«И УМЕРЕТЬ МЫ ОБЕЩАЛИ...»

(Продолжение. Начало в № 667)

Наполеон ещё не перешёл через Неман, не превращён в развалины Смоленск, не поднимается чад над сгоревшей Москвой. Неубитые пока смеются, прижимая детей, вдыхая запах жён, вслушиваясь в дожди.

   Вы, чьи широкие шинели
   Напоминали паруса,
   Чьи шпоры весело звенели
   И голоса,
   И чьи глаза, как бриллианты,
   На сердце вырезали след, –
   Очаровательные франты
   Минувших лет.
   Одним ожесточеньем воли
   Вы брали сердце и скалу, –
   Цари на каждом бранном поле
   И на балу.
   Вас охраняла длань Господня
   И сердце матери. Вчера –
   Малютки-мальчики, сегодня –
   Офицера!
   Вам все вершины были малы,
   И мягок – самый чёрствый хлеб,
   О, молодые генералы
   Своих судеб!

Это Цветаева. Памяти генерала Тучкова-четвёртого, который в апреле 1811 года был разбужен криком жены:

– Тебя убьют в Бородино!

Маргарите приснилась страшная надпись, сделанная кровью на французском: «Ton sort finira a Borodino» («Твоя участь решится в Бородино»).

Александр не сразу понял, что происходит. С трудом удалось убедить Маргариту, что про его смерть во сне ничего не было сказано. Она немного успокоилась, но едва они уснули, как всё повторилось. От обведённой рамкой надписи отделялись, стекая вниз, капли крови. На этот раз Маргарита увидела сон до конца. Поняла, что находится в родительском доме. В комнате был священник, вошли брат Кирилл и отец, державший на руках её сына – Николеньку. На лицах родных была страшная весть...

На все вопросы вновь разбуженного Александра жена отвечала одними рыданиями и вопросом, который повторялся раз за разом:

– Где Бородино?

Особенно пугало то обстоятельство, что Маргарита не была кисейной барышней. Её отвагой восхищались император Александр и бесстрашный Багратион. Рядом с мужем она в солдатской шинели прошла Шведскую войну.

Подняли с постели офицера штаба, отправив его за картой. Развернув её на столе, стали искать, но безуспешно.

– Успокойся, нет никакого Бородино, – сказал генерал, силясь улыбнуться. – Разве что в Италии, судя по названию, но мы не собираемся там воевать.

Тень трагедии надвигалась постепенно, повторяя её очертания. Тучковы, квартировавшие в Белоруссии, близ границы, ощутили её одними из первых. Наутро Маргарите нужно было отправляться в Москву – походные условия не годились для ребёнка, только что родившегося. Молодая женщина на коленях умоляла мужа оставить её в армии, но это было невозможно. Повозка тронулась на восток. Тень ползла следом.

Полтора года спустя старик с изуродованным раной лицом смотрел на поле, залитое солнечным светом. Оно было обширно и пока не имело имени. Старику не нужна была карта, чтобы убедиться в существовании Бородино, он видел его единственным уцелевшим глазом. Жить ему оставалось несколько месяцев – он умрёт от болезни, которая не имеет названия (врачи назвали её «перенапряжением сил»). Фельдмаршал Кутузов прошёл множество войн. Ровно полвека прошло с тех пор, как он был зачислен в полк – под начало великого Суворова. Но никогда ему не было так трудно, как в этот день. Государь настаивал на сражении и был трижды прав. Но устоим ли? Должны устоять.

Мы долго молча отступали,
     Досадно было, боя ждали,
     Ворчали старики:
     «Что ж мы? На зимние квартиры?
     Не смеют, что ли, командиры
     Чужие изорвать мундиры
     О русские штыки?

В своём «Бородино» Лермонтов точно назвал одну из главных причин, по которой дано было Наполеону сражение на легендарном поле.

Выгоднее было избегать его всеми силами. Безопаснее, оставив Москву, пополнять армию, мочалить растянутые коммуникации французов.

К этому в конце концов и пришли. Так зачем же было так отчаянно рисковать – давать бой противнику, который превосходил русскую армию во всех отношениях? Французов было больше, побеждать для них стало делом привычки, а вёл их человек, который по праву считался военным гением. Не было ли Бородинское сражение авантюрой?

Нет, утверждал Лермонтов, со слов ветеранов минувшей войны. В его дворянском роду они были, как и в любом другом в России. Армия не может отступать бесконечно без утраты боевого духа.

