ЧТЕНИЕ
ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
Священник Игорь Сальников
С большой неохотой правящий архиерей – епископ N-ский Варнава – отпускал своих соборных протоиереев в отпуск. Строго опросив отца Василия Воронкина по пунктам: зачем едет, куда, на сколько дней, с матушкой ли или иным кем (благотворителем, к примеру), владыка понял, что убытие ценного кадра неизбежно, и по-московски размашистым почерком проставил на его прошении лаконичную резолюцию: «Благословляю лечебный отпуск на 20 дней». Уже расписавшись, спросил:
– А может, 10 дней возьмёшь? Служить-то кто будет?
– Не могу, владыка! – с хорошо поставленным «духовным» надрывом в голосе отвечал отец Василий. – По святым местам с группой еду.
– Гм, – архиерей перешёл на полуофициальный тон с укоризненными нотками. – А чем собор вам не святое место? Вот в монастыре отпусков вообще нет, и спасаются люди…
В голове отца Василия возникли аргументы в пользу паломничества. И за каждый из них уже терзала совесть. «Плюну на всё, останусь! – подумал было он. – Да обещал уже людям, неудобно… эх…»
Однако епископ, вспомнив что-то своё, сменил тему, по-военному чётко уточнив:
– Ты женат? Дети есть? Живёшь где?
Он, конечно, из личного дела знал, что иерей Василий Воронкин, 1962 года рождения, происходил из семьи питерских интеллигентов, закончил исторический факультет ЛГУ. Но в армии не служил и даже военную кафедру, положенную историкам, не посещал по причине белого билета. Потом учился в Духовной академии, сессии филонил и наград выше наперстного креста, вручённого нескольким выпускникам семинарии по случаю поступления на преподавательскую работу, не снискал, зато имел взыскания за систематическое опоздание на лекции. Имел пятерых детей, и жила семья в 18-метровой малосемейке, выделенной от кафедрального собора, где в настоящее время служил отец Василий четвёртым священником. Это молодой и энергичный архиерей помнил, однако по какой-то лишь ему известной причине задавал вопросы. И он имел на это право.
– Да, живём тут, в коммуне…
Нецерковное «коммуна» – питерское название коммунальной квартиры – покоробило москвича, но он промолчал. Да и что поделаешь, если в N-скую епархию отца Воронкина командировали преподавать основное богословие. Для укрепления, так сказать, церковной кадровой политики на местах.
– Да ничего себе, – поспешно продолжил отец Василий, точно боясь архиерейского гнева, – живём. Младшие старшим помогают.
И зачем-то добавил:
– Так и спасаемся.
Архиерей нахмурился. Впрочем, скоро продолжил:
– Ты знаешь, конечно, что у епархии дополнительного жилищного фонда нет, – владыка строго поглядел на Воронкина, но тот лишь повёл плечами. – Одна болящая раба Божия выразила желание двухкомнатную квартирку в центре города отписать Церкви на вечный помин души. Вот и понёс бы ты этот подвиг к взаимообразной выгоде.
Владыка бисерным почерком вывел на квадратной бумажке номер и имя: «р. Б. Зоя». Положил бумажку на прошение, движением выверенным, как ход шахматиста, пододвинул всё вместе к отцу Василию.
«Аудиенция окончена», – понял Воронкин.
– Ну, иди спасайся. Поклон твоей Северной столице, туда ведь едешь?
В Питере у отца Василия жили престарелые родители и был духовник в деревянном храме на Серафимовском кладбище. Родина, короче.
* * *
Позвонив по номеру, он услышал женский голос, пояснивший:
– Она очень больна, в храм не ходит, лежит… Онкология, врачи отказались лечить, отправили домой… Там домофон, 37 наберите.
