Козлова – она была воспитательницей в детдоме и ребят хоронили при ней. Оказалось, могилок больше нет: берег обвалился, и их унесло вниз... Вера Дмитриевна рассказала и свою историю: как они, четыре сестры, решили однажды: «Давай-ка сходим на кладбище к бабушке с дедушкой, вспомним их тяжёлый труд, поблагодарим за хорошее воспитание...» Пришли – а могилы нет...

Я крёстную свою похоронил десять лет назад – и стал наблюдать за берегом каждый день, думать стал: всё-таки отчего же берег-то уходит вниз? А оказывается, там плывун командует! Что это такое? Это насыщенные водой грунтовые массы. Плывуны сильно вредят – например, при рытье фундаментов и колодцев это серьёзная загвоздка. И вот стал я искать: где он, плывун-то? И нашёл.

Плывун – он будто живой: может двигаться невидимо под землёй и делать свою разрушительную работу. Наш учёный Сидоров исследовал, как раньше текла река Вычегда. По его словам, русло своё она изменила не так давно – около двухсот лет назад. Был высокий, крутой берег, но плывун под землёй работал – и в районе нынешней Гавриловки в реку рухнуло несколько десятков тонн земли. В результате Вычегда потекла к югу, сделала трёхкилометровый полукруг и возле села Сотчем вернулась на старое русло. От Палевиц она ушла почти на полкилометра. Раньше тут жили чуды; дома они строили не на крутом берегу, а внизу, с подветренной стороны. Когда Вычегда поменяла русло, эти чудные деревни затопило.

Леонид Миронович так и произносит: «чудные», с ударением на первом слоге. Речь у него необычная, иной раз удивит ярким словечком. И сам он кажется героем какой-то сказочной истории про то, как человек-одиночка сражается с коварным подземным чудовищем. Хитёр этот Плывун, и похож он тихоходностью и мокрым телом на громадного червя. Но человек не боится его, знай делает потихоньку свою работу.

– Так вот, – продолжает хозяин. – Могилка крёстной как раз на плывуне оказалась. Тогда-то и решил укрепить берег – надеяться не на кого. Вспомнил, как в Крыму камни возят на пляж. А у нас камней хватает – на картофельном поле их полно. И вот стал носить с поля – то вёдрами, то мешками. Семь лет носил. Как-то было, что 23 раза за день ходил с поля, а в среднем – раз 12–15. Возвращаюсь вечером домой – ноги высоко у меня идут: рад, не зря день у меня прошёл. Для людей.

– Наверное, отметили вас как-то за труды? – задаю вопрос.

– Бумагу прислали... Почётную грамоту, что 80 лет исполнилось, – смеётся Леонид Миронович. – Смех и грех: из Минпроса один руководитель другому пишет: наградить надо, моральную поддержку хотя бы оказать, тот следующему лицу поручает – и присылают поздравление с 80-летием.

Да дело-то не в наградах. Вот если бы общими силами взяться... Субботники-то каждый год проводятся. Кучу мусора убирают от кладбища – вот и весь труд. Пройдёт года три, от силы пять лет – овраг станет широким и длинным, рассечёт кладбище надвое и испортит могилы. Надо всем миром взяться и остановить его, но для этого не один и не два субботника нужно провести. Чтобы не было стыдно перед подрастающим поколением: вот, мол, знали, видели, каждый год ходили – и ничего не делали. Ведь здесь лежат знатные наши товарищи!

Если каждый по пути принесёт два-три килограмма камней, то и будет толк, никакой плывун не сможет сломать. А в Троицкий-то день бывает на кладбище более ста машин – это ведь сколько материала можно было бы захватить попутно!

...Но пока Миронович один на один с Плывуном.

Всю жизнь Л. М. Попов трудился на земле – 45 лет отдано сельскому хозяйству. Закончил техникум, потом, уже работая бригадиром, заочно получил и высшее образование. Вот они, два значка на пиджаке среди медалей – техникумский и институтский, с серебристым снопом внутри ромба. Однако считает, что книжки книжками, а до всего нужно доходить своим умом.