Генерал Остерман-Толстой с болью сказал однажды иностранцу, получившему высокий чин в нашей армии: «Для вас Россия – мундир, вы его наденете и снимете, для меня она – моя кожа». Отступление – это когда кожу с тебя сдирают. В сражении у Дашково – между Витебском и Могилёвом – вынесен был с места сражения гренадёр с пулей в груди. Врач не сразу потерял надежду. Взялся искать выходное отверстие на спине раненого, чем горько того обидел. «Ваше благородие! – сказал умирающий стоявшему рядом офицеру. – Скажите лекарю, к чему он щупает мне спину? Ведь я шёл грудью».

Как с такими отступать?

Никаких надежд на решительную победу под Бородино, подобную Полтавской, у Кутузова не было и быть не могло. Этого совершенно не понимают те, кто говорит, будто мы потерпели поражение. Понятно, что французы об этом твердят двести лет, – что им остаётся? Но и среди наших историков то один, то другой пытается таким образом прослыть оригиналом. Их аргумент – единственный, можно сказать, одинокий как перст: русская армия на следующий день после битвы отступила, отдав врагу древнюю столицу.

Но давайте разберёмся, чего надеялись добиться с помощью этого сражения два полководца – всемирно известный Наполеон и наш Михаил Илларионович, о котором за пределами России знают лишь специалисты.

Наполеон рассчитывал, разгромив русскую армию, заключить выгодный для себя мирный договор. Столь деликатно он именовал капитуляцию нашей Родины.

Напомним: целью войны было принудить Россию к союзу с Францией и обслуживанию её интересов. Предполагалось также создать карантинный кордон, восстановив Литву и Польшу. Так уже было при Иване Грозном и вполне успешно работало против нас.

Достиг ли этого Бонапарт в результате Бородинского сражения? Нет.

Кутузов ставил перед собой задачи куда более реалистичные. Поднять боевой дух армии, истосковавшейся по сражению. Сплотить её разрозненные части в единый боевой организм. Основательно пустить кровь завоевателям. Сорвать расчёт Наполеона на победу в войне с помощью генерального сражения.

Добился ли он хоть чего-нибудь из этого? Всего. «Сражение выиграно по всем пунктам!» – отрезал он, когда битва начала затухать. Если бы полки наши дрогнули, побежали, утратив веру в себя, тогда да, прав был Наполеон, хвастаясь победой. Но не побежали, не утратили, выполнили все поставленные перед ними задачи.

Так кто победил?

Вам не видать таких сражений!
     Носились знамена, как тени,
     В дыму огонь блестел,
     Звучал булат, картечь визжала,
     Рука бойцов колоть устала
     И ядрам пролетать мешала
     Гора кровавых тел.
     Изведал враг в тот день немало,
     Что значит русский бой удалый,
     Наш рукопашный бой!..

После гибели дивизии Воронцова бой за Багратионовы флеши не закончился.

Место погибших заняли батальоны Дмитрия Неверовского. Того самого генерала, что «отступал как лев» к Смоленску, а потом яростно бился за него, не имея приказа.

7 сентября об отходе не было и речи.

Успехи воинов Неверовского объяснялись в том числе и их замечательной выучкой. Например, они вели огонь с удивительной скоростью – задние ряды перезаряжали ружья и передавали их первой шеренге. При этом никто в нашей армии не стрелял лучше их – генерал лично учил своих солдат. Он вообще был сторонником индивидуальной тренировки каждого бойца, развития в нём инициативы.

Защищая флеши, батальоны Неверовского несколько раз бросались в штыковые атаки. В какой-то момент ядро задело грудь генерала, сбив его с лошади. Он поднялся и, выхватив шпагу, пошёл на врага, солдаты устремились следом.

Французы подтягивали всё новые орудия, ожесточение сторон непрерывно росло. «Другие войска были бы разбиты и, может быть, уничтожены задолго до полудня», – писал потом французский историк Пеле, но русские дрались с нарастающим воодушевлением.

Три наших кирасирских полка бросились на врага, едва не пленив Мюрата. Увы, на флешах оставалось слишком мало пехоты, чтобы поддержать кавалеристов, пришлось вернуться. Часов в десять утра позиции перешли в руки французов, но свежая дивизия под командованием Коновницына вышибла противника.

Примерно к одиннадцати часам (за временем особо не следили) число французских орудий на этом участке достигло 400, а солдат – 45 тысяч. Было ясно, что наша артиллерия не сможет задержать эту массу войск, и тогда Пётр Багратион отдал приказ взять врага в штыки. Рукопашная длилась больше часа. Как и прежде, на каждого русского приходилось трое врагов.

