«ЖИЗНЬ ПРОЗАИЧНЕЕ, ПРОЩЕ»

Когда услышал его песню «Комбайнёры», первой мыслью было: он сказал то, что я давно хотел. Стопроцентное попадание. И потом это усиливалось, после «Ромашек», «Русской дороги». И наверное, это казалось ещё миллиону человек, а может, и десяти миллионам. Так Игорь стал знаменитым.

Отнёсся к этому со свойственным ему питерским юмором. Питер – город, где чем умнее человек, тем проще он держится. Игорь держится очень просто. После концерта в Казани два часа он раздавал автографы, фотографировался с желающими, что-то подписывал, шутил, и это дало мне не меньше, чем выступление. Для всех свой, и сам по себе – не выше, не ниже других. Чтобы было понятнее: не могу вспомнить никого, кто бы так честно и крепко умел держать зал. По крайней мере, треть собравшихся на концерте в Казани были татарами. Когда Игорь произносил: «РУССКАЯ дорога», – их лица светились.

Начиная брать интервью, я пытался понять: откуда он появился, как смог выразить боль и гордость нескольких поколений? Растеряев отшучивался. Когда я совсем отчаялся получить ответ, мелькнуло в разговоре, что он у себя на хуторе по пять часов играл для односельчан, только что не каждый день. Просили – и играл, иногда чужое, иногда своё, подбирая слова.

Он из старинного казачьего рода, историю которого можно проследить до середины XVIII века, когда Растеряевы жили в Усть-Медведицком округе. Лет пять назад Игорь нашёл на карте хутор предков, который так и назывался – Растеряев. После этого, переплыв Медведицу, свалив дубок и распилив брёвна, предложил отцу с дядькой сделать крест. И поставили его Растеряевы в Растеряеве, а на следующий год уже двоюродный брат отца из Калача-на-Дону тоже загорелся и сварил для родового хутора железный крест. Теперь их там два – на всякий случай. Пусть люди помнят.

*    *    *

– Как родилась песня «Ромашки»? – спрашиваю у Игоря. Это о ребятах, погибших от водки за последние годы.

– Сложно родилась, – отвечает он. – Появляется мелодия, ты её загоняешь в гармошку, а она уже тебе подсказывает, про что надо писать песню. Откуда берутся мелодии – не знаю. Ниоткуда, спонтанно. Пару раз во сне приходили, или едешь в машине, что-то придёт, напоёшь на телефон. Потом ждёшь: пытаешься понять, о чём она – мелодия. Так было и «Ромашками». Сыграл дядьке – не произвела ни малейшего впечатления. Заунывной ему показалась. И я понял, что это про кладбище, про ровесников моих.

– Многие погибли?

– Один напился и под машину попал. Другой просто сгорел от водки: пил, пил, пил, и печёнка отказала – это было как раз в то время, когда завезли технический спирт; люди стали желтеть. Повалялся он в больнице и, не долечившись, сбежал. Снова пил. Пил один, а потом повесился. Был в армии, в Чечне, пристрастился, пришёл – а тут, дома, никто его особо не любил, не ждал. От неустроенности, непонятости, отсутствия перспектив погибали. Но не все спились, некоторые работают. Только это уже другая песня – «Комбайнёры». Как-то сидели вместе, разговаривали, я на гармошке играл. И что думал, то сказал в этой песне.

– Что ими движет, комбайнёрами?

– Они живут так. Тяжёлая работа. Их мало. В Раковке одно фермерское хозяйство, два комбайна. На соседних хуторах тоже немного осталось – не то что поначалу. Задушили фермеров, к концу 90-х они почти исчезли. В Глинище – один. В Раздорах, кажется, двое, а в некоторых селениях нет вообще. Когда колхозы развалились, кто-то уехал, кто-то погиб, а те, кто остались... они просто живут – простые люди. Я не думаю, что от большой любви к земле, не надо идеализировать. Просто родились там и их не стронуть.

– Было понимание, что песня произведёт большое впечатление?

– Друзья услышали, понравилось. «Нормально», – сказали. Потом попросили исполнить на Дне хутора. За месяц до того, как песня стала известна, я её зарегистрировал. Она уже лежала к этому времени на Ютубе.

