ЛУЧШАЯ ПРОЗА ДЛЯ ПОДРОСТКОВ

25 мая в Госдуме прошла церемония награждения лауреатов четвёртого Международного конкурса детской и юношеской литературы им. А. Н. Толстого. Свои произведения представили более чем 300 авторов из разных стран. Лучшими признали четырнадцать. В номинации «Проза для подростков» дипломантом стала давняя наша знакомая, педагог и детский писатель Тамара ЛОМБИНА. Читателям «Веры» она знакома – в № 361 Тамара Николаевна рассказывала о своих педагогических воззрениях.

Мы поздравляем её с лауреатством, хотя, надо заметить, это не первый знак высокой оценки её творчества. Тамара Ломбина – лауреат Всероссийского конкурса на лучшую книгу для детей «Наш огромный мир», лауреат премии «Лучший рассказ года» журнала «Мурзилка».

Т. Н. Ломбина – необычный писатель. Хотя она и печатает свои рассказы с 1984 года, если спросить её о специальности, то себя она назовёт педагогом. Полтора десятилетия она преподавала русский язык, а с 1994 года разрабатывает программы творческого развития малышей, подготовила по ним прекрасные книги «Читайка» и «Грамотейка». Ныне она – старший научный сотрудник лаборатории «Одарённые дети» Коми республиканского института развития образования.

Педагог в ней прекрасно уживается с писателем:

«Будучи человеком верующим, я поняла, что "лобовым" методом говорить о духовности и вере не получится. Сколько сможет просидеть на одном месте и послушать тебя маленький ребёнок? Три минуты. Как же рассказать ему о добре и зле, как наполнить его сердце добротой?.. Ребёнок живёт чувствами. Воспитанию чувств и служит художественная литература. В моих рассказах герои вынуждены постоянно решать для себя, что хорошо и что плохо. Зло очень характерно, оно привлекает детей, оно яркое, в отличие от добра. Но душа человека изначально христианка, она поневоле выбирает сторону добра. Увлечение злом у ребёнка продолжается, пока он не увидит страдающего от этого зла, – и тогда происходит его отторжение».

Т. Ломбина не поучает взрослых, понимая, что жизнь сложна и что никто не имеет права судить ближнего. Ребёнок в рассказах Тамары Ломбиной – как и взрослый: в его душе, наряду с открытостью и добротой, живут трусость и хитрость. Главное – не то, насколько ребёнок соответствует представлениям взрослых о «правильном», а то, как герой изживает в себе грех, как порой мучительно в нём вызревает личность.

Сегодня мы знакомим читателей «Веры» с рассказами Тамары Ломбиной из книги «Я дарю вам руку, сердце и веник из мимоз», напечатанной в Издательстве «Эском».

Машенька была одарённым ребёнком. Ей даже дали президентскую стипендию, благодаря которой мама свозила Машу на несколько музыкальных концертов в филармонию и в Большой театр.

Всё у Маши было хорошо, учителя ею были довольны. Но вот беда: едва Маша начинала играть дома на скрипке, как её сосед с верхнего этажа, старик с мохнатыми бровями и холодными серыми глазами, начинал стучать своей палкой в пол или по батарее, отчего Маша сбивалась с ритма, а пёс Антошка начинал от такого «концерта» выть. Это ещё больше злило соседа, и он либо звонил по телефону, либо опускался к их двери. Напрасно мама пыталась объяснить ему, что Маше надо заниматься. Он твердил одно и то же: «Вот научится играть, тогда пусть играет, а бессмысленно скрипеть никто не давал вам права».

Летом ещё как-то выходили из положения: мама или бабушка везли Машу за город на дачу, и она там спокойно играла. Казалось бы, это просто смешно, но Машенька стала плохо спать, а на выпускном концерте она вдруг начала плакать и, так и не доиграв пьесу, убежала со сцены.

Год пришлось Маше пропустить, врачи ей запретили играть на скрипке. А потом бабушка устроилась работать вахтёром в один из научных институтов, и Маша по вечерам ходила заниматься в его огромном вестибюле. Там была замечательная акустика, и дела у Маши наладились. Она перестала волноваться, у неё стало больше уверенности.

В выпускном классе решалась Машина судьба – она либо продолжает заниматься музыкой, либо выбирает себе какую-то другую профессию.

Для выпускного экзамена Маша готовила отрывок из музыки Хачатуряна к фильму «Овод». Ей самой так нравилась мелодия, что у неё начинало учащённо биться сердце. Бабушка и мама поговаривали о том, что пусть уж лучше идёт на филологический, если нервы ей не позволят заниматься музыкой дальше.

