ЗА РЕШЁТКОЙ

Женщина в форме железным голосом сообщает мне: «Чего вы тут расположились, вещи бросили, думаете, на концерт сейчас придут любительницы классической музыки в вечерних платьях. Ошибаетесь. Собирайте всё, отнесите в комнату, и только под замок».

По её строгому виду понятно, что она из начальствующих.

Исполняю распоряжение. Дорогу показывает девушка Ольга, она заключённая, но дисциплинированная, своим хорошим поведением добилась расположения у руководства. Ей доверяют. Говорит мне:

«Как от тебя пахнет свободой, а какие у тебя красивые сапоги и шуба. Такое все сейчас носят на воле, модно так всё. А я вот выйду и тоже так, а ещё в Питер поеду, обязательно поеду». Потом интересуется: «Вы к нам певицу из Питера привезли?»

Мне страшно неудобно и за шубу, и за сапоги. На воле – это обыденность, ничего вычурного, но здесь, на зоне, сенсация. Это помогает понять, какое расстояние отделяет самого обычного свободного человека от тюрьмы. Не только это, конечно. Запах, нет, не запах, вонь – первое, что шокирует в колонии. Так пахнет человеческое горе, а ещё щелчки металлических решёток, замков – в них безысходность, невозможность, неправда.

Как мы оказались в колонии? Вместе с Лилией Евсеевой, православной певицей из Санкт-Петербурга, за колючую проволоку с миссионерским концертом мы отправились по благословению владыки.

Концерт решено было провести в столовой. Когда выставили и настроили аппаратуру, певица пошла готовиться к выходу, Тамара Ивановна занималась организационными вопросами, а я осталась одна. Дневальная в строгой серой форме попросила встать меня рядом с ней: «Сейчас будем заводить». Я хмыкнула, мол, ну, заводите, что в этом такого. «Вы до сих пор думаете, что сейчас зайдут дюймовочки или принцессы?» – резко ответила она.

Я стояла рядом с ней возле сцены, когда из центральных дверей начали выходить заключённые. Серая масса женских фигур проходила торопясь, все хотели занять лучшие места, пусть и не в первых рядах, предназначенных для начальства. Я подумала: «А кто из них более несчастен – заключённые или те, кто их охраняет?» Дневальная рассказывала, что самое настоящее в тюрьме для заключённых – это сны. Именно в этом месте они каким-то образом обретают свойства реальности, а реальность в тюрьме свойство реальности теряет. У заключённых даже есть свой сонник. К примеру, если заходишь во сне в церковь – значит скоро домой, если снится дорога – поедешь домой, если видишь ботинки – пойдёшь в них домой. И так далее. Всякий мало-мальски подходящий образ трактуется «домой».

«Сны про освобождение снятся заключённым почти каждую ночь», – говорит дневальная. Я спрашиваю у неё: «Если им в тюрьме снится свобода, что будет сниться на свободе?» «Колония!» – отвечает собеседница. Она явно не шутит.

«Странно, если в лагере им снится свобода, а на свободе снится лагерь, откуда они знают, что их действительно освободили и что это всё не сон?» – размышляю я вслух.

«А они не знают, наяву они живут или во сне. Но вообще есть тактильные ощущения, ведь они не могут присниться», – объясняет дневальная.

Наверное, всё так и есть.

Когда все расселись, я решила пройтись по залу, простите, по столовой.

Глаза... десятки глаз устремились в мою сторону, когда я начала своё путешествие. Женщины в сером наблюдали за мной, не моргая, всматриваясь насторожённо. «Чего пожаловала вся такая? Ну, давай просвещай нас, попробуй», – молча говорили они. Некоторые смотрели с ухмылкой, другие откровенно смеялись надо мной, не знаю почему. Сотни глаз. Иные были безразличны: ни интереса, ни страха, ни грусти, ни радости – серое, металлическое безразличие.