Бутурлин, участник битвы, писал: «Пешие, конные и артиллеристы обеих сторон, вместе перемешавшись, представляли ужасное зрелище неправильной громады воинов, препирающихся один на один с бешенством отчаяния». Разобрать, в чьих руках находится тот или иной заваленный трупами участок, было подчас невозможно, и тогда артиллерия с двух сторон била по своим и чужим.

Французы отбились и тоже перешли в атаку. Один из их полков шёл особенно красиво, без единого выстрела под огнём нашей картечи. «Браво!» – воскликнул князь Багратион, умевший ценить мужество солдата. Вдруг начал сползать с лошади, раненный не то пулей, не то осколком ядра. Невозможно сказать, как долго он с раздроблённым бедром оставался в седле. «Душа как будто отлетела от всего левого фланга после гибели этого человека», – вспоминал очевидец. Кирасир Адрианов, подававший генералу подзорную трубу во время боя, подбежал к его носилкам со словами: «Ваше Сиятельство, вас везут лечить, во мне уже нет вам надобности!» Затем в одиночку бросился в гущу врагов и погиб, изрубив многих и изрубленный многими.

Полководца не сразу вынесли с поля, он всё волновался и вглядывался в клубы дыма, туда, где шёл бой. По дороге на флеши его увидел молодой товарищ командарма – прапорщик Авраам Норов. «Мы обнялись с ним, – писал Норов о Багратионе, – и только что его взвод миновал меня, как упал к моим ногам один из его егерей. С ужасом увидел я, что у него сорвано всё лицо и лобная кость, а он в конвульсиях хватался за головной мозг. "Не прикажете ли приколоть..." – сказал стоявший возле меня бомбардир. "Вынесите его в кустарник, ребята", – отвечал я».

Не прошло и часа, как Норову, командовавшему полубатареей, оторвало ногу. Остаток жизни, удивительно насыщенной, он прошагал на протезе. Дослужился до полковника, стал министром просвещения и известным путешественником. Арабы, чтущие воинов, звали его «отецом деревяшки».

Багратион умер через несколько дней, отказавшись от ампутации.

Он был, по словам друга – генерала Ермолова, неустрашим в сражении и равнодушен к опасности. Нравом кроток, щедр до расточительности, не скор на гнев, всегда готов к примирению. Зла не помнил вовсе, а память о благодеяниях хранил вечно.

Был некрасив и несчастлив в браке. Зато армия никого не любила столь сильно, как этого человека. Он был плоть от плоти её – душой и знаменем. К полудню 7 сентября 2-я армия, наполовину уничтоженная, отступила, закрепившись на новых позициях.

Среди мёртвых остался лежать и Александр Тучков-четвёртый. Он пал у деревни Семёновской.

Его солдаты были задержаны ливнем свинца. «Вы стоите? Я один пойду!» – сказал Тучков и, схватив знамя, бросился вперёд. Не успел он пробежать и нескольких шагов, как упал убитый. «Тело его не досталось в добычу неприятелю, – писал Глинка. – Множество ядер и бомб каким-то шипящим облаком обрушилось на то место, где лежал убиенный, взрыло, взбуравило землю и взброшенными глыбами погребло тело генерала». Всё происходило очень быстро, картечь разом сметала целые шеренги, избы рушились, словно были сделаны из папье-маше. Бойцы Ревельского полка ушли дальше – это было лучшее, что они могли сделать для генерала, ставшего неизвестным солдатом. Спустя сто лет полк назовут его именем.

Ах, на гравюре полустёртой,
     В один великолепный миг,
     Я встретила, Тучков-четвёртый,
     Ваш нежный лик,
     И вашу хрупкую фигуру,
     И золотые ордена...
     И я, поцеловав гравюру,
     Не знала сна.
     О как, мне кажется, могли вы
     Рукою, полною перстней,
     И кудри дев ласкать – и гривы
     Своих коней.
     В одной невероятной скачке
     Вы прожили свой краткий век...
     И ваши кудри, ваши бачки
     Засыпал снег.

Снег выпадет позже. До этого мы ещё дойдём, эта история ещё не окончена. Оговоримся лишь, что кудри дев перестали интересовать генерала Тучкова-четвёртого задолго до смерти. Он слишком сильно любил свою жену, к которой Цветаева его, кажется, немного ревновала.