– Что пережили, когда проснулись знаменитым?

– Удивление. Непонятно было, что дальше делать со всем этим.

*    *    *

– Ваш отец потомственный казак?

– Мой прадед успел ему показать, как нужно шашкой лозу рубать, а однажды вспомнил, как возвращался из разведки и увидел в степи вражеский разъезд. Понял, что от него не убежать и его не победить, и спрятался с лошадью в балке. Закопались там в снегу. Лошади было наказано, чтобы не ржала, и она всё поняла, вела себя как мёртвая, не шелохнулась. Враги проехали мимо.

– А что за враги? Красные, белые?

– Не знаю, кто был в тот раз. Прадед и за тех, и за других успел повоевать, как и все. Поэтому о прошлом говорил редко. Однажды пошли пионеры навещать красных ветеранов по хуторам, в том числе мой отец. И так вышло, что отбились от старших – решили проявить инициативу. Увидели старика за плетнём и подбежали, просят: «Дедушка, дедушка, расскажите про красных». «Эх, ребятки, мало я их рубил», – вздохнул дед.

Их ведь водили по «правильным» дедам, а тут «неправильный» попался.

*    *    *

После армии отец поработал в Раковке электриком, а потом подался в Питер, где я и родился, недалеко от Таврического сада. Помню, как радовался, когда меня принимали в октябрята. Мне было одиннадцать лет, когда исчез СССР. Ленин, пионерия – всё это вдруг ушло, и было ощущение обманутости всеми, всем взрослым миром. Появилось много гопников, ларьки какие-то непонятные, ощущение опасности. Но что интересно: тряслись тогда над детьми меньше, чем теперь. Мы ходили свободно где хотели. Сейчас и захочешь, особо не погуляешь – везде заборы, шлагбаумы, охранники. Играли в ножички, квадрат, вкладыши и другие игры, которые сейчас исчезли, потому что все дети сидят за компьютерами. В наше время дворы пустели, лишь когда показывали мультики Уолта Диснея раз в неделю.

– Часто бывали в Раковке?

– Каждый год летом там.

– Каким было самое яркое детское воспоминание?

– Как поймали первого в моей жизни сома в Медведице. В памяти арбузы, ощущение тепла, жары, от которой никуда не денешься, пресыщенность теплом.

– Почему вы стали актёром?

– Я собирался поступать на факультет журналистики, что-то писал, была склонность. Курсы подготовительные закончил, рекомендации были. Наверное, поступил бы, но очень хотелось на рыбалку в Раковку.

– И что?

– В театральном экзамены были на две недели раньше. Сдал и поехал. Прежде я играл в студии юношеского творчества, хотя и не собирался становиться артистом. Случайно всё вышло. Первые три года учёбы я валял дурака, плохо понимая, зачем я здесь. И меня выгнали, и тут я вдруг осознал, что театр – это моё. Остался на второй год, учился с тех пор хорошо, хотя было очень тяжело. Занятия с утра до ночи, не как в других вузах. Но теперь я уже знал, что мне это надо.

– Какие роли в театре любимые?

– В «Свадьбе Кречинского», «Жене, Женечке, Катюше». И на детских утренниках, если честно, люблю выступать, это бывает два-три раза в месяц.

– Дети понимают, что вы «тот самый Растеряев»?

– Дети об этом не знают.

– Мои вас узнали.

– Это потому что видели без грима Дидюки или костюма волка.

*    *    *

Интервью я начал брать в Казани после концерта, а закончил уже в Сыктывкаре – по скайпу. Игорь сидел на кухне. Сзади картина, на ней сочный такой арбуз – отец Игоря нарисовал, а в нижнем углу картины – икона Бориса и Глеба. Растеряев ждал звонка из театра «Буфф». Там обвалился потолок, и непонятно было, когда закончится ремонт. Обменялись впечатлениями о погоде. Я сказал, что у нас тепло, но сугробы ещё большие. Игорь ездил накануне на рыбалку, лёд на Финском велел долго жить.

Спрашиваю:

– А «Русская дорога» откуда пришла?

