КОСОВОРОТКА

Странное дело, я совсем не помню, какая в тот день была погода… Бывают в жизни события, которые, кажется, невозможно забыть, но вот начнёшь вспоминать – и совершенно не вспомнишь ни погоды, ни во что был одет… Но дело не в этом. Просто я заранее извиняюсь, мой читатель, что вольно или невольно к той правде, которую я хочу вам рассказать, примешивается капля художественного вымысла...

Дело клонилось к полуночи, и, стоя на безлюдной остановке, я живо представлял себе, что будет с моей беременной женой, если я задержусь ещё.

Нет, и мужчины бывают мнительными, но женщины, по-моему, мнительны все поголовно, а уж в период беременности…

Тяжёлая фомка оттягивала мне руку, которой я нет-нет да и махал проезжавшим мимо маршруткам и автобусам – но все они ехали в парк. Водители порой разводили руками в ответ на мои призывы: извини, мол, пора домой. А легковушки – те и вовсе меня не замечали, пролетали так, что лишь ветер шумел вслед.

Любовь к хорошему инструменту подвела меня под монастырь в этот вечер. Я люблю работать руками, люблю затачивать стамески, да так, чтобы они брили руку, люблю с их помощью выделывать домовую резьбу... Со временем во мне появилось какое-то неизъяснимое волнение при виде хорошего, а тем паче старинного инструмента. Видя на барахолке резцы с рукоятками из карельской берёзы, я уже заочно уважаю мастера, сделавшего такое чудо… Ну, не мог же я бросить свой инструмент в пригороде, на приходе, где жил долгое время и откуда, женившись, ушёл!

Рядом со мной стоял крепко примотанный к тележке трофейный немецкий ящик из тонкой дубовой доски, выкрашенный в чёрный цвет. В нём-то и хранилось моё богатство, изрядно оскудевшее, потому что на приходах почему-то существует правило: всяк, благословившись у батюшки на какое-нибудь дело, считает вправе брать что вздумается тогда, когда ему это надо, не спрашивая у хозяина, по принципу «всё вокруг колхозное, всё вокруг моё»...

Ловя машину и одновременно размышляя на эту тему, я мало-помалу приходил в отчаяние: как же там жёнушка? что с ней? что она там себе напридумывала, меня ожидаючи?.. Завидев очередные, летящие на меня, фары, я скорее машинально, а не с надеждой махнул рукой, не переложив фомку в другую… И раздался визг тормозов…

Здесь надо сказать, что к этому времени я уже несколько месяцев носил рубаху с косым воротом, хромовые сапоги и картуз. Предки носили, и я решил попробовать, каково это, удобно ли. Забегая вперёд, скажу, что сапоги и рубаха понравились очень, а вот картуза я не оценил: то ли картузы не те, то ли я не тот…

Итак, тормозит невероятных, по моим тогдашним понятиям, размеров новёхонькая иномарка. Пролетает метров пять, разворачивается, проезжает обратно, ещё раз разворачивается и причаливает прямо ко мне… Плавно сползает стекло, и я вижу широкую улыбку на лице сидящей за рулём женщины. Она смотрит на мой гвоздодёр и спрашивает: «Ты что, взломщик?» – «Нет, плотник». – «Ну, тогда садись!»

Ну и ну, в первый раз в жизни я сижу в иномарке, да ещё какой! И мчусь по пустынной ночной дороге в славный град Петра Великого – к милой любушке моей под бочок. Слово за слово, рассказал я моей спасительнице и о вере, и о беременной жене, и о ремесле своём. И сошлись мы в том, что кормить грудью надо лет до двух, не меньше, и что вера – это хорошо. И тут меня осенило, я аж по лбу себя хлопнул: «Слушай, а я ведь, когда мимо церкви бежал, помолился: “Батюшка Серафим, помоги до дому добраться!” И тут ты!» А она мне в ответ: «А я в жизни никого на дороге не брала, а тут вижу: стоит в сапогах, в косоворотке, думаю: “Свой, надо взять!”». И мы громко расхохотались… И довезла она меня аж до самого подъезда… Так оно у нас, у русских, бывает…

А тут ещё одна памятная история приключилась, месяца через три после того.