Накануне выпускного вечера Маша надела своё первое концертное платье, которое ей сшили специально для этого случая, и, закрыв глаза, вслед за мелодией взлетела к золотому свечению высоко в небо. Она играла и одновременно растворялась в дивной мелодии, то ныряя и плавая, то поднимаясь над ней и любуясь дивными медово-золотыми переливами звуков.

Едва девочка кончила игру, как послышался звук опускающегося лифта и раздался звонок. Мама, заранее готовая к встрече со вздорным соседом, открыла дверь и обмерла. Пред ней стоял незнакомый человек, очень похожий на соседа, но это, видимо, был его брат.

Его трудно было назвать стариком. Глаза его были голубыми, брови не казались такими лохматыми, как у их соседа, а в руках он держал букет белых ландышей.

– Вот, – смущённо проговорил он, – берите, не бойтесь, это не из леса, в лесу их не разрешают рвать, это я у себя на даче вырастил. Спасибо. Я давно так не плакал, как сегодня. Это моя любимая мелодия. Вся юность, моя первая любовь вдруг вспомнились. Простите меня, Машенька, – обратился он к смущённой девушке.

А Маша и в самом деле была совсем уже девушка, а не подросток с длинными руками, какой она казалась самой себе, и ей так шли эти ландыши, которые она нюхала, не только чтобы насладиться их ароматом, но чтобы скрыть своё смущение и слёзы благодарности…

Федька давно мечтал о велосипеде. Он ему даже снился: красный, с блестящим рулём и звонком. Едешь, а счётчик – щёлк, щёлк! – считает, сколько ты километров накрутил.

А вчера он просто глазам не поверил: сыну фермера Авдеева Ваське купили велосипед. Именно такой, о котором Федька мечтал! Уж был бы хоть другого цвета, что ли…

Федька вроде никогда не был завистливым, а тут даже в подушку поплакал, так было жаль своей мечты. К маме приставать с расспросами, мол, когда ему тоже купят велик, не стал – знает, что нет денег у родителей.

Вот и сейчас мимо его двора промчался Васька… Федька поливал лунки с огурцами и тихонько глотал слёзы.

Как всегда вовремя, во двор с шумом, смехом и таким родным покашливанием ворвался дядька Иван. Непутёвый, так звали его родственники. Он закончил какой-то очень умный институт и приехал в родное село. Здесь для его головы работы нет и не будет, да дядька и не хотел другой работы, он устроился пасти коней у Авдеевых.

Удивительно, как ему удаётся всегда понять, что у Федьки неприятности.

– Федул, что губы надул? – хитро глядя ему в глаза, спросил дядя. – Кафтан прожёг?

Но тут мимо двора, звоня как сумасшедший, промчался Васька. Дядя Иван понимающе посмотрел на Федьку.

– А пойдём сегодня со мной в ночное? – неожиданно предложил он.

– Можно? А мама пустит?

– Да уж вдвоём уговорим, – заверил неунывающий дядька.

Какой всё-таки замечательный этот дядька Иван!

Вечером он приехал на белом Орлике, а рядом с Орликом бежал Огнивко – молодой рыжий конь с тонкими ногами, с огненной гривой, огромными и хитрыми глазами. Федька сам не помнит, как сел на Огнивка. Под завистливые взгляды мальчишек они проехали всё село, а потом катались по лугу сквозь облака. Да-да, дядя Иван сказал, что в их Серебряный Лог на ночь спускаются, чтобы переспать до утра, облака. Это так здорово – ехать сквозь облако, полностью отдавшись чутью Огнивка. А потом прямо на конях они въехали в тёплую, как парное молоко, реку. Огнивко оказался таким смышлёным, они так здорово с ним играли в воде! Федька прятался за других коней, а он находил его и мягкими губами умудрялся схватить за ухо…

Уже обессилев, Федька выбрался на берег. Огнивко с жеребятами ещё бегал, играл, а потом пришёл и лёг рядом с Федькой. Дядя Иван сварил уху. Когда только он всё успевает. Вот когда он успел поймать рыбу?

Федька лёг на спину и… зажмурился – небо во все звёзды смотрело на него. От костра вкусно пахло дымом, ухой, а от Огнивка, от его дыхания было так спокойно. Приятно было чувствовать такой живой запах молодого полужеребенка, полуконя. Сверчки пели какую-то нескончаемую песню счастья.