– Тема там другая была изначально, газетно-социальная. Но стало жалко хорошую мелодию. И я стал для себя её проигрывать, думать, о чём она. Была мысль написать про героя-разведчика, погибшего в Чечне, – Юру Прищепного. Он родом был из Субботина, это двадцать пять километров от Раковки. Но в конце концов я остановился на разговоре природы с отступающими русскими войсками. А для песни о Прищепном выбрал другую музыку.

– Вы с ним были знакомы?

– Шапочно, дружить не дружили, для этого общаться надо, а на мотоцикле гонять часто в Субботин – бензина бы не хватило. А вот мой друг комбайнёр Вова Буравлёв Юру знал, их отцы в Глинищах были лесниками.

И дальше была такая история. Когда песня написалась, мы с Вовой поехали в Субботин к отцу Юры – спеть песню и спросить согласия, можно ли дальше её исполнять. Песня произвела на него впечатление. Буравлёв говорит: «Давайте Игорь вам сейчас "Русскую дорогу" споёт». Но отец сказал: «Не надо мне больше никаких других песен. Хватит, ребята, мне одной, вот так хватит». Рассказал, как погиб Юра. Вызвал огонь на себя, тяжелораненый, с одной руки стрелял из пулемёта, а потом вызывал огонь на себя. В мае, на 30-летие Юры Прищепного, на десятилетие его гибели – там всё как-то мистически совпало по датам – я исполнил песню для зрителей.

– «Русская дорога»… Что для вас значат эти слова?

– Слова очень тяжело дались. Там первый куплет длинный, второй короткий и снова длинный... Сначала было три длинных, но это было не то, терялась динамика. Потом я решил все сделать короткими. Превратилось в повествование о войне школьника-пятиклассника, все образы напрочь ушли. Не сразу нашёл форму. Зачастую на уровне эмоций проклёвываются ростки текста. Сначала это вешки – куски фраз. Ещё не знаешь, про что песня, но о какой-то фразе точно знаешь, что она должна быть. Но иногда ничего потом от этих вешек не остаётся.

Музыка тоже не всегда рождается сразу. Песню «Весна», скажем, я сел и сыграл на гармошке сразу от начала до конца, но такое бывает очень редко, а вот зато ни одна из вешек не пригодилась, кроме слов «пшеничная метель». Они появились, когда мы на комбайне с друзьями убирали пшеницу: я спрыгнул в стерню и увидел, как труха сыплется из измельчителя. Отсюда «пшеничная метель». В «Ромашках» от первоначальных намёток вообще ничего не осталось. Рождение текста – самое тяжёлое, что может быть.

*    *    *

– На гармошке вас кто научил играть?

– Однокурсники в театральном. Показали, куда нажимать, помогли пару песен освоить, дальше – сам.

– Народ сильно заряжает на концертах?

– Выходишь – и сразу начинается зарядка, – смеётся Игорь. – После концерта есть ощущение сделанного дела, но до этого момента ни о чём другом думать не можешь, волнуешься. Знакомство с городом и всё прочее – после.

– Есть такие, кому не нравится то, что вы делаете?

– Есть, но я с ними особо не пересекаюсь, на концерты они не ходят. Думают, что я – «проект», в котором всё продумано и просчитано, что я эксплуатирую придуманный мною образ – русского правдоруба. Ищут наигранность и расчёт…

Слушаю Растеряева и думаю, эти люди не знают про пятичасовые концерты в Раковке для односельчан и не видели, как он выкладывается на выступлениях, как разговаривает с людьми, некоторые из которых способны довести до нервного срыва трёхдневного покойника. Нет, не то...

Как бы точнее выразиться. Некоторым люди совсем не нужны. Другим нужны для чего-то. Например, чтобы сказать себе: «До чего же я человеколюбив!» Третьим – просто так…

От рождения ли этот дар или в своей родной деревне он приобретается, но спутать его с чем-то трудно. Таким Господь говорит: «Иди!» – и они идут, не спросив, куда и зачем. И кто-то из таких мокнет сейчас в горах с АК-47 – смотрит, чтобы враг не прошёл, кто-то ковыряется в тракторе, кто-то выходит на сцену и играет волка на детском утреннике, хотя люди готовы ехать на его концерт куда-нибудь в Казань или Минск за тысячи километров. Алёша Шудра – огромный добрый парень в тельняшке, главный специалист по террариумам в Москве, бывает на всех выступлениях Растеряева, или почти на всех. Мы с ним познакомились. Он показал свою коллекцию пауков. Я не решился спросить, зачем ему пауки, а почему он раз за разом сбегает из столицы послушать Игоря, было и так понятно. Иначе пауки вылезут из банки и поселятся в голове. Всем нужны люди, которые помогают с этим как-то справиться.