Это название я помню с раннего детства: «Батарея Раевского».

– Что такое батарея? – спрашивал я родителей после одной из серий «Войны и мира». Отец мой, в прошлом артиллерист, не затруднился с ответом.

– Кто такой Раевский? – не отставал я от него.

Здесь родитель мой, с его четырьмя классами образования, разводил руками, но в разговор вступала мама. Батарея Раевского стояла на холме, посреди порядков русской армии. Поэтому её называли «ключом Бородинской позиции». Кроме артиллеристов, это место защищали восемь пехотных батальонов. Было ясно, что здесь будет жарко, – это понимали и наши, и французы. Не могли предусмотреть лишь того, что штурм будет продолжаться больше шести часов и обойдётся в чудовищную цену.

Неприятель двинулся стройными колоннами, быстрым шагом. Сначала его встретили картечью, потом залпами ружей шагов со ста. Первая атака захлебнулась, вторая началась меньше чем через час. На батарею бесстрашно ринулась дивизия французского генерала Морана. По ней вели огонь 60 русских орудий, но галлы были словно бессмертны.

«На девяти европейских языках раздавались крики, – писал Фёдор Глинка, – соплеменные нам по славянству уроженцы Иллирии, дети Неаполя и немцы дрались с подмосковною Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемис, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар! Пушки лопались от чрезвычайного разгорячения, зарядные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и бой рукопашный кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, иззубренные палаши ломались в куски, пули сновались по воздуху и пронизывали насквозь!.. Поле усеялось растерзанными трупами! И над этим полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, опламенялись красным огнём вулканов и ревели по стонущим окрестностям громадные батареи».

Овладев холмом, где стояли наши пушки, бойцы Морана известили Наполеона: дело сделано. Но всё только начиналось. Отступавшие русские солдаты столкнулись с препятствием, которое оказалось невозможно преодолеть. Это был генерал Ермолов, проезжавший мимо. Он не стал выстраивать смешавшиеся части в боевой порядок – так толпой и повёл обратно в штыковую. К ним присоединились стоявшие в резерве егеря и батальон уфимского полка. Увлеклись, и снова пришлось останавливать солдат, теперь уже наступавших, – посланным в погоню драгунам едва удалось это сделать. Так погибла дивизия Морана. Пять мёртвых генералов остались лежать среди тысяч своих солдат.

*    *    *

На этот раз неприятелю понадобилось куда больше времени, чтобы собраться с силами. Итогом стал жесточайший обстрел батареи Раевского, который вёлся с трёх сторон. Но последовавшая атака была остановлена уже не нашими воинами, а самим Наполеоном. Его испугал рейд казаков Платова и кавалеристов Уварова. Устремившись с нашего правого фланга, далеко от места бойни, они создали угрозу для французских тылов.

Эта демонстрация не нанесла противнику особого урона, если говорить о потерях. Но её психологическое влияние на Бонапарта было колоссальным. Казалось, тьмы тьмущие скифов явились из небытия, чтобы ударить в беззащитную спину Великой армии.

Что-то надорвалось в императоре. Атаки его дивизий были остановлены где только возможно, с передовой снимались целые дивизии. «Тем, кто находился в Бородинском сражении, – писал генерал Михайловский-Данилевский, – конечно, памятна та минута, когда по всей линии неприятеля уменьшилось упорство атак, и нам… можно было свободней вздохнуть». Два часа понадобилось французам, чтобы хоть немного прийти в себя, но окончательно справиться с неуверенностью они так и не смогли.

*    *    *

Батарея Раевского была безвозвратно потеряна, когда день начал склоняться к вечеру. Об ожесточённости боя говорит тот факт, что из 10-тысячного корпуса Раевского в строю осталось 700 человек. Тридцать четыре полка французской кавалерии галопом бросились на наши позиции. Это было одно из самых живописных и страшных зрелищ в истории войн. Тысяча за тысячью лошади теряли седоков, сбиваясь в осиротевшие табуны. От дыма стало совсем темно. Полки исчезали в этом сумраке, освещаемом лишь всполохами выстрелов. Живыми всадников никто больше не видел. «Могилой французской кавалерии» назвали солдаты Бонапарта батарею Раевского. Конная лавина была остановлена, но этим безумным натиском воспользовалась французская пехота. Двумя ударами – слева и справа – они достигли успеха.

Что дальше? Ничего нового. Наши отошли, укрепились, подтянули резервы. Всё нужно было начинать сначала.