Федька даже засмеялся: таким ненужным и уродливым показался теперь здесь, рядом со звёздами, вымечтанный велосипед. Федька обнял Огнивка и почувствовал, что его душа взлетела высоко-высоко, к звёздам. Он впервые понял, что такое счастье.

Стёпка никогда не знал, что такое зависть. Ему казалось, что он везучий и у него всегда в жизни происходят чудеса: он мечтает, например, о велосипеде, и все родственники складываются и покупают ему на день рождения велосипед. Или захотел баян – соседка отдала баян своего умершего мужа именно ему.

Стёпка в таких случаях посмеивается и, чтобы всё-таки не сглазить, говорит, поглаживая свою вихрастую голову: «Везёт дуракам».

Но вот вчера отец Саньки, который был капитаном дальнего плавания, приехал в отпуск. В своём чёрном костюме с золотыми украшениями он вышел на улицу, посадил Саньку на плечо и понёс. Стёпка даже представил себя на месте Саньки. Как ему оттуда приятно смотреть на мир, на их маленькие фигурки. У Стёпки даже слёзы навернулись от такой красотищи, какую являли собою отец-капитан и Санька, парящий над миром.

Впервые Стёпка с разочарованием смотрел на своего небольшого отца в каких-то застиранных штанах и рубашке.

«Вон у людей какие отцы бывают, – с горечью подумал он, вспоминая дядю Юру, – а мой чуть выше мамы».

Обычно он с радостью ехал с папой на рыбалку, а сегодня нехотя ответил, что согласится поехать, если папа разрешит ему искупаться. Отец с удивлением смотрел на недовольное лицо сына, пытаясь понять, что это он такой квёлый.

Стёпке не везло на рыбалке, и он начал канючить, что лучше искупаться и ехать домой. Папа сказал, что с этой стороны озера плохое дно, надо переплыть на лодке на другую сторону. Но Стёпка впервые ослушался и прямо с лодки нырнул в воду. Что произошло, он не успел понять. Ему свело ногу судорогой, его тянуло ко дну, он раза два хлебнул воды. От испуга мальчик не мог даже крикнуть и только широко распахнутыми глазами смотрел на такую близкую и недосягаемую лодку.

Папа понял, что творится что-то неладное и, быстро сбросив одежду, поднырнул под сына. Стёпка вскарабкался ему на спину, и в эту минуту судорога прошла. Папа легко поплыл саженками к противоположному берегу. Он почти по пояс был виден из воды, плыл легко и свободно, словно сын и не сидел на нём. Стёпка перестал бояться и представил себя капитаном на мостике корабля, плывущего в океане.

Стёпка теперь так гордился, что папа у него отличный пловец. Он вспомнил рассказ бабушки о том, что когда они отдыхали летом на Волге – папа был ещё мальчишкой, – то на спор он переплыл Волгу.

Стёпке стало так приятно и радостно, что у него такой замечательный папа. Кроме того, он почувствовал, что ни один капитан, ни один даже самый генеральский генерал не дорог ему так, как папа, который любит его, Стёпку. Любит ни за что, просто так!

Наташка была так рада, что клубника, которая не спела да не спела, наконец созрела! Девочка помогала дедушке собирать красные душистые ягоды. Дед разрешил одну ягоду попробовать, а остальные – потом, после обеда, на десерт. Наталья поставила стаканы с клубникой на резное окошко дачного домика, и в этот момент на соседнюю дачу приехали Ивановы и привезли с собой Наташкину подружку. Верочка, весёлая, рыжая и смешливая, переболела недавно и стала вялой и грустной. Наташка всё равно обрадовалась приезду Веруньки-говоруньки, хотя та сейчас и не была похожа на себя.

Дедушка тоже обрадовался соседям, ведь это были его давнишние друзья.

– Вот как удачно, – подмигнул он внучке, – а второй стакан отнеси Вере. Ничего, от нашего воздуха, первой зелени и ягод твоя подружка побежит через пару дней.

Пока Ивановы переносили из машины вещи, Наталья раза два подошла к окну и съела по две ягоды из каждого стакана. Кот сидел на крылечке, умывался и хитро поглядывал на девочку, словно осуждая её.

– Брысь ты, противный, – зло прошипела Наташка и толкнула рыжего Чубайса с крыльца. А потом взяла и съела ягоды из своего стакана. Чуть помедлила в нерешительности и съела из второго.