Несмотря на то что в городе был онкологический диспансер, местные врачи нередко отправляли безнадёжных раковых больных умирать домой. Отец Василий считал это человечным. Во всяком случае, он предпочёл бы тихо умереть среди родных, чем мучиться годами в палате… За размышлениями он не заметил, как подошёл к железной двери подъезда…
Открыла ему патронажная сестра из службы милосердия Пантелеимонова храма. Выражение её лица было, как чаша, наполненная укоризной пополам с озабоченностью. Позже отец Василий узнает, что у настоятеля больничного храма не осталось сестёр, которые бы устраивали Зою больше, чем на полдня. «А молодёжь-то, она и часу не вытерпит, – горевал он. – Какой уж там урок смирения?! Не вынесут её молодые! Ещё и осуждать начнут. Вот и выходит замкнутый круг. Где прикажешь людей брать, отец? Ангелов во плоти у нас на приходе нет. Женщины теперь по домам не сидят, эмансипация, а пенсионеры все болящие. Дал же владыка эту галеру социального служения…»
Впрочем, первое впечатление от Зои было скорее благоприятное, чем дурное. И впоследствии она при всей вредности характера – то ли из уважения к сану, то ли из какой-то странной гуманности – мучила отца Василия меньше других. Да и он старался держать дистанцию. Исповедовал, причащал – и поскорей уходил, ссылаясь на занятость. Надо сказать, что дел в соборе и в семинарии действительно хватало, не говоря о домашних хлопотах, где все друг у друга только что на головах не сидели.
…Зоя лежала с разметавшимися по розовой подушке волосами в двухместной постели. Ей было 56 лет, но выглядела она моложе и держалась как дама. Столик у кровати был весь занят пузырьками и упаковками таблеток. Солнечные лучи заполняли всё свободное пространство большой комнаты.
Первый разговор ничем особо не запомнился. Может, потому что каждый следующий повторял предыдущий. Говорила в основном Зоя. Её монолог состоял из жалоб на состояние здоровья, на внезапно умершего мужа, на бездушного эгоиста сына, который «работает в органах и настоящий палач; у него руки по локоть в крови, и у мужа такие были – всю жизнь меня мучил», на невестку, которая не пускает к бабушке семилетнюю внучку, на врачей, потерявших её карточку, на жару, на холод, на засуху, на снег…
Она сразу же заговорила о том, что скоро умрёт и что хотела бы пожертвовать квартиру на какое-нибудь доброе дело или хорошему священнику. «А вы – хороший священник?» Отец Василий промолчал… Добавила о сыне, что он не даст ей распорядиться квартирой. И тут же попросила батюшку вступиться за неё. Отца Василия это предложение смутило ещё больше.
– Давайте поисповедуемся, – предложил он.
Зоя попыталась вспомнить свои грехи, но вышло так, что куда лучше ей вспоминались грехи ближних против неё. Окончательно запутавшись в клубке долгов и противоречий, она как-то поникла. Отец Василий положил на её больную голову епитрахиль, прочитал молитву.
К причастию она была не готова: молитв не читала, о посте не думала. С её-то болезнями и скорбями! Но не причастить её он не мог.
Ей, как она говорила, каждый день хочется умереть, она уж и снотворное купила (слабая улыбка, жеманный жест в сторону тумбочки), и записку предсмертную написала бездушным родственникам, из-за которых рассчитается с никчёмной жизнью…
Отец Василий деликатно глянул на тумбочку с лекарствами, вздохнул, достал Евхаристическую Чашечку с предварительно вложенной туда Частицей Тела и влил немного вина. Затем прочитал краткую молитву и причастил больную. «Может быть, хоть это её остановит? Грех-то какой! Да, здесь боль страшная, но ведь самоубийц ждёт куда худшее – беспредельные страдания за пределами жизни». Так он учил своих студентов.
* * *
Уехав в отпуск, он не мог забыть больную. Среди новых знакомств и множества впечатлений будто невидимая сила обращала мысли отца Василия к судьбе болящей Зои. На исходе отпуска он решил, что нужно ещё раз проконсультироваться с врачами.