Остатки русских батальонов, переживших восемь вражеских атак на Багратионовы флеши, отступили, собравшись за Семёновским оврагом. И хотя Коновницын смог быстро навести порядок, солдаты были измождены до крайности.

К счастью, Кутузов продолжал держать руку на пульсе битвы. Из резерва прибыли два гвардейских полка, Измайловский и Литовский, три гвардейских батареи, гренадёры и так далее – элита русской армии. Французы по-прежнему сохраняли превосходство в силах, но были страшно разочарованы. Вместо кучки полумёртвых людей их встретили свежие части, жаждавшие схватки.

Против русской гвардии была брошена тяжёлая кавалерия генерала Нансути. Это были крепкие всадники, закованные в железо. В бой их несли самые крупные лошади в мире – сдержать этот напор скорости и мощи прежде никому не удавалось. Французские кавалеристы ждали выстрелов со стороны противника. По их наблюдениям, за этим обычно следовало отчаяние – ружейный огонь остановить их массу не мог. Но русские не стреляли. Стояли, молча выставив штыки. Весь их вид говорил, что они думают об этой атаке так: праздник какой-то! Размеры всадников не смущали – наша гвардия состояла из великанов. Кстати, в Европе тяжёлую кавалерию Наполеона за интересную форму кивера именовали «железными людьми», а в России – «железными горшками». В общем, не удивили, и, кажется, впервые тяжёлая французская кавалерия испугалась по-настоящему. Так и не достигнув русского каре, она повернула обратно.

Фиаско, однако, взнуздало французов лучше самого строгого выговора, и во второй раз они уже не остановились, врубившись в порядки нашей гвардии. Палаши против штыков. Несколько раз кавалерия противника откатывалась в поле, где её пропалывала картечью артиллерия, но затем снова бросалась в бой. В этой схватке гигантов Литовский полк потерял больше половины состава, зато тяжёлая кавалерия Нансути прекратила своё существование.

Удар наших кирасир прогнал остатки «железных людей». Гвардия устояла, но в центре противника ждал успех. Русские отошли.

Это был ужасный момент. Чтобы организовать сопротивление, на новом рубеже требовалось время. Правда, силы галлов, предназначенные для прорыва, были измождены не меньше нашего, их потери были огромны, боеспособность упала ниже критической черты. Но в резерве у Наполеона оставалось гвардия – 27 тысяч лучших его воинов. В подобные моменты он говорил им: «Идите и принесите мне победу!» И они приносили. Всегда. Ждали приказа и на этот раз, но Бонапарт всё медлил. Его лицо превратилось в подобие посмертной маски. Казалось, ещё мгновение – и он пересилит себя, станет прежним. Но этот человек много часов подряд наблюдал, как уходят его полки, исчезая там, откуда нет возврата.

«В трёх тысячах километрах от Франции я не дам разгромить свою гвардию», – медленно произнёс Наполеон, и в этот момент всем, кто стоял рядом, стало ясно: война проиграна. По другим сведениям, он произнёс это в ответ на предложение попробовать удачи в центре (падение батареи Раевского почему-то не повергло русских в уныние). Впрочем, какая разница.

Мы в силах описать лишь несколько ключевых моментов битвы, да и тем боимся утомить читателя. Бои шли в десятках мест одновременно. Фёдор Глинка вспоминал слова старого воина: «Под Бородином мы сошлись и стали колоться. Колемся час, колемся два… устали, руки опустились! И мы, и французы друг друга не трогаем, ходим как бараны! Которая-нибудь сторона отдохнёт – и ну опять колоться. Колемся, колемся, колемся! Часа, почитай, три на одном месте кололись».

Другой солдат на вопрос, отчего наши воины так храбро сражались, ответил: «Оттого, сударь, что тогда никто не ссылался и не надеялся на других, а всякий сам себе говорил: хоть все беги, я буду стоять! Хоть все сдайся, я умру, а не сдамся! Оттого все стояли и умирали!»

Вот она, «страна рабов, страна господ», по выражению поэта. Впрочем, сказано это было сгоряча.

Бой шёл до позднего вечера и прекратился сам собой. Бородинская битва считается самым кровопролитным однодневным сражением в истории. Обычно надлом одной из армий происходит сравнительно быстро. Является понимание, что всё кончено, и полки начинают отходить. Но 7 сентября 1812 года эта мысль так и не посетила ни русских, ни французов. Первые сознавали: позади Москва. Вторые зашли так далеко, что жутко было оглянуться.