– В учебниках по агрономии неправильно пишут. Севооборот – слыхали такое слово? Это когда культуру меняют с одного места на другое. А у нас практика показывает, что после многолетних посадок на одном месте картошка лучше растёт – крупнее, чище, да и меньше гниёт. Или борьба с сорняками. Почти половину питательных веществ они забирают, потому сорняк надо извести. И вот привыкли ждать: «Рано ещё – не вышел сорняк». Как показались сорняки – обрезают. А корень-то в земле растёт и растёт. Срежешь – вместо одного корня ещё три вырастут. Получается, мы больше разводим сорняков, чем убираем. А с бороной пройдёшь пораньше – видишь на вывернутой земле белые-белые корешочки. Это и есть сорняки; полежат на солнце – и засохнут. В учебниках про это не прочтёшь – своей головой надо дойти.

И вот результат – у меня постоянно было перевыполнение плана по картофелю и овощам. Аккордно-сдельно-премиальная оплата труда была в совхозе. «Аккорд» знаешь что такое?

– Это когда берётся несколько звуков одновременно... – растопырываю я пальцы на столе.

– Эх... Вот простой пример. Выращиваем картофель, – возвращает меня Миронович в буквальном смысле на землю. – Надо 45 га земли обработать – а как это лучше делать? Бригадир должен думать. Скажем, надо боронить. Ага, вроде маленький трактор есть. А зачем же я его буду лишний раз запускать? Запрячь лошадку, борону закрепить за плугом – уже экономия.

Сдельную-то зарплату платили каждый месяц. А аккордную – уже осенью, за урожай. Вот тут-то вся наша экономия и перевыполнение плана и оценивались. Себестоимость ниже, чем по плану, – вот вам разница в деньгах, план перевыполнили на 20 процентов – получите. Осенью полный карман денег дают! Директор школы получал 210 рублей, директор совхоза – 200 рублей, парторг – 180. А я – 242 рубля. На каждый заработанный рубль доплата получалась в среднем 60 копеек. А сейчас жалуются: «Ой-ой, мало платят!» Не хотят работать. Смотришь – тракторист уже в пять часов дома посиживает.

И сегодня в сельском хозяйстве можно хорошо зарабатывать. Не миллионы, конечно, но побогаче всё-таки будешь. Хотя совхозы ликвидировали, наш, «Палевицкий», пока идёт положительной стороной. Но нет – молодёжь в город уезжает, сами родители отправляют...

– В Палевицах 14 директоров сменилось, и приходилось мне их всех учить, как обращаться с землёй-матушкой не «по науке», а по уму, – смеётся Леонид Миронович. И вспоминает случай: – Когда в 72-м кругом засуха была, у меня до того хорошо всё уродилось, что излишками делился с другими хозяйствами. А всё потому, что не подчинился указаниям сверху. Бригадирам велели азотистые удобрения свозить к самолётной площадке, чтобы в определённый момент самолёт начал разбрасывать их над полями, укрывая землю от зноя. А я директора обманул: сказал, что привезу, а сам решил, не теряя времени, своими силами доставить удобрения на землю. Хранились они в колхозном гараже. Вот позвал я на помощь детей и пенсионеров. Кто ломает, кто тарит, а потом на телегу грузим, вывозим на поле и вручную рассыпаем. Так мы успели использовать естественную влагу земли и закрыть её. А самолёт – тот не помог.

– Как вам удавалось с рабочими общий язык найти? Не все же, наверное, хотели в ударниках ходить.

– С людьми надо уметь обращаться, чтобы они работали хорошо – честно, аккуратно. Строго нельзя, потакать во всём тоже нехорошо, а надо найти ключик. Помню, пришлось в Максаковке наблюдать одного руководителя. Приходит он на участок – а рабочие в карты играют. Другой бы увидел – карты отобрал. А этот нет: сел рядом и давай с ними вместе играть. И нарочно так играл, чтобы дураком остаться. А потом люди целый день с весёлым настроем работали, посмеивались над своим незадачливым начальником. Конечно, у него это был не единственный способ повысить производительность труда. Просто он чувствовал, как нужно в данный момент делать, что говорить.

– Вам, Леонид Миронович, нужно было, пожалуй, за труды орден дать...