Тут Ивановы позвали их обедать.

Наталья за обе щеки уплетала оладьи с прошлогодним вареньем из малины. Она совсем забыла о клубнике, но тут дед всё испортил. Он глянул на Верочку, которая едва притронулась к еде, и сказал:

– А вот у вас ещё нет ягод, а мы с Натальей уже собрали кое-что... Ну-ка, сбегай принеси, детка.

– Клубника! – вдруг оживилась Вера. – Я в этом году ещё и не пробовала!

Наташа долго шла к своему домику, потом ещё дольше возвращалась.

– Её нет, – тихо проговорила она, – кто-то украл... Наверное, это мальчишки, сыновья сторожа.

Дедушка весь вскипел:

– Ну что ты будешь делать, вот ведь мерзавцы! Да не жаль ягод, ещё созреют. Но ведь как же они без совести-то жить начинают!

– Да, конечно, созреет, что переживать, – суетливо поддакнула Наталья.

Вскоре взрослые заговорили о своих делах. Наталья принесла кукол, и они заигрались с Верой, забыв обо всём на свете. Так ни разу не вспомнила она про эти злосчастные ягоды до вечера.

Уснули девочки моментально.

А во сне к Наташе пришла волшебница. «Здравствуй, Наташа, – почему-то очень строго сказала она. – Я волшебница Совесть. Ты трижды плохо поступила. Во-первых, обманула дедушку, во-вторых, съела не свою клубнику, но самое ужасное – ты оговорила мальчиков, сыновей сторожа! Они очень хорошие, добрые и честные. Ты меня очень огорчила». И она растаяла как дым.

Проснулась Наташа в слезах. Как ей было стыдно... Она побежала на клубничные грядки и с радостью обнаружила, что созрело много ягод. Девочка быстро собрала маленькое ведёрко и отнесла подруге. Нина Николаевна удивилась тому, что Наташа встала так рано. Ягодам же она обрадовалась и сказала Наташе, что Верочка первую ночь за много дней спала крепко и спокойно.

Нина Николаевна поцеловала Наташу, а той хотелось провалиться сквозь землю.

Верочка очень обрадовалась, когда проснулась и увидела ведёрко с ягодами. Она прямо на глазах становилась всё более весёлой и говорливой, а Наташа, наоборот, была грустной и неразговорчивой.

Дедушка уже стал беспокоиться, не заболела ли внучка. Он всё трогал её лоб, а после обеда заставил поставить градусник. Но Наташа отказалась и расплакалась.

– Дедушка, а ведь это я тогда клубнику съела...

– Ой, да бог с ней, с клубникой, не разболелась бы ты у меня, пока родители в отъезде.

– Я здорова, дедушка, – тихо ответила Наташа, – у меня просто совесть болит, вот здесь, – и она показала на грудь.

Они вошли в холодный автобус и молча сели на сиденье, плотно прижавшись друг к другу. Потом, как по команде, достали из карманов мороженое и стали его есть.

Старшему мальчику было около тринадцати лет. Он был так худ, что казался тяжелобольным. Непривычный для ребёнка серый цвет лица невольно притягивал сочувственные взгляды усталых женщин, молча и тяжело сидевших в полупустом автобусе. Поздно, безлюдно, скоро двенадцать часов. Младший мальчик был очень миловидным. Его лицо ещё не утратило детской округлости. Доев один брикет мороженого, они также молча достали второй.

Какая-то женщина не выдержала и сказала:

– Вот мать вас не видит! – а потом повернулась ко мне и, ища поддержки, затараторила: – Куда в такое время можно отпустить детей? Что за родители пошли?! – она подняла огромную сумку и вышла из автобуса.

– Она приходила? – неожиданно глухо спросил старший.

– Нет, наверное, занята на работе, – быстро ответил малыш и испуганно отвёл глаза, увидев, как дёрнулась щека старшего. Такой горечью веяло от лица подростка, что мне, взрослому человеку, стало страшно за мальчишку.

– Я знаю её работу, – закусил он бледную, посиневшую от мороженого губу, – опять нового хахаля завела.

– Она же не виновата, что такая красивая, они ей прохода не дают, – быстро проговорил младший и откусил огромный кусок мороженого, чтобы не заплакать.

– Невиноватых не лишают родительских прав, – жёстко прервал его старший. – Да, я вот тебе хотел дать денег. Это, если я не смогу в следующую субботу приехать, то сходи в кино, купи мороженого и, вообще, купи что-нибудь в кафе. У меня городская олимпиада по математике.