Накануне сражения, после того как французам удалось отбить у нас Шевардино, Наполеон спросил: «Сколько вчера взято в плен русских?» – «Они не сдаются в плен, государь!» – «Не сдаются? Хорошо, тогда мы будем их убивать!» Остроумный был человек, но на этот раз шутка вышла кислой. В Бородинской битве его армии удалось захватить живыми лишь 800 русских солдат. «По свидетельству неприятеля, – сообщал Михайловский-Данилевский, – наши пленные были ужасно раздражены и ожесточены; вместо требуемых от них ответов они произносили ругательства. Раненые дрожали от гнева, бросали на французов презрительные взгляды, отказывались от перевязки ран».

Когда стрельба стихла, французы оставили наши позиции. Одни говорят, что Наполеон боялся ночной атаки, другие – что он решил изменить схему сражения: пусть русские на следующий день штурмуют его укрепления. Так или иначе, галлы вернулись к тому, с чего начали.

Но утром наша армия ушла. Люди были убеждены, что просто меняют диспозицию: день-два – и довершим начатое. Кутузов обманул и своих, и чужих. Это был костяк нового воинства, и старик не желал больше разменивать свои полки на французские. «Сами помрут, – решил он, – а мы поможем, чем сможем». Невозможно описать отчаяние Бонапарта, когда он глядел в спину хладнокровно отходившим русским полкам. Когда он двинулся следом, это было похоже на жест отчаяния. Представьте себе истекающего кровью зверя, который всё ещё могуч, но в смертном ужасе ползёт за соперником. Он прекрасно понимает, что каждое новое движение влечёт его к гибели, но не может остановиться. Да это уже и не имеет значения. Конец один.

Спустя два месяца на поле появились два человека – женщина лет тридцати и старый монах. Они бродили и днём и ночью там, где находились когда-то Багратионовы флеши, стояла деревня Семёновская, от которых остались лишь разбитые брёвна и груды земли, заваленные мёртвыми телами, обломками касок и кирас, сломанными барабаны, разбитыми ружьями, обрывками мундиров и знамён, обагрённых кровью.

Там, на поле, тела бойцов
     Кровавую землю устлали,
     А рядом с ними, в крови и пыли,
     Убитые кони лежали.

Русские и французы покоились вперемежку, наполовину обглоданные волками и хищными птицами, «ветер шевелил на них пёстрые лохмотья одежд и придавал неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения». Бонапарт так надеялся нагнать русскую армию, что бросил своих воинов непогребёнными, да и после, в Москве, не вспомнили о них. Не собрали даже всех тяжелораненых. Сегюр писал, как через восемь недель после битвы отступавшие французы нашли на поле своего товарища. Он смог выжить, с раздроблёнными ногами. Пил мутную воду из оврага, укрывался от холода в лошадиных трупах, питался сухарями, которые находил в сумках убитых. Каждый день он откладывал в приметное место по штыку. К тому моменту, когда его нашли, их было 50.

*    *    *

Сразу после французов они и пришли на Бородинское поле, эти двое: Маргарита Тучкова и отец Иосаф – монах Можайского Лужецкого монастыря, оставивший воспоминания:

«Мы начали с Маргаритой Михайловной искать тело убитого Александра Алексеевича Тучкова во второй половине октября, когда враг уже покинул Московские пределы, на поле брани, где лежали без погребения десятки тысяч тел. Она нагибалась едва ли не к каждому трупу, пыталась различить дорогие черты. Я в это время кропил вокруг святой водой. За одну ночь она преодолела 9-вёрстное расстояние, но так и не нашла тело супруга.

Несколько дней от рассвета до заката ходила она по глубокой грязи, среди трупов, словно не чувствуя смрада разложения, собственными руками переворачивала окостеневшие тела, заглядывала в лица… Но найти смогла только правую руку мужа – узнала её по рубиновому перстню».

*    *    *

Прошло ещё несколько недель, наступил декабрь, когда над заснеженным полем поднялось огромное зарево. По воспоминаниям современников, жители разрушенных деревень – Бородино и Семёновской, Утиц, Валуева, Ратова, Беззубова, Рыкачева – выползли из своих соломенных нор с длинными шестами, топорами и вилами, чтобы расчистить поле битвы. О правильном погребении не могло быть и речи. Измученные люди не могли справиться с мёрзлой землёй. Длинные ряды костров из сухого хвороста и смольчатых дров затрещали на берегах Стонца, Огника и Колочи. Убитых валили без разбора, как лежали, вместе с лошадьми.