В те дни мы с супругой везде вместе бывали: и в театре, и в церкви. И гуляли вместе по улочкам... Ну, я, как всегда, в косовороточке, в надраенных до блеска сапогах, а вот супругу на платочек никак не мог уговорить – разве что в церковь пойдём, тогда только и наденет. И пошли мы как-то в храм к обедне. В тот, что на «Политехнической», – Покровский, с золотой маковкой. Красиво там – только-только храм расписали. Ещё пахнет краской слегка. А роспись не «партесного» духа, а нашего, русского, древлеписьменного... За любованием, конечно же, я часть службы-то проглазел по сторонам. Но и молитва нет-нет да и задевала моё сердце…

Супруга в положении, ну и держится за меня всю дорогу, крепко так, как за спасательный круг. А я что, мне приятно, так как я – будущий папа. Эдакая важность во мне, будто я царь и на голове у меня корона. Но виду не подаю, занят, мол, молитвою… Ну, служебка миновала, мы ко кресту подошли и отправились восвояси. Вышли на трамвайную остановку – народ, особенно молодняк, на меня дивится: кто смеётся, кто головушкой качает, кто и пальцем у виска покрутит. А мне не обидно, так как радость у меня: и дитё у жёнушки в утробе, и солнце, слепящее на куполах, танцует, и ещё то, что за своё, за русское, поругание я терплю… И вот, видя моё такое настроение, Господь дал мне утешение.

Подходит ко мне пожилая женщина. Не знаю отчего, но подумалось мне, что она бывшая учительница. Видно, что старческие болезни не прошли мимо неё, но какой-то покой во всей её внешности был. Так вот, подошла она незаметно – я почувствовал её прикосновение и обернулся. Её рука слегка сжала моё запястье, и она сказала то, чего я никак не мог ожидать, но от чего и поныне поёт моя душа... Она сказала: «Спасибо вам, молодой человек. Вы не представляете, как это приятно видеть человека, одетого по-русски!»

И вот, потряхивая всею своей многотонной утробой, ползёт по рельсам трамвай, рассыпая искры и грохоча на каждом стыке. И жёнушка прильнула ко мне, и чувствую я, как шевелится во чреве неведомая, но уже горячо любимая душа. И сердце моё поёт!

И мнится мне, что я на широкой ладье плыву в открытое море и на парусе солнце, Солнце Правды – Спас Нерукотворный, а сверху имя Его, а снизу, по-гречески: «Победа!».

Благодарю Тебя, Господи!

Ну и последняя история, из тех, что связаны с рубахой, кроенной по-русски.

Читал я как-то на клиросе, в церкви преподобномученицы Елизаветы, что у больницы. Странная у этой церкви судьба, но это другая история. А так на каждой службе я в сапожках и косовороточке читал то кафизмы, то шестопсалмие – в общем, всё, что надо. По ночам, ночь через три, ещё и сторожем подрабатывал там же. Батюшка был строгий, но добрый. Я всё уговаривал его службы не сильно сокращать, а он, улыбаясь, говорил: достроим, мол, храм, там и поглядим. И я, окрылённый надеждой, шёл на клирос. И вот после одной всенощной я уже книги собирал, как вдруг подходит старушка и говорит: «Сынок, я гляжу, ты любишь такие рубашечки, а у меня есть одна, может, тебе пригодится?» – «Конечно, пригодится!»– отвечаю. Сговорились мы назавтра после литургии к ней сходить. Вот приехал я к ней в гости: обычная хрущёвка, обстановка советского времени, на грани нищеты…

Открыла она тумбочку и из стопки простыней и полотенец вытаскивает свёрточек синенький. Чуть встряхнула его – и расцвёл этот свёрточек всеми цветами радуги! Синий неброский сатин, из которого была скроена эта рубаха, по вороту, рукавам и подолу был расшит гладью. Разноцветные васильки, сплетаясь, струились по ткани. Я обомлел. А она протянула мне это чудо и говорит: «Я перед войной мужу вышила, а он на войне-то и сгинул… Сколько ж можно хранить…»

Шёл тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

Поверишь ли, читатель, что, когда, вспоминая, я дохожу до этого места, слёзы наворачиваются у меня на глаза, как тогда…

И вот спрошу я тебя, неведомый друг мой, стоит ли два года носить косоворотку и сапоги, чтобы пережить всё это? И отвечу: стоит!

И больше скажу: стоит только русскому человеку полюбить свою Родину всем сердцем, а значит, заболеть её болью и возрадоваться её радостями, стоит только перестать отрекаться от неё при каждом удобном случае, как Русь встанет на ноги вновь.

Так носите же русскую одежду хотя бы для того, чтобы почувствовать себя русскими, чтобы и в материальном, телесном нашем бытии отождествлять себя с Россией.

Но упаси вас Боже от клоунады. В это нельзя играть. Этим надо жить.

Мы – русские, какое же это чудо!