Первой на его просьбу откликнулась врач-терапевт Вера Григорьевна, работавшая в губернаторской поликлинике. В урочное время ей удалось вылечить самого епископа Варнаву и множество известных граждан города. Она привела главврача Федерального онкологического центра Ашота Суреновича Мансурова, который оказался добросовестным прихожанином храма Великомученика Пантелеимона. Начали поздно, часов в десять вечера. «Мы пришли к Зое на квартиру, словно воры в ночь, – вспоминал потом отец Василий. – Стоял декабрь. Смеркалось рано». Зоя в тысячный раз повторила, что у неё рак и она совершенно без сил от медицинской бюрократии, что врачи местной поликлиники – это чёрствые и бездушные люди, потерявшие её карточку и все результаты анализов.
– …В итоге они велели мне обратиться к психиатру! А там настоящая мафия в белых халатах! Могут и на органы разобрать – видела я по телевизору, как это делается…
– Острые боли есть? – тем временем ощупывал больную врач.
– Острых болей нет, но от этого ещё хуже!
Мансуров слушал пациентку, нежно внимая каждому слову, как будто эта взбалмошная пожилая дама была светилом отечественной медицины: «Да что вы говорите?! Вы тоже заметили?.. А вот это характерно для рака груди в определённом возрасте… Доктора сейчас сущие мошенники, и в регистратуру набирают кого попало. За копейку полкартотеки продадут первому встречному! Однако вы, Зоя, женщина в самом расцвете сил и возможностей. Берегите себя!» Чёрные, как персидский виноград, очи Ашота Суреновича при этом были надёжно спрятаны за тёмными линзами очков. Сквозь них он видел любого симулянта насквозь. Его же, по общему мнению, просчитать не мог никто.
Вера Григорьевна избрала иную тактику. Она слушала Зою с ледяным скепсисом: «Всё это бездоказательно… У вас недостаточно знаний в этой области… Надо заново пройти всех врачей, в том числе и психиатра: налицо немотивированные страхи и подозрения…»
Прямое недоверие терапевта распаляло артистический талант Зои ещё больше, чем тонкая восточная куртуазность Ашота Суреновича. Она играла собственную болезнь так, что сам Станиславский, окажись в этот момент рядом, невольно воскликнул бы: «Верю!»
Отец Василий, толком не знавший, где какой орган находится у человека, старался хранить молчание, чтобы не уронить глупым вопросом церковный авторитет. «Болезнь имеет несоматический характер» – таков был вердикт добросовестных медицинских специалистов, когда захлопнулась за ними железная дверь Зоиной квартиры. А больной было рекомендовано перестать писать в Министерство здравоохранения и повторно пройти обследование.
«Несоматическое, – думал отец Василий. – Это значит духовное или душевное, ведь “соматос” по-гречески “тело”. Но какое конкретно? И что теперь делать?» Ответов на эти вопросы за семейными и семинарскими хлопотами он отыскать не мог. «Ладно, – решил, – всё в руце Божией. Пусть живёт, исповедуется и причащается как может».
* * *
Надо ли говорить, что никаких предписаний Зоя выполнять не стала. «Не пойду я к этим специалистам, пусть они сами ко мне приходят. А уж я решу, принять ли их, простить ли. А если что, у сына-палача есть связи» – так она объяснила свою позицию отцу Василию. Тот вздыхал, пытался увещевать, но в причастии отказать не мог.
Актёрский дар этот, по многолетним исповедным наблюдениям отца Василия, присущ многим дамам, какими бы искренними они ни старались казаться. Иная чем вернее пытается ввести в заблуждение других, тем более запутывается сама. Зоя успешно обманывала окружающих ради собственного комфорта, ничего не обещая и не возвращая. Так она привыкла жить от юности своей и к 57 годам не только пользовалась чужими силами, но и жила чужою жизнью, чем развращала душу, которая, в свою очередь, не давала сил телу.