– Орден-то? – усмехается он. – Когда я комсомольцем был, на собраниях приходилось бывать. Привычная картина: начальник, маленький какой-нибудь, отчёт совершает. Лицо красное – взбучку даёт колхозникам за плохую работу. И у меня это вот сюда вошло, – показывает на грудь, – я стал критиковать начальство на собраниях. Нас хотят учить, а сами работать не умеют. Не понравилось, начали на меня нападать. Партия-рулевой меня не трогала. Потому что ко мне обратятся – я же их начну ругать...

Прошу разрешения у хозяина сделать пару снимков.

– Некрасивый-ды... – сомневается Миронович, но потом, поправив воротник, даёт добро на съёмку. Денёк серый, света из окна мало. Зажигаю сбоку лампочку-шестидесятку, висящую на гвоздике. Тёплый огонёк отражается в глазах старика, золотит его седые волосы.

Он смотрит долгим взглядом в окно, и я неожиданно для себя задаю вечный вопрос о счастье – случалось ли оно в его длинной жизни?

– Какое время самое-то хорошее было? – задумывается Леонид Миронович. – Сразу и не скажешь... Как только начнётся хорошее – обрывается. Вся жизнь – труды. Жена инвалидка была – в «Кустпроме» работала, женственность свою там и оставила. (У нас ведь в Палевицах в войну секретное производство было – канифоль для военных нужд добывали из сосновой смолы. Построили доменную печь, топили пнями, которые тут же и выкорчёвывали вручную.) Её, как самую молодую работницу, посылали печку чистить – пни, до конца не сгоревшие, вытащить и набить печь новыми: для этого надо в нутро печи спуститься, а там жар невозможный! В этом жару пять минут выдерживаешь, а потом к лесному ручью бежишь, что рядом протекает, ложишься в него всем телом... Так и застудилась. Где там она, хорошая жизнь... Вот сейчас, наверно, лучше всех. Никуда не опоздаешь, да и пенсия хорошая.

Обвожу взглядом тесную комнатку. Стол, печка с узорчатой топочной дверцей, диванчик, над диваном – календарь с иконой «Троицы»...

– А Божию помощь вы чувствовали в ваших трудах? – спрашиваю я.

Миронович отвечает, так сказать, с общественным уклоном – как привык:

– Вот когда засуха – идут просить дождя. И на другой день – дождь. Сто лет тому назад батюшка был на деревне первая единица. Что ни случись – ребёнок ли заболел, муж с женой поругались, – к батюшке. Дождя долго нет, барометр показывает засуху – снова к батюшке: «Пойдём, пойдём, отец, послужишь, дождичка попросишь!» Возвращаются, и не успеют дойти до села – прибор уже дождь показывает. И как ливанёт!

При советской власти верующих обижали. Боролись, чтобы на Троицу народ на кладбище не ходил, – субботники организовывали. Не придёшь – так рублём накажут, аванс не дадут. Жена моя в Бога верила – за это пенсию ей оформили всего 12 рублей. Я в архивах посидел, документы поднял – и жене добавили ещё 9 рублей. А крёстная моя рассказывала: «Утром смотрю – картошку-то мою возле дома копают! Они мне говорят: "Ты же верующая, в наших партиях не состоишь – пускай тебе Бог поможет. А это всё земля колхозная"». Собрали картошку и увезли. В это время Катаев был председателем райисполкома, и стала крёстная писать Катаеву: как в годы войны работала в «Кустпроме» – валяли валенки, шили бельё и всё отправляли на фронт, чтоб тепло было солдату... Катаев помог – вернули картошку.

А после войны, помню, в моём родном селе Объячево взяли да на кладбище посёлок построили по указанию местных властей. У меня там были похоронены дедушка, брат Александр – полный род... Часовня там стояла – снесли...

Сейчас в Палевицах церковь строить начали (отец Георгий Федорив старается) – и ум-разум меняется у людей, понимаете ли. А то строили танцевальные площадки на могилах... Не дай Бог!

*    *    *

Мы идём с Леонидом Мироновичем по палевицкому кладбищу, смотреть линию его трудового фронта.

