| 32 | Новомученики |
ПОД ЛАГЕРНОЙ ТАБЛИЧКОЙ
- Профессор, - сказал я, почему-то впадая в вычурность, -
не согласились бы вы почитать мне лекции по истории религии?
- Зачем же лекции? - недовольным голосом сказал Карсавин. -
Здесь не место читать лекции. Но если хотите, мы можем поговорить.
(А.Ванеев, “Два года в Абези”)
Автор этой книги - Анатолий Ванеев - был последним учеником выдающегося русского религиозного мыслителя Карсавина. Лекторием для него был лагерный барак в глухом северном поселке Абези на севере Коми края, а профессором - едва живой, кашляющий кровью старик в зековском бушлате. Умер Лев Платонович Карсавин на его же руках 20 июля 1952 года и похоронен был там же, на лагерном кладбище. Ванеев пережил своего учителя на 33 года и похоронен в Петербурге. 10 лет назад напечатаны были его воспоминания, а вскоре всплыла из моря забвения и могила Карсавина - ее обнаружили 14 июня 1989 года под лагерной табличкой “П.11”.
Больше всего в Абези поразило не то, что пять из шести лагерных кладбищ распаханы под поля и огороды и от соответствующих ОЛПов (отдельных лагпунктов) не осталось следа, а вот именно то, что торчат до сих пор над безымянными лагерными могилами ряды пронумерованных дощечек.
В детстве меня часто возили в Хатынь. Все сожженные белорусские деревни в Хатынском мемориале давно поименованы, и названо точное число жертв. В Абези же до сих пор никто не знает, сколько душ и за что сидело здесь, сколько было расстреляно и похоронено. Кочегар Виктор Ложкин, присутствовавший на отслуженной 14 мая 1989 года отцом Трифоном (Плотниковым) панихиде, потом девять лет пытался получить в ФСБ списки: кто под каким номером лежит. На VI кладбище таких номеров около тысячи и несчитанное число холмиков вовсе без номеров. Ему отказывали, он настаивал, писал бесчисленные письма своим соратникам по “Мемориалу”. Те “просили” ФСБ, и “железный феликс” сдался, начал присылать ежемесячно списки на 50 человек, всего около 3-х тысяч имен.
На нескольких десятках могил с помощью родственников и земляков погибших Ложкин установил кресты. После панихиды, о.Трифоном отслуженной, священники православные больше в Абези не появлялись, зато приезжали католический с литовцами и униатский священник - с украинцами. Все трое Ложкину понравились, однако крестился он с сыном в 95-м году все-таки в православной церкви, в Ульяновском монастыре. В том же году Ложкин побывал на Соловках. Игумен Герман посмотрел на него и сказал:
- Тебе бы в монахи!
А у Ложкина четверо детей, куда ему...
В 92-м году по приглашению “Мемориала” он объездил с “лагерной выставкой” Прибалтику - все три республики, в Вильнюсе с дочерью Карсавина, Сусанной, познакомился. Именно Сусанна хотела, чтобы отец в Абези остался лежать - “он всегда был русским”, - когда литовцы предлагали его прах перенести.
Ни Сусанна, ни вторая дочь Карсавина, Марианна, в пору обнаружения могилы еще жившая в Париже (позже она умерла), к отцу так и не приехали. Ложкин говорит:
- Страшно им было приезжать из-за границы-то, думали “а вдруг и нас посадят”?
Сам Лев Платонович Карсавин, высланный после революции из России, в 26-м году вернулся из Парижа в Литву - там-то его в 49-м году и арестовали. После года следствия в Абезь отправили, где от туберкулеза он и умер в инвалидном лагере.
А когда могила его нашлась (после исследований, проведенных Владимиром Шароновым), Литва уже снова суверенным государством становилась... Через Альгирдаса Шеринаса Сусанна Карсавина передала Ложкину в музей часть отцовского архива: фотографии, письма, книги, личные вещи. В Абези не слишком Ложкин в чести, под музей списанный вагончик власти ему предоставили. И вот, когда держишь в руках в этом вагончике пенсне Карсавинское, визитку, письма его и к нему (например, бердяевское - из Парижа), рецензии на его лекции из европейских газет, фотографии - “Профессор в кругу семьи”, “Профессор с учениками”, - куда-то сдвигается “хронотоп”, и ничего уже не понять - где лагерь, а где Париж, где номерные могилы, а где “лекции о загробной участи грешников”. Именно на эту лекцию карсавинскую есть у Ложкина рецензия из берлинской газеты
20-х годов.Руки у меня не тряслись, когда перебирала я архив, но впечатление было сильное. Уже на обратном пути вдруг приснилось мне, будто и профессор возвращается с нами в вагоне домой - исхудавший, старенький, как на последней прижизненной фотографии в следственном деле.
- Профессор, - сказала я ему, - не могли бы вы меня научить в старой орфографии писать?
Профессор пожал плечами и ответил:
- Научу, - дескать, что за важность!
Потом и сама удивилась: в самом деле, если бы я “Венок сонетов” попросила или богословия дар, а то - в старой орфографии писать! Хотя...
Однажды в Московском университете на встрече с приехавшим из США издателем “Русского паломника” игуменом Германом я спросила, зачем он все письма, статьи, которые присылаются в его журнал, переводит в старую орфографию? Ведь гигантский труд - ради какого-то “Ъ”. Зачем?
Он ответил:
- За это люди умирали в лагерях.
В сущности, за что в 70 лет Карсавина посадили - за “евразийство”? Да нет, за то, что профессор, что “жил за границей” и пять языков знает, за то, что в старой орфографии пишет...