Когда я ехал в Казань, очень боялся разочароваться в том, что делает Игорь. У меня был несчастный опыт – например, с ДДТ в начале 90-х. Какие-то мускулистые охранники ходили вдоль сцены, на которой происходило что-то очень профессиональное. И стало скучно.

Четыре или пять часов, что я наблюдал за работой Игоря, были чудом. Какая-то девочка танцевала за сценой, кажется, под «Весну», потом ей ещё что-то понравилось. Какие-то люди плакали, потом снова плакали, но уже от смеха, когда он вспомнил, как ездил выступать в Якутию:

– Там ничего, кроме лиственниц, не растёт. И два посёлка, один из которых называется Морковка. Водила нам дал семь часов шансона. Притом такие композиции, что я никогда даже не подозревал, что такое может быть.

Низким голосом, подняв большие пальцы кверху, Растеряев изображает этот шансон: «А за русалку по сто грамм, по сто грамм, по сто грамм, и рыбалку никому, никому не отдам. Посажу в уголок, чтоб никто не уволок».

И продолжает рассказ:

– Водитель сидит курит, а так как хабарики в окно просто так не выбросишь, там уже космическая температура, он чуть приоткроет щёлочку и пальцем проталкивая окурок, говорит: «Точно полташка, точно полташка». Приезжаем в Морковку, там дальнобойщики в унтах о чём-то своём. Женщину, которая разливает черпаком компот, спрашиваю: «Сколько в Морковке?» – «С утра было 48». Приехали в Мирный, начались какие-то брутальные истории. Помню рассказ: кто-то в Тикси служил на берегу Северного ледовитого океана, и командир его с другими солдатами отправил однажды долбить лёд. Им надоело долбить лёд, и они решили сломать лом. Взяли и бросили на камень. Он разбился. Они принесли две половинки и сказали: «Командир, у нас от мороза сломался лом. Можно нам больше не долбить лёд?» И командир ответил: «Ну хорошо, теперь можно не долбить». К чему это я? К тому, что все эти земли завоёвывали мои предки – казаки. И мне хотелось бы спеть песню, которая называется «Казачья». Посвятить всем казакам…

На экране скачет паренёк на лошади, перекатывается волнами пшеница.

*    *    *

Он творит легенды на ходу. Рассказывает мне про друга Вовку Буравлёва, сельского мыслителя, который лежит где-нибудь на пригорке, внизу река Медведица, читает Шопенгауэра или Иоанна Кронштадтского. «У Вовки, – говорит, – было два пути: или спиться, или развиваться. Он выбрал второе».

Вовка в моих глазах превращается в какого-то античного героя, о котором через тысячу лет будут рассказывать: «Жили когда-то древние русы, лежали на холмах, приглядывая за коровами, читали в подлиннике Платона. Это вообще был очень необычный народ...»

Игорь вспоминает, как ездил в Германию на презентацию альбома своих рисунков. Рисует он в основном брутальных комбайнёров, как я понял.

– В Германии меня приняли как большого писателя. Картинки посмотрели: «Ха-ха-ха! А где это?» «Волгоград», – отвечаю. Не проняло: «Ха-ха-ха!» «Сталинград», – уточняю. Они: «Оп!» Призадумались. После этого смотрели более вдумчиво на все эти физиономии: «Комбайнёры!» Зауважали.

Что было дальше, я уже знаю. Пропущу начало про то, как Женя Курмакаев – ещё один друг, который познакомил немцев с Растеряевым, – приехал из Германии с какой-то француженкой в Раковку, где «душ» и «ванна» находятся недалеко от дома, и называются эти удобства довольно красиво: река Медведица.