– Илюшка! – испуганно отталкивая деньги, проговорил младший. – Ты где взял деньги? Ты же хотел стать большим человеком, чтобы ей доказать…

– Ты что, дурачок? – засмеялся старший.

И тут я увидела, что они действительно братья. Исчезла забота, боль, и старший стал очень похож на младшего.

– Да я ведь в парке бутылки в субботу и воскресенье собираю. Вначале старик, который собирает на этом участке, меня бил и бутылки разбивал, но я всё равно приходил. Так он уж потом рукой махнул на меня, а позавчера домой пригласил и чаем напоил. Он, оказывается, в войну был командиром танка. – Илюшка помолчал, а потом неожиданно по-детски засмеялся. – Иван Степаныч называет парк Клондайком, у них там все участки поделены. Если забредёт чужак – берегись.

Младший слушал брата, но в ответ не улыбнулся, и это, похоже, заставило старшего суетливо объясниться:

– Ты не думай, Вовка, я не скачусь, не пропаду. Знаешь, я в своём математическом интернате самый умный... Ты же помнишь, какого труда мне стоило перевестись в тот интернат. Теперь вот я на олимпиаду...

Младший быстро закивал головой и стал гладить брата по руке, потому что у того опять начался тик.

– Я верю, Илюшка, я знаю, что ты у нас... у меня, – тут же поправился он, – умница.

– Я решу теорему Ферма, вот увидишь, решу. Я и сейчас уже близок к решению.

– А тогда что будет? – спросил младший.

– Ты что?! Это же сразу – Нобелевская премия, я профессором стану. Куплю машину самую лучшую, «Мерседес». А она тогда станет уже старой и некрасивой, все хахали её бросят, и она будет жить в интернате для престарелых.

Последние слова он проговорил, некрасиво оскалившись. Мне даже стало страшно от ненависти этого мальчишки.

– Хоть бы оспа была, чтобы её изуродовало.

– Не надо, я не хочу, – прошептал Вовка, и двумя струйками из его глаз потекли слёзы.

– Не реви, – всё так же зло сказал Илья. – И вообще, я тебе говорил, чтобы ты не смел приходить к нашему... к её дому, не смел приходить к ресторану. И не смей её встречать! Если мы ей не нужны, то и она нам не нужна. Понял? – затряс он малыша за худенькие плечи, но оттого, что тот даже и не пробовал сопротивляться, отпустил тут же. – Я вот чуть-чуть подрасту и буду с нашими старшеклассниками ходить вагоны разгружать. Знаешь, как я тебя приодену?

Тут и я заметила, что они совсем не по-детски одеты. Уже невозможно увидеть на детях такой невыразительной одежды, как у них. На старшем было вытертое чёрное пальто, из которого он вырос и которого, вероятно, очень стеснялся. На младшем – мешковатая куртка.

– Мне ничего не надо, ты себе на куртку заработай, а я ещё это твоё пальто поношу, – ответил малыш и тут же тихо спросил: – Илюша, а ты откуда знаешь, что я ходил к дому... и к работе ма... её?

– Я? – растерянно захлопал светлыми ресницами Илья.– Я... мне сказал один… пацан.

– А он что, за мной следит? – опять так же простодушно спросил Вовка.

– Да кому ты нужен, чтоб за тобой следить? – оправился от смущения старший.– Сказано тебе, не ходи к ней, не унижайся, мы и без неё на ноги встанем. Понял?

– Ага... Знаешь, меня укачивает в автобусе, да и холодно, может, давай кружок по кольцевой? Отогреемся чуток?

Автобус подошёл к конечной остановке.

– Пойдём, – тут же согласился Илья. – Только не проси меня выйти на нашей... вернее, на её остановке.

– Не буду. А если она будет ехать в это время, то мы к ней подойдём? – не веря в такое совпадение, но с такой страстной надеждой спросил малыш.

– Она рано и при нас-то не возвращалась, а уж теперь... Хватит о ней, я сказал, – резко оборвал себя старший.

Я спустилась за ними в метро, села в тот же вагон. Народу было немного, как и в автобусе. Я старалась не привлекать их внимания к себе и не поднимала на них глаз. Господи, какой виноватой я чувствовала себя перед этими мальчишками. Что я могу сделать для них? Дать денег? Они не возьмут, а то и обидятся ещё. Старший вон какой гордый парень.

– Ты видел прошлый раз серебристый «Мерседес» на Кутузовском? – спросил старший после долгого молчания.