К середине февраля усилились холода. Тьма после полудня захватывала улицы и лишь ненадолго отходила с рассветом, оставляя вместо себя морозные дозоры и ледяное дыхание ветра с реки. За светлыми рождественскими праздниками пришло шумное веселье языческой масленицы, а там и Великий пост с особо суровой последней седмицей. Впрочем, соблюдающих установления поста было мало. Не постилась и Зоя. Отец Василий ни на чём не настаивал, хотя сам старался поститься строго. Окормлял болящих чад своего прихода, среди них и Зою, которую по-прежнему причащал по первому требованию.
На третьей седмице поста она позвонила и, как обычно, слабым голосом сказала, что сил жить уже нет, что она готова убить себя и непременно это сделает, вот только хочет в последний раз его увидеть. Пусть приезжает завтра в полдень. Он согласился. Приготовил Святые Дары, но приехать ко времени не смог, потому что в это время ректор срочно собрал на совещание всех преподавателей семинарии. Отказаться от присутствия или хотя бы опоздать было делом невозможным в служебном плане.
Прорабатывали всех, методично напоминая каждому и давно забытые, и потенциально возможные дисциплинарные огрехи.
– …Дабы они снова не повторились, – тихим рокотом доносился голос владыки с кафедры, – и никому не было повадно. Вы несёте свет миру, значит, и должны вести себя так, чтобы ни единого пятна на рясе не было!
Совещание тянулось долго. За окнами во мраке сгущались тучи, да так, словно они сгущались и над головой отца Василия. У него вдруг заболело под лопаткой, отдавая в правую руку, но приходилось терпеть. Потом были общий молебен и обед, а следом – продолжительная, с поклонами и молитвой, Ефрема Сирина служба в соборе. Освободился священник только к половине восьмого. Взял Дары, накинул недавно пошитую зимнюю ряску и по тонкому свежему снежку поплёлся в сторону дома Зои. Дверь долго никто не открывал, хотя за нею слышались глухие голоса. Потом повернулся ключ, на пороге возникла неизвестная женщина средних лет. Без особого любопытства и осуждения она смотрела на священника:
– Вы отец Василий? А я невестка Зои Владимировны. Сегодня днём её не стало.
– Можно я пройду в комнату?
– Пройдите…
«Значит, это всё же произошло, – думал отец Василий. От подъёма на пятый этаж колотилось сердце. – Зоя… Полгода трудов, и всё зря…» «Бесперспективняк», как говорил его старший сын. О своём жилищном вопросе он перестал думать почти сразу после знакомства с болящей. «Но как она могла?! Да, если решится на что-то, человек, ничто его не остановит…»
По длинному коридору метались тени. Рядом с дверью стояла, вжавшись в нишу, светловолосая девочка. «Зоина внучка», – подумал отец Василий, механически благословил её и погладил по голове.
В комнате Зои всё было, как обычно. Кровать, тумбочка, телевизор, мобильный телефон. «Там должны быть мои вызовы…» – он попытался осознать содеянное ею, но не смог. День всей своей тяжестью, словно медведь, навалился на отца Василия и никаких душевных сил не оставил.
Он махнул рукою и пошёл в кухню, откуда доносились приглушённые голоса. За столом сидели двое мужчин. На столе перед ними – открытая бутылка водки. Старший был в гражданском. Отец Василий угадал в нём Александра – сына хозяйки; тот тоже понял, кто пришёл. Видимо, мать рассказывала о захожем попе, который был не прочь получить эту квартиру.
* * *
– Выпьем, – куда-то в воздух предложил Александр и упёрся взглядом в отца Василия.
Деваться было некуда, и тот принял вызов стальных серых глаз человека, привыкшего ломать других людей. «Кровавый палач»… Кто его знает? Взгляды мужчин встретились, но мира в этом единстве не было. Третий, находившийся на кухне (Александр почему-то называл его «замполитом»), почувствовал неладное. Быстро свалил ножи и вилки в раковину, бутылку поставил между отцом Василием и Александром и заторопился, продолжив беседу:
– У меня в зоне безработица 70 процентов, сам удивляюсь, как серьёзных нарушений режима нет. Столько озлобленных на жизнь мужиков без работы, мама не горюй…
Тут «замполит» бросил взгляд на отца Василия, потом на своего непосредственного начальника. Дуэль меж ними продолжалась – впрочем, схватка пока шла психологическая. Молчали.