– Французов, – поясняет Растеряев, – наши раковские казаки не видели со времён Наполеона, готовились... Десятого августа, в свой день рождения, повёз я Курмакаева и француженку в Раздоры, показать нашу красивую церковь. Француженка – в коляске мотоцикла, кругом бескрайнее русское поле. Тут появляется из клубов пыли Василий Котляров на своих «Жигулях», шестёрке. Он в МЧС работал. Останавливаемся. «С днём рождения тебя, браток! – обнимает меня Василий. – Слушай, друг, я тебе с работы такой подарок принёс...» Достаёт пожарную каску, начинает мне на голову надевать. «Не надо», – говорю, уворачиваясь. «Женя, Женя, – переключается Василий, – я покажу тебе сейчас». Каску на Курмакаева надевает, достаёт во-о-от такой молоток из машины и со всего размаху бьёт. «Немец» Женя как стоял, так и упал. Француженка обмякла. «Женя, я знал, что ты настоящий мужик, – восхищается Василий. – Вот видишь, выдержала, выдержала касочка! Сейчас, сейчас». Достаёт минералку, льёт Жене на голову, француженке за шиворот. «Так, ребята, – спрашивает, – вы куда едете?» – «В Раздоры». – «В Раздоры?! Там опасно. Вот китель тебе. С этой рубахой будет понадёжнее». Снимает китель и уезжает. Француженка в ужасе. Встретить в русском поле, обнять, надеть каску, ударить молотком по голове, после этого снять с себя последнюю рубаху и уехать. Я с тех пор не удивляюсь тому, что о нас рассказывают за границей.

*    *    *

– У вас вышел недавно альбом «Звонарь», где есть одноимённая песня. Откуда это?

– Сначала появилась мелодия для симфонического оркестра. Потом понял, что это про звонаря и что песня будет проблемная. Слова писались очень долго. Первый куплет – одна мелодия, второй – другая совсем, речитативчик, третий – такой же. Со вторым куплетом было тяжело, в слова обратить не получалось полгода.

– А вы сами хотели бы стать звонарём?

– У меня сестра Екатерина, на девять лет младше меня, – звонарь в Питере. Возле метро «Пионерская» в Питере есть очень маленький храм в честь мученицы Татианы, и там лестница винтовая ведёт на колокольню. Воцерковлены они с мужем, а я – нет. Верую, Николая Чудотворца почитаю, но дальше как-то так… Бывал у сестры на Пасху, когда самые звоны. У неё получается хорошо. Ещё приходилось звонить в станице Раздоровской, или Раздорах, как её называют. Видео про звонаря мы снимали как раз там с другом Лёхой Ляховым, очень верующим человеком. Он, как и я, каждое лето в Раковку приезжал, из Москвы.

– Вы говорили, что церковь у вас в Раздорах красивая. Много народу ходит?

– Одна она на весь район сохранилась, там зернохранилище долго было. Мужики не ходят. Когда снимали «Звонаря» и крестили племянника, в огромной церкви на службе было человек пять. Это одна семья, приехала с хутора Большой Лычак. Нет ни у кого привычки к церковной жизни. Даже если верят в глубине, не соотносят со службами, многочасовыми стояниями в храме. Привычки нет к этому.

– Вас в детстве в храм водили?

– Да, на Пасху, куличик освятить, свечку поставить. Помню, однажды кровь носом пошла, когда мы в метро были. Долго не могли остановить. Медики со «скорой помощи» мне сказали: «Держись, казак, атаманом будешь». А я подумал: «Откуда они знают, что я казак?» Потом приехали к прабабушке и стали с ней биться яйцами, крашенными в луковой шелухе.

*    *    *

– Что изменилось в вашей жизни, после того как вас узнала вся страна?

– Времени меньше стало, стало трудно выбраться на рыбалку. Нет больше разделения на рабочие и выходные дни, голова всё время в режиме поиска: ешь, спишь – всё равно работаешь.

– Вы стали лучше?

– Нет... Жизнь прозаичнее, проще.