– Хоронят теперь не по-человечески, вот что плохо, – с горечью произносит он, пробираясь между оградок. – Прожил человек жизнь в родном селе и умер навек. Вместо того чтобы почтить его память, пронести по центральной улице – быстренько закопают, и всё.

Кладбище старое, большое, и проходит немало времени, прежде чем мы добираемся до ограды, внутри которой похоронены родные А. С. Сидорова – филолога и этнографа, одного из родоначальников коми научной этнографической школы (сам учёный скончался в 1953 году в Москве, там и покоится его прах).

– Во-от, пришли. Это моя работа. Ухаживаю за родственниками Сидорова, – говорит Миронович о них, как о живых. – Чтобы не потерять. Плохое дело – когда теряем.

Помню, как они в войну мучились, когда стало известно, что он «враг народа», как они голодали – родные-то... (Он попал под репрессии за свой «национализм», дали три года). Тут покоятся сестра Алексея Семёновича, её муж Григорий, а здесь его родители – Ермаковы, Пелагея и Михаил. Этот Михаил-то 18 лет за Царя-отечество служил на военном фрегате, дважды был у африканских берегов, интересовался, как живут африканцы. Флот в то время был парусный, и как раз переход был на паровое отопление. И вот Михаил научился на флоте всем флотским специальностям, изучил и паровое отопление. Приехал домой – стал кузнецом и лучшим в округе специалистом по металлам.

Теперь пойдём к матери Сидорова. Вот она, Мария Ивановна. В сорок четвёртом померла – в тяжёлые голодные годы. Сколько, бедная, пережила!.. Сын-то в это время уже дома был – в сороковом году его выпустили на свободу.

А это мои – тесть Павел Иванович, тёща. Тут и моё место будет...

*    *    *

Наконец Леонид Миронович привёл меня на самый край берега – место его давней борьбы с подземным медлительным чудищем.

– Вот здесь он и начинается, плывун. А это мои труды, – показывает Леонид Миронович «линию обороны», воздвигнутой им из всего металлического, что удалось найти окрест, – даже безымянный обелиск с красной звёздочкой тут, должно быть с чьей-то унесённой плывуном могилы. Валялся бы он под горой – а теперь служит благородному делу.

– Камни, ограждения сделал, чтобы не уходил берег. Ну, камни-то, конечно, ещё подержат, но сколько – Бог знает.

Чтобы булыжники не покатились вниз, Миронович установил и зацементировал по береговой кромке железные столбики, меж столбами укладывал самые крупные камни, укрепляя их металлоломом.

Ушло на это дело полторы тонны песка (тоже сам натаскал), четыре мешка цемента. Местное самоуправление помогло одним мешком, а от второго пришлось отказаться – перед зимой его предложили, а за зиму бы испортился.

– Вот могилка моей крёстной, – показывает Леонид Миронович место, откуда и начались его труды по спасению палевицкого кладбища. – Тоже её укрепил. Под крестом дыра была, руку просунь – и ни во что не упиралась... Восемнадцать раз таскал камни мешками и сыпал в дырку. Потом цементный раствор принёс в большом ведре. Вот так «закрепил» я Ольгу Павловну цементом, теперь надёжно... Нина Михайловна, соседка её, добрая женщина, – тоже ухаживаю за могилкой, деньгами помог на ограду. За шестнадцатью захоронениями смотрю. Кроме меня, на них некому прийти.

*    *    *

– А это что за свежая могила? – заметил Миронович в стороне песчаный холмик, засыпанный еловыми ветками и венками с красными лентами. – Старую поправили или новая?

Пошёл узнать.

– Аркадий помер, – сообщил он. – Участник войны. В городе жил, вот привезли на родину...

Но печали не было в его голосе – словно сообщил о чём-то естественном и даже правильном. И правда: прожил человек долгую жизнь и упокоился, и схоронили его на родине.

Неправильно только одно – забывать. Три греха считал преподобный Серафим Саровский самыми тяжкими: забвение, уныние и нерадение. Миронович выразил это в одной фразе: «Плохое дело – когда теряем». Так что сам он, пока ходят ноги и бьётся сердце, будет делать своё дело.

Низкий ему за это поклон.