– Ну, – кивнул головой Вовка.

– Вот тебе и ну, – достал из кармана не слишком свежий платок Илья. – У тебя платков нет? Ты купи бумажных платочков на те деньги, что я тебе дал, и хорошенько умывайся, не ходи такой мурзатый, – и он, наслюнявив кончик платка, вытер светлые дорожки, оставшиеся от недавних Вовкиных слёз.

– Ладно, если не стащат деньги из кармана, – ответил малыш.

– Конечно, сопрут. А ты спрячь. Сунь в ботинок... Меня ведь на городскую олимпиаду от всех седьмых классов посылают, понял! – опять отмякло лицо старшего мальчишки.

– Да, у тебя башка! Это точно, – погладил малыш старшего по щеке. И тот не оттолкнул руки, словно знал то, что знает каждая мать – как нужны ребёнку ласка и прикосновения. Да и ему самому они были ещё так нужны.

– Она что тебе приносила в прошлом месяце? – спросил Илья.

– Два больших апельсина и три грейпфрута, – ответил малыш.

– Вот и я ей раз в полгода принесу два апельсина и два грейпфрута. Буду приезжать в дом престарелых на «Мерседесе». Сам директор меня будет встречать, а она пусть намучается, как мы с тобой, начнёт просить, чтобы мы её взяли...

– Нет, не будет просить, ты же знаешь, она гордая. Она ведь и хахалей, – непривычно заплёлся язык малыша на грязном слове, – гонит одного за другим, потому что гордая.

– А потом она заболеет, – не слыша брата, продолжал старший, – как я этой весной, и мы с тобой долго-долго к ней не будем приходить. А её поселят в комнате с такой злой старухой, как твой Пуп, и она будет над ней издеваться...

– Я, Илюша, не хочу, – опять заплакал малыш.

Но Илья его не слышал, у него у самого на правом глазу повисла огромная слеза.

– А потом у неё будет... рак!

Я с таким же ужасом, как и младший брат, смотрела на белое от ненависти и боли лицо подростка.

– А ты тогда уже станешь врачом. Да?

– Да, Илюша, когда ты болел, я решил, что стану врачом...

– Ну вот, ты тогда её вылечишь... И она, может, тогда поймёт, что мы ей нужны…

С лица Ильи постепенно сходило судорожное напряжение, он как будто всматривался в тот будущий день.

– А потом я приеду за ней на «Мерседесе», заберу домой и привезу ей всю новую одежду. А ты научишься лечить людей от старости, и она опять станет молодая и красивая, но добрая и умная. И тогда она полюбит наших детей...

Мы все втроём дружно ревели. Я, размазывая тушь по щекам, не могла её простить, не могла!!! А они простили.

Вот ведь какое чудо: уже простили...

Саня просто остолбенел, когда увидел, как бабушка, вроде бы нормальная с виду, вдруг быстро спрятала у себя под какими-то тряпицами в сумке буханку хлеба.

«Во даёт, – подумал он, – наверно, насмотрелась фильмов про преступников».

Санька просто прирос к полу. Он проводил глазами старушку, которой удалось-таки пронести хлеб мимо кассирши. Опомнившись, он дёрнул маму за рукав и зашептал ей на ухо:

– Ма, а вот та бабушка хлеб украла! Давай заявим в милицию.

– Какая бабушка, что ты выдумываешь, – отмахнулась было мама, но Санька тащил маму к выходу и пальцем указывал на воровку. А бабушка тут же, в магазине, отламывала от хлеба маленькие кусочки и, почти не жуя, проглатывала их, закрывая глаза.

«Видимо, от удовольствия», – подумал Санька.

Мама зачем-то дёрнула сына за рукав и прошептала: «Молчи!» А когда они подошли к кассе, она сказала кассиру:

– Тут у меня бабушка вышла случайно с буханкой хлеба, возьмите за «Бородинский».

– Мама, – раскипятился Санька, – ты что, покрываешь воровку?

Мама притянула к себе сына и как-то грустно, но жёстко посмотрела ему в глаза:

– Расти, сын, большим и умным, и дай Бог, чтобы, когда ты станешь взрослым, тебе не приходилось видеть нищих стариков и детей. А сейчас отнеси бабушке деньги и пакет молока.

Санька хотел крикнуть, что ворам он не подаёт, но посмотрел на бабушку и увидел, что она закрывает глаза потому, что из них катятся и катятся слёзы.