За окнами весенний лес летит,
Я еду в ленинградской электричке.
Напротив меня девочка сидит
С георгиевской ленточкой в косичке.
Сегодня эту ленточку носить
На сумке можно, можно –
в виде брошки,
Но я прекрасно помню и без лент,
Как бабка не выбрасывала крошки.
Как много лишнего мы слышим
в дни побед,
Но только этой патоке с елеем
Не очень верят те, кто в десять лет
Питался в основном столярным клеем.
А время умножает всё на ноль,
Меняет поколенье поколеньем.
И вот войны подлеченная боль
Приходит лишь весенним обостреньем.
Над этой болью многие кружат,
Как вороньё, как чайки… И так рады,
Как будто свой кусок урвать хотят
Бетонно-героической блокады.
Я еду в поезде, смотрю на всё подряд:
В окно, на девочку
с прекрасными глазами.
А за окном солдатики лежат
И прорастают новыми лесами.
Проезжаю я зловещие места.
Там, где человек –
главное богатство недр,
Где ещё с войны
Бойцы лежат по трое
на один квадратный метр.
Там везде шаги, там голоса,
Чудные огонёчки по болотам,
Тени по ночам тебе поют,
Как будто просят и хотят чего-то:
«Откопай меня, браток,
я Вершинин Саня,
Пятый миномётный полк,
сам я из Рязани.
Много ты в кино видал
о солдатах версий,
Щас послушаешь мою,
эх, будет интересней!»
И начнут они вещать
На языке стонов, недомолвок.
Хочешь убежать, но впереди
Они опять мелькают между ёлок.
«Откопай меня скорей, умоляю снова,
Я Моршанников Сергей,
родом из-под Пскова.
Адресок мой передай
в родную сторонку,
Восемнадцатый квадрат,
чёрная воронка».
А под утро всё взревёт,
полетит куда-то
И попрёт на пулемёт в штыковую
с матом.
И деревья все вверх дном:
ввысь растут коренья
В этом славном боевом
месте преступленья.
Расчудесный уголок: не леса, а сказка.
Наступил на бугорок, глядь –
а это каска.
Чуть копнул – и вот тебе:
котелок да ложка.
И над этим, надо всем, ягода морошка.
Над землёю месяц май
молод и прекрасен,
Электричка подъезжает
к станции «Апраксин».
В небе караван гусей, скоро будет лето,
Девочка в своей косе поправляет ленту.

Разлетаются чёрные вороны,
уползают в леса упыри.
Это мы едем, русские воины,
называют нас Богатыри.
Богатырство не мерится возрастом,
дело в силушке и кураже.
Вон Илюха из Муромской области
к нам призвался за 30 уже.
В поле камень стоит занимательный,
три дороги указаны в нём.
Мы его прочитаем внимательно
и попрём, как всегда, напролом...
Змей Горынычу не покоряемся,
пред Кащеем не падаем ниц.
Нашей силушки хватит, ручаемся,
на пятьсот шамаханских цариц.
Да не нужны те царицы нисколечко,
все они наших девок тощей.
Нам вернуться б к Анюткам,
да к Олечкам,
да к родному котлу кислых щей.
Да ещё бы печёной картошечки,
и ещё бы солёных грибов.
Эх, давай заливайся, гармошечка,
подпевай нам, степной ветерок.

Весь день по небу летают
Какие-то самолёты.
Они на отдых в Паттайю,
Наверно, возят кого-то.
А я пешком в чистом поле
Иду-бреду по бурьяну
К погибшим от алкоголя
Друзьям, Ваську и Роману.
Не один лежит у меня товарищ
На одном из тех деревенских кладбищ,
Где тёплый ветерок на овальной фотке
Песенку поёт о палёной водке.
Себе такую дорогу
Ребята выбрали сами,
Но всё же кто-то, ей-богу,
Их подтолкнул и подставил.
Что б ни работы, ни дома,
Что б пузырьки да рюмашки,
Что б вместо Васи и Ромы –
Лишь васильки да ромашки.
У меня лежит не один товарищ
На одном из тех деревенских кладбищ,
Где тёплый ветерок скачет изумлённо,
Синие кресты помня поимённо.
Но все слова бесполезны,
И ничего не исправить.
Придётся в банке железной
букет ромашек поставить.
Пускай стоит себе просто,
Пусть будет самым красивым
На деревенском погосте
Страны с названьем Россия.

назад

вперед

---

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга