Он не дал договорить. Сжал челюсти. Голос дрогнул.

- Все! Все! Идите ройте могилу на кладбище. Придете в три часа ночи сюда. Я вам отдам его...

Похоронили по-человечески, на княжпогостском городском кладбище, в настоящем гробе. Тамара легла на холм. Земля была живой. Потом кто-то тряс за плечо.

- Не дело так. Хватит. Завтра опять придете. Здесь нельзя одной оставаться, - уговаривал надзиратель.

Родился сын, Юра. В 1945-м году. В Межоге, в детприемнике, к нему пускали только для кормления. Приходилось унижаться, искать способы, чтобы лишний раз подержать ребенка на руках. Когда Юре исполнился год, его увезли на “волю”, там его усыновила чужая женщина.

30 января 1950-го года. Закончился срок, Тамара на свободе! Она едет в Вельск, где был сын. Юру не отдают. Чтобы отсудить его по суду, надо иметь прописку, заработок, достаточный для материального обеспечения сына. Пока она устраивается (бывшую “зэка” на работу не принимают), сына увозят из Вельска, неизвестно куда. Годы поисков по адресным бюро. Когда сын нашелся, ему было уже 11 лет. Его подвели к матери: “Познакомься, Юра, это тетя Тамара”. Суд уже не мог ничего решить. Сын не хотел идти к “чужой маме”.

Жизнь продолжалась - и впереди ждали еще потери, когда, казалось бы, уже нечего терять. Были и радости. Об этом Тамара Владиславовна Петкевич рассказывает в книге-исповеди “Жизнь - сапожок непарный”, изданной в ее родном Петербурге три года назад. Удивительное чувство посещает, когда читаешь ее воспоминания. Боль, горе, утраты, страшный лагерный быт - но душа страдающего человека не темнеет, она живет, отдавая тепло другим. Такой светлой “лагерной прозы” еще не было. Нет этого тепла ни у Солженицына, ни, тем более, у Шаламова... На склоне жизни Т.В.Петкевич написала единственную свою книгу. И эта книга, действительно, единственная - среди моря литературы о ГУЛАГе.

Сейчас Тамаре Владиславовне 76 лет. Живет в Петербурге. 24 сентября она прилетала в Сыктывкар на два дня - “в последний раз”, как она сказала.

- В книге Вы не пишете, что верите в Бога. Или это пришло потом, после лагеря?

- Да, я мало об этом пишу. Как об этом напишешь? Но я ведь постаралась передать ощущение, с каким прошла по лагерям. Было обережение Свыше... Я могу точно сказать, когда это началось. Сразу после ареста, во внутренней фрунзенской тюрьме. Весь мир был отсечен, словно его уже нет. И я - голый человек на голой земле.

А вообще-то меня крестили в детстве, мама крестила. Бабушка в церковь водила. Из книги знаете, отец мой на высокой должности был, коммунист с 1918 года. Так вот на этой почве, что меня в церковь водят, постоянные раздоры и ссоры случались. А крестик мой мама берегла, он лежал в бархатном яйце. Его, наверное, обменяли на хлеб во время блокады. Потом мама умерла от голода, ее вынесли на лестничную площадку, и сестру мою тоже... куда-то бросили.

- Евфросинья Федоровна, Ваша мама, была верующей?

- Да где Вы встречали настоящих атеистов? Даже отец... Кто знает, что он сам в последнюю минуту испытал, перед тем, как пустили пулю в затылок?

Тамара Владиславовна внимательно смотрит мне в глаза.

- Тут все сложно, - продолжает она. - Вот бывают верующие - в церковь исправно ходят, все исполняют, а живут как бы вполсилы, бессознательно. К себе, к своему бытию несерьезно относятся. Но если человек себя всерьез не принимает, то и к Богу будет это поверхностное отношение. Я говорю о взрослых, а дети всегда серьезны к себе.

- Прежде познай себя?

- Да. И бывают ситуации, когда узнаешь о себе то, о чем не догадывался. В лагере мне рассказывали. В один барак попали астроном - ученый уровня физиолога Павлова и какой-то священник. Прошло некоторое время, и астроном стал верующим православным, а священник тот разуверился в Боге. Случалось и такое.

- Вы встречали там священников, монахов?

- Я ведь в женском лагере была. С кем я встречалась там, так это с монахинями. Если вы попадали в лазарет, где монашка, то там всегда было чисто, всегда тихо, никакой суеты. На всю жизнь запомнила Анну, знаете, я даже пластику ее очень хорошо помню, как она двигалась: она снует, все время что-то делает. И удивительно, казалось бы такая одержимая делом, но при вот этой быстроте движений - внутренний какой-то покой. Она могла сказать слово утешения, это не было сладким словом, но это было всегда весомо. С ней в лазарете вторая была монахиня, Татьяна. Они хотели, чтобы их без отчества называли, хотя намного нас старше были. Все, что они делали и говорили, было освещено внутренним светом, осмысленностью, и это вносило удивительно спокойную интонацию в атмосферу уродства вокруг.

- Наверное, они не “отбывали срок”, считая дни до освобождения, а просто жили той жизнью, которую Бог отпустил?

- Да! Да, вот в этом и была разница... Они проживали ее так, словно они на воле. И в конце концов что получалось? Они действительно видели волю, - в отличие от нас, монахинь очень любили брать для домашней работы начальники лагерей. Аккуратные, добросовестные, честные.

- Вы и сами, я почувствовал в Ваших воспоминаниях, жили тем, что Бог дал...

- Я же была не одна. И встретила очень много хороших людей. Кто-то тебе поможет, ты отблагодаришь, тоже поможет - так завязывалась жизнь.

- Но не только ведь хорошие Вам встречались...

- Немец Кант говорил, что его удивляют две вещи: звездный свод над нами, и нравственный закон внутри нас. То и другое создано Богом, и потому непостижимо. И для меня тоже всегда загадка: почему один человек делает так, предает друзей ради каких-то мелких поблажек, а другой жизнь свою отдает ради незнакомого человека. Вот этот “нравственный закон” так глубоко в человеке сидит, что он сам не знает, как поведет себя, случись что. Только Богу ведомо.

Господи, сколько после войны у нас было этих старост, власовцев, предателей - иные и в лагере умудрялись ходить “стучать”. Другие же, представьте, не “стучали”. А тот старший надзиратель Сергеев, который позволил Колю похоронить? Хромой, со стальным взглядом - он наводил страх на всех “зэка”. И я не верила, что Сергеев согласится, ведь он рисковал бы собственной своей свободой. А он взял да и помог мне! Разные были и в охране. Я, помню, разговаривала с одним мальчиком, который не по своей воле попал в НКВД. Он был совершенно седой.

- Вы говорите, человек сам себя не знает. Что же мы тогда знаем о нем, чтобы судить?

- Видите ли, здесь, наверное, надо разделить. Да, конечно, не судите и не судимы будете; брось камень, если нет на тебе греха.. Но я думаю, человеческий суд должен быть - судить то, что сотворено руками человека. Нюрнбергский процесс, например, просто был необходим.

Разговор подходил к концу, оставалась какая-то недоговоренность.

- Тамара Владиславовна, Вы сказали, что каждый должен узнать себя, чтобы по-настоящему верить. Неужели для этого нужны такие испытания, как в Ваших воспоминаниях.

- Боже упаси! - пожилая женщина всплеснула руками. - И почему Вы думаете, что простая болезнь ребенка или какая-нибудь обида для женщины здесь, на воле, не может сравниться с переживаниями где-нибудь в лагерях? Каждому отпущена своя мера.

Мы уже прощались, и я задал тот страшный вопрос, который все это время боялся произнести:

- У Вас было столько утрат. Очень жестокая судьба. За что все это? Кому предъявлять счет? Вы роптали... на Того, в Чьей власти судьба?

В глазах Тамары Владиславовны что-то дрогнуло:

- Я понимаю, что хотите спросить. Вы знаете, я старый человек, семьдесят шесть лет, и я... это рискованное заявление... я благословляю, все что было.

Не хочу, и сохрани Бог от одной мысли, что все повторится. Другим не желаю этого. Но что уже было со мной - благословляю.

На следующий день Тамара Владиславовна уезжала в Княжпогост. На дорогую для нее могилу. “Последний раз”, как сказала она, побыть рядом с ним. “Я уже старый человек...” Последняя встреча на этой земле.