* * *
Вслед за нами собирались на съемки в Абезь сотрудники Ахматовского музея (там лежит на кладбище и Н.Н.Пунин, муж Ахматовой), и подумалось мне: а ведь Ложкин на Гейченко похож! Тот Пушкинские горы хранил с могилой поэта в монастыре, а Ложкин - лагерное кладбище у приполярного круга. И тут, и там - место ссылки и упокоения светлейших наших умов. Конечно, трудно сравнивать царскую ссылку, в которой Пушкин писал стихи, и “ОЛП” Карсавина, в котором туберкулезники умирали. Но вот что дивно - для Карсавина лагерь стал не только местом последнего окончательного прозрения, но и академией, как ни дико это звучит. “Академией” в античном смысле - то есть местом философских бесед, благо, собеседники у него были достойные, на свободе таких не нашлось бы!
Не буду пересказывать “Два года в Абези” и карсавинские лагерные сочинения. Вот только одна молитва, пришедшая здесь, в Абези, Карсавину. Опубликована она была о.Димитрием Дудко - тоже бывшим лагерником.
“Исповедаю Тебе, Господи, Боже Мой, вся греси моя от младенчества даже до сего дня бывшая, и вем, яко тех ради Ты попустил мя еси впасти в нынешнее обстояние, в руки хулящих Имя Твое святое и умышляющих погубить мя. Но вся сия сотворил по благости Твоей. Да возжаждет душа моя покаяния, да притечет, да прилепится Тебе Единому, Очищающему и Спасающему. Ей, Господи, Иисусе Христе, Создателю мой, Промыслителю и Спасителю, не даждь созданию Твоему погибнути со беззаконьими моими, но сотвори со мною ныне знамение во благо, благослови дом заточения сего, претвори его во образ покаяния очистительного, молитвы непрестанной и предстояния живого и трепетного пред лицем Твоим. И сподоби мя, Господи, любити Тя от всей души моея и помышления, и творити во всем
волю Твою, и ходити путем заповедей Твоих на всяк день. Даждь ми духа терпения, кротости, воздержания, прощения, милосердия и любви. Избави мя духа злоречия, поношения и осуждения ближнего, самопревозношения, славы от человеков желания, положи хранение устам моим, паче же даруй мне молчание молитвенное. Духа воздержания всяческаго соблаготвори вселить в мя, скудость пищи благослови быти в благодать пощения пред Тобою. В покаянии мя прими, на исповедание настави, веру умножи, укрепи, утверди, несомненной сотвори. Расторгни, Многомилостиве Господи, узы блуда, ими же сатана связа мя многочастие и многообразие от младенчества. Сокруши я, сотри, истреби, очисти, омый, убели Имени ради Твоего. Аминь”.* * *
В Абези Ложкин, создатель лагерного музея, показал мне и другие достопримечательности. Зашли в местную школу. Первое, что бросилось в глаза - плакат на стене “Наша дорога - железная”. Оказывается, школа - ведомственная, железнодорожная, потому и плакат такой, а я испугалась.
Лагерное кладбище - единственное красивое место в поселке, самое красивое. А двухэтажное кирпичное здание школы - самое большое. Посмотришь там в окно - и дух захватывает от безобразия поселковых видов. Мы еще на крышу котельной залазили: оттуда Ложкин показывал, где какой лагерь был
. С крыши река Уса видна была и деревня Абезь на другом берегу, освещение каждую минуту менялось, то выглянет солнце, то спрячется, горы Уральские вдали мы разглядели и “место пусто” там, где лагеря были. Хотя “засыпных” бараков с той поры множество в поселке осталось, в них до сих пор живут, да и гостиница наша немногим от такого барака отличалась. За два дня мы в ней намерзлись и с радостью в теплый вагон залезли, а кочегар Ложкин остался и как раз собирался “отопительный сезон” начать.Мшистые холмики на лагерном кладбище - словно легкий покров, завеса над прошлым. Хоронили в вечной мерзлоте неглубоко, едва землей засыпали. Эта земля пружинит под ногами, и ходить по ней страшно. Ложкин говорит:
- Тут все вместе лежат - и политические, и уголовники.
В лагере перед смертью Карсавина исповедовал католический литовский священник, литовцы же и позаботились о погребении.Патологоанатомом в лагерном морге был также литовец - Шимкунас. Он зашил в тело Карсавина ампулу с эпитафией, написанную Ванеевым, а в тело
генерала Йодишуса - железную пластинку. Когда сыновья генерала вскрыли летом 89-го года указанную Шимкунасом могилу - нашли там несколько гробов с останками, но отца среди них не оказалось, приметы не сошлись и в двух соседних могилах. Ту же могилу, где должен лежать Карсавин, раскапывать не стали - поставили только православный крест с надписями по-литовски и по-русски.Я взяла себе с этой могилы землицы со мхом и шишками да дощечку от смытой дождями и снегом иконки и оставила свою - каменную, Божией Матери. Поклонилась до земли всем страдальцам, в месте сем упокоенным.
...Никогда я прежде этих слов не понимала - “жертва Богу дух сокрушен”. Вот Ложкин говорит, что “лучшие умы здесь лежат”. Л.Гумилев бы сказал - пассионарии. А я думаю, в Абези сама Россия под номерными табличками лежит.И пока будем мы ее попирать ногами своими - не будет никакого просвета в нашей судьбе. Пока не “сокрушимся” внутренне и не поменяемся. Карсавин учил, что покаяние - это умоперемена.
Н.Петренко,
Интинский р-н Республики Коми - Сыктывкар.