Трупы горели плохо, не желая обращаться в пепел. Этих солдат ещё помнили живыми их родители и дети, жёны и невесты. От Белого моря до Сицилии, от Бретани до Сибири ждали, часами простаивая перед образами, отчаянно удерживая в памяти любимые лица.

«Всех человеческих и конских трупов на Бородинском поле сожжено: девяносто три тысячи девятьсот девяносто девять».

Их чувство называли «любовью века». Александр и Маргарита Тучковы стали легендой. Бог соединил их вопреки человеческой воле и вёл твёрдой рукой до земного конца. Но, наверное, не только их. Это история одной из тысяч семей, одной из тысяч женщин, потерявших любимых на Бородинском поле.

*    *    *

Она принадлежала к одному из самых знатных родов в России – Нарышкиным; довольно сказать, что эту фамилию носила в девичестве мать императора Петра Первого. Линии её лица были небезупречны, но прекрасные зелёные глаза Маргариты и замечательная жизнерадостность искупали этот недостаток. Была очень музыкальна, чудесно пела, разумеется, умела хорошо танцевать. Но даже отца девочки смущала сила её веры. Человек вполне православный, он боялся, что она станет монашкой. Что-то угадывалось такое, несмотря на всё очарование ребёнка, которого, по словам автора её жизнеописания, можно было назвать, по французскому выражению, настоящим беглым огоньком.

Когда девушке исполнилось шестнадцать, её, не спрашивая согласия, выдали замуж за генерала Ласунского. Он был мотом и ловеласом, числился некогда в любовниках Екатерины Великой и, давно промотав своё состояние, охотился за приданым. Нарышкины, впрочем, ни о чём не догадывались. Это старорусское семейство жило в каком-то своём мире. Патриархальность его и подвела, заставив довериться другу семьи – родительнице негодяя.

В первую брачную ночь Ласунский отправился играть в карты с приятелями или к одной из любовниц, а возможно, совместил эти удовольствия, сопроводив их, как обычно, обильными возлияниями. Повторилось это и в следующую ночь. Иногда он приводил своих женщин домой. Маргарита скоро научилась их отличать; это было несложно – муж дарил им её драгоценности. Она молчала и только раз воспротивилась, когда Ласунский вытащил из секретера футляр с изумрудами. Это было бабушкино наследство, единственное украшение, которое она любила. Девушка попыталась выхватить футляр, но сильнейший удар в лицо бросил её на пол.

Однажды она спросила мужа: почему он, готовый волочиться за каждой юбкой, упорно её избегает? «Если бы ты была настоящей женщиной, – рассмеялся он, – я бы носил тебя на руках». Имелось в виду, что в ней ничего не было от шлюхи. В России тогда уживались настоящее русское дворянство, сохранявшее древние понятия о долге, и какой-то бомонд, не веровавший ни в Бога ни в чёрта. Внешне их отличить было почти невозможно: и те, и другие прекрасно владели французским, носили схожую одежду и могли поддерживать светский разговор.

Но за этой ширмой существовали люди, настолько далёкие друг другу, что, когда Нарышкины, забрав дочь домой, начали добиваться развода, обнаружилось: Маргарита так и осталась девицей. Это ошеломило Синод больше всех остальных открывшихся ужасов. Развод был утверждён.

*    *    *

Так закончилась первая жизнь Маргариты. Тучков-четвёртый, давно втайне её любивший, не замедлил посвататься, но родители девушки ему отказали. Обжёгшись на молоке, они теперь дули на воду. Первый брак был заключён почти мгновенно, про любовь никто не вспомнил. Второго пришлось добиваться четыре года. Кажется, лишь страх потерять дочь, которая молилась всё дольше, а постилась всё строже, побудил их дать согласие. Перед глазами отца вновь начал проступать монастырь, он почти въяве наблюдал его стены и храмы.

Маргарите было двадцать пять, когда она наконец познала счастье – столько счастья, что оно залило, осияло всю её жизнь. Расстаться с Александром хотя бы ненадолго... об этом она ничего не хотела слышать. Это безумие – столько ждать и теперь разлучаться. Если честно, она его ужасно ревновала, считая себя не очень красивой, а его – самым лучшим мужчиной в мире. Мужу потребовалось много труда, чтобы убедить Маргариту: он принадлежит ей одной.

Такое бывает: женщина пытается удержать супруга возле себя, и нередко ей это удаётся. Но Маргарита не была бы собой, приковав Александра к юбке. Нет, она поступила с точностью до наоборот, отправившись с ним на войну под видом денщика. Белокурая коса была упрятана под фуражку – поди догадайся. Но все, конечно, знали, кто это.

Изумлённый государь не стал возражать. Получив от Маргариты письмо с мольбами оставить её при муже, отправил записку Багратиону: «Пётр Иванович! Маргарита Тучкова взяла с меня полную и обильную дань удивления и восторга. Какая страсть, какая воля! Она предпочла покинуть сферу созерцательности, тепла и покоя. Пусть Тучковы будут вместе. Они ставят себя и чувства свои на публичное испытание самым страшным – войной. Любовь есть сила, Богом даруемая. Мне ли стоять плотиной против мужества духовного дерзновения!»

Главнокомандующий сам был в восторге от этой женщины. «Я не встречал, – писал он, – людей с такой ненасытною жаждою, с такими огромными требованиями на любовь и жизнь... Солдаты называют её своим ангелом-хранителем».

Существует легенда, что вместе с войсками ей приходилось переправляться через реки по пояс в ледяной воде, жить в лютую стужу в палатке, переносить все прочие тяготы. Иногда верхом на лошади, иногда на облучке Маргарита прошла с мужем всю Шведскую кампанию, став первой в России сестрой милосердия. Заботилась не только о русских раненых, но и о шведских, а вскоре её узнали и полюбили финны из разорённых селений – Тучкова взяла на себя хлопоты об их пропитании. Александр благодаря присутствию жены смог вырасти в настоящего командира полка, где не было обмороженных и отставших, несмотря на глубокий снег и 35-градусные морозы.

Потом была жизнь в военных гарнизонах, много хлопот, много радости. Бог долго не давал ребёнка. Наконец вымолили. В апреле 1811-го он появился на свет. А через несколько дней генерал был разбужен отчаянным криком жены:

– Тебя убьют в Бородино!

...В следующий раз они расстались в 1812-м под Смоленском. На прощание муж вручил полковую святыню – образ Спаса Нерукотворного, а после прислал стихотворение, написанное им по-французски. Каждый стих заканчивался словами:

Кто владеет моим сердцем?
     Прекрасная Маргарита…

Он был пятым сыном в семье. Все стали генералами, но один пошёл по гражданской части. Поэтому в армии Александр оказался Тучковым-четвёртым.

Наполеон был для него не просто противником, а идейным врагом. Воцарение Бонапарта застало русского офицера во Франции, где он с восторгом внимал «достойному трибунов древности» Карно – единственному человеку, протестовавшему против коронации самозванца. Александр не мог знать, что новоявленный монарх станет причиной его смерти, но в воздухе было разлито: этот не остановится, пока не подчинит весь мир. Придётся останавливать.

Четверо Тучковых встретили врага, ступившего на Русскую землю. Тучков-третий был захвачен в плен, прикрывая отход нашей армии под Смоленском. Пуля его не остановила, пришлось бить штыками. Лишь генеральские эполеты спасли Павла от последнего, смертельного, удара.

Тучков-первый был смертельно ранен спустя час после гибели Александра. Его корпус защищал Утицкий курган от поляков и французов, пытавшихся прорваться в тыл защитников Багратионовых флешей. В какой-то момент высота оказалась в руках врагов. Это грозило большой бедой. И тогда Николай Тучков сам повёл в атаку полк Павловских гренадёров. Курган был отбит, но генерал остался лежать на земле с пробитой грудью.

– Говори правду. Что, Николай? – спросила мать генералов, Елена Яковлевна, старшего из своих сыновей, пожилого уже предводителя дворянства в своём уезде.

– Он ранен... – отвечал Алексей Алексеевич, отводя глаза, – тяжело ранен...

Мать сильно побледнела.

– Говори правду. Он жив?

Ответа не было.

– А Павел? – спросила она, помолчав.

– Попал в плен под Смоленском... он ранен.

– Александр?

– Убит, – еле слышно произнёс Алексей Алексеевич.

Старуха не плакала. Поднялась с кресла, но слабость её была слишком велика. Мать опустилась на колени, со словами:

– Да будет Твоя святая воля!

Потом обратилась к присутствующим со словами:

– Подымите меня, я не вижу.

Она ослепла. Пытались привести врачей, но встретили спокойный отказ:

– Не надо. Мне не на кого больше смотреть.