Отец Василий не любил власть. Считал любую, кроме Христовой, насилием в гордыне. Все власти в родной стране после свержения законной монархии, по его убеждению, являлись узурпаторами. И вели себя соответствующе.
Александр не любил духовенство. Считал попов жуликами и дармоедами, ворующими у нищих. «Рабочих рук в стране не хватает, а сколько в монахи ломится! Эх, слабо учил я философию в школе милиции, – думал он. – Вот наставник бы наш уделал этого бородатого зараз».
– …Ну, короче, перевезли мы оборудование к себе на зону. Мужик наладил производство и говорит мне… – частил «замполит», одновременно заглядывая в бутылку. – «Давай церковь построим на плацу. Веселины народу устроим. Может, у кого совесть проснётся». И что ты думаешь, Петрович? За день наш контингент церковь собрал. Они, оказывается, какой-то «обед» Богу этим устроили. «Обедная», вишь, церковь называется… – и заискивающе хохотнул.
– Обетная, – отец Василий перевёл взгляд на «замполита». Жидкие светленькие волосики мужичка, как семена обдутого одуванчика, разлетались в разные стороны, треснутая оправа очков была обмотана изолентой.
– После института?
– Да, но я по контракту. Давно уже…
– Технарь?
– Политех. ПГС – промышленное и гражданское строительство.
– Ладно. Устал. Налей уже водки. Помянем… – он поймал себя на мысли, что не хочет произносить её имя. Повернулся к Александру. «Кровавый палач» дышал, как маленький мальчик, одолевший горку на велосипеде.
– ...вашу маму. Нам хорошо, пока у нас живы родители. Мы можем почувствовать себя детьми. А у детей всегда есть Царство… Небесное.
Выпили по единой, не чокаясь.
– Крещены вы?
– Да. И жена, и дочь крещённые в соборе.
– Слава Богу, – голос отца Василия стал ровнее и басовитее.
Он тяжело сидел, складки поношенной рясы величественно спадали с плеч и упирались в новый паркетный пол, как будто в Земное Небо.
* * *
Через неделю Александр Петрович позвонил отцу Василию, сообщив, что признаков отравления экспертиза у матери не выявила. Точный диагноз: острая сердечная недостаточность. А записок таких у неё полный шкаф…
– Значит, можно совершить чин отпевания? – спросил отец Василий, почему-то обращая вопрос к Александру Петровичу.
Тот поморщился, а потом решительно отрубил:
– Видимо, да. Препятствий не вижу.
Отпевали Зою в нижнем Космодемьяновском приделе Пантелеимонова храма при городской больнице. Присутствовали родственники, сёстры милосердия, в белых передниках и косыночках с красными крестиками, со своим духовником – иеромонахом Лукой. Обряд совершал отец Василий. Пел архиерейский хор, выделенный для этого случая владыкой. В Пантелеимоновом разве хор? Так, недоразумение одно!
Лицо Зои в гробу показалось отцу Василию странным. Обаятельное, бесконечно изменчивое лицо актрисы стало после смерти жёстко-непримиримым. На улице его остановил Александр, которого вновь сопровождал привязчивый «замполит» в очках.
– Мы сорокоуст заказали… А квартиру она на внучку ещё до болезни отписала, – словно извиняясь, сказал Александр Петрович.
Он собрался уже уходить, но что-то вспомнил:
– Да, тут ещё дело есть. Один умелец, значит, выстроил деревянный храм на зоне. Надо бы его как-то правильно освятить. Вы не поговорите с владыкой?
– Почему нет? Поговорю, – ответил священник.
|
 | назад |
| вперед |  |