Вышла на сцену наша певица Лилия Евсеева, поклонилась до земли, поблагодарила, назвала всех сидящих в «зале» сёстрами. Зазвучали первые аккорды, напряжение, которое было вначале, стало спадать, на третьей песне некоторые достали платки, а у кого их не было, смахивали слёзы рукавами. Глаза наполнились теперь уже отчаянием, грустью, сожалением, интересом. Не у всех. Кто-то так и остался равнодушным. Несколько заключённых разговаривали, даже смеялись. Им было всё равно или просто боялись дать слабину. Я не знаю.

Мой взгляд остановился на молодой женщине, которая сидела в одном из последних рядов. Поразила её осанка – ровная, правильная. На голове светлый платок. Классические черты лица. Чёрные глаза, брови, длинные волосы, собранные в тугую косу, смуглая кожа – буйство красок. Я подумала тогда про себя: «Вот она, Аксинья, настоящая казачка из картины “Тихий Дон”, красавица».

Мои мысли прервал грубый женский голос: «Ну-ка сядь!» Это мне говорят? Нет, охранники взяли под руки одну из заключённых и попытались усадить её на место. «Выпустите меня отсюда! Сами слушайте свои песни про Бога, я не хочу!» – тихо кричала девушка в сером. «Сидеть и слушать!» – одной фразой усмирили её.

А концерт продолжался, Лилия пела, заключённые слушали, плакали, смеялись, удивлялись, конвоиры охраняли. За окнами шёл снег, которым был усеян весь тюремный двор, за стенами шумел город, а где-то на краю земли стоял монастырь, в котором молились сёстры... И был где-то ещё один монастырь, в центре России, но только мужской. О нём и пела Лилия Евсеева. Что-то тронуло в этих словах заключённых.

«Спойте про монаха, как он в своей келии молится, – просили они, – спойте, Лилия, про братика монаха».

Лилия с улыбкой соглашалась.

Когда концерт был завершён и розданы все книги, иконки, газеты, брошюры, которые мы привезли с собой, женщины все столпились возле нас, рассказывали о себе, о судьбе, что больше никогда не вернутся сюда, в зону, приглашали ещё и ещё в гости, дарили подарки. Подошла и моя «казачка», улыбаясь, – ах, какая красивая улыбка у неё, мирная! Наклоняется к Лилии и так тихо говорит: «Помолись обо мне, а я о тебе буду молиться. Я скоро отсюда выйду, ничего. Но ты молись обо мне, а я о тебе».

В этот момент что-то мелькнуло в её лице, руки стянули платок с головы, скомкали его и прижали к груди. И тут я впервые увидела в её глазах отчаяние – яркое, живое, с ясным осознанием непоправимости. Настоящее человеческое горе, а не выморочное бледное горе тюрьмы.

На обратном пути заехали в детский дом, к малышам, чьи матери сидят в колонии и приходят к ним лишь ненадолго. Дарим игрушки, книги, мультики. Нам рады, но тюремные дети – они не такие, как все. Они не пахнут детьми. Как не пахнут искусственные цветы.

Дома первое желание – помыться. Всё, что на мне, – в стирку. Это невольно, необдуманно – попытка отгородиться от запахов, от горя, от сумы и тюрьмы. Кто бы знал, как легко там оказаться. Как молоденькую интернатовскую девчонку посадили за то, что она украла бидон молока. Глупо говорить, что воровством она испортила себе жизнь, что могла бы повидать мир, прочитать много хороших книжек. Но она не слишком-то и умеет читать. Иллюстрированные книги о святых, о Церкви, которые мы привезли, были первыми в её жизни, если не считать учебников. Она не знает, что такое море, горы, что есть на свете счастливые семьи. Когда таких, как она, выпускают на волю, они сидят на пороге колонии и просятся обратно.

Ночью не могу уснуть, ворочаюсь, перед глазами страшный фильм про нашу безжалостную жизнь. Рано утром вышла на улицу, а там Господь всё укутал свежим снегом...