ПОСЛЕДНИЙ КОЛОКОЛ ТУРЬИ

Христианской жизни Коми края более шести веков. Запечатлеть и передать потомкам эту культуру в советское время пыталась Ольга Степановна Шлопова. Более полувека проработав учителем и завучем сельской школы, она создала школьный краеведческий музей: записывала обряды, предания, собирала домашнюю утварь, одежду, старинные фотографии и документы. Сейчас музей, директором которого она является, размещён в отдельном здании и носит имя уроженца Коми края Питирима Сорокина. Большая экспозиция посвящена этому знаменитому учёному, прославившему свою малую родину – небольшое село Турья. После смерти матери вместе с отцом Александром Прокопьевичем, «мастером золотых, серебряных дел и украшения икон», и братом Василием юный Питирим странствовал в поисках работы. Они ходили из села в село, занимаясь изготовлением иконостасов и окладов икон, украшением и росписью сельских храмов и часовен.

Ольге Степановне сейчас 92 года. Много любопытных фактов из жизни старинного коми села сообщают записи, сделанные ею и переданные мне её племянницей Альбиной Егоровной Суворовой.

...Летописи рассказывают, что в XV–XVI веках Турья была известна как крупный посад-городище, где была даже своя таможня. Здесь проходили многолюдные ярмарки, связанные с наиболее почитаемыми церковными праздниками, куда приезжали охотники, рыбаки, ремесленники и разные «торговые люди» с Выми, Удоры, Ижмы, Печоры. В каждом доме было полно гостей. Купцы из Великого Устюга вели здесь торговлю хлебом, тканями, изделиями из металлов, ювелирными украшениями. На оленьих упряжках с севера добирались самоеды (ненцы), которые гнали с собой оленей и привозили в бочках печорскую сёмгу. Весь этот торг сопровождался состязаниями – гонками на оленях, борьбой силачей.

По преданию, первый храм в Турье был заложен самим Стефаном Пермским. Ещё до первой переписи населения 1785–1586 гг. в селе была своя деревянная церковь, впоследствии сгоревшая.

В 1608 году, согласно Дозорной книге, была выстроена новая церковь. При ней пять келий, в одной из которых жил поп, а в остальных – нищие, которые питались «от церкви Божьи». В храме хранились остатки непригодного вооружения: «четыре пищали затинные, горелые, да 5 рушниц в станках, да 5 рушниц горелые, а зелья (пороха) нет». Столь плачевное состояние оружия объяснялось тем, что Турья к тому времени перестала быть пограничным опорным пунктом.

В 1851 году на высоком берегу в устье реки Пожег, впадающей в Вымь, был заложен первый кирпич фундамента будущей каменной Воскресенской церкви. Привезённый из деревни Керос кирпич 16 лет укладывали в стены сами жители села Турья, деревень Луг и Кони.

В 1935 году был репрессирован последний священник Илья Николаевич Попов, церковь закрыли, сняли и увезли все колокола, за исключением одного, который оставили как пожарный. Церковные украшения, иконы, книги растащили. В годы Великой Отечественной войны и после неё церковь служила клубом, главный Воскресенский придел использовали в качестве столовой. Когда в Турье построили дом культуры, храм превратили в складское помещение сельпо. Осенью 1993 года кто-то ночью украл последний – «пожарный» – колокол.

Уже несколько лет, как в Турье восстановлен древний праздник в честь почитаемой здесь иконы Параскевы Пятницы, с которой раньше ходили крестным ходом по селу. Праздновался он на девятой неделе после Пасхи в течение трёх дней. Сейчас на праздник приезжают гости, различные фольклорные коллективы из ближайших деревень, а также из Сыктывкара и других мест. В настоящее время икона хранится в доме у Анны Егоровны Бабиновой. В четверг у неё икону забирают, несут в конец села, где раньше стояла часовня около кладбища, и проходят с ней по всему селу до храма, где поют каноны. Потом молящиеся проходят под иконой. После чего турьинцы идут на кладбище поминать усопших. В этот день принято ходить в гости, угощаться суром. Вечером жители и гости села собираются на большой праздничный концерт.

Здание церкви сохранилось до нашего времени, но оно находится в полуразрушенном состоянии. Недавно обнаружилась большая церковная икона Господа Саваофа. Нашли её у одной турьинской женщины. Долгое время она использовала икону в качестве подвальной двери.

До самого закрытия и разрушения храмов в 20-е годы прошлого века мировоззрение северных рыбаков и охотников причудливо соединяло веру во Христа и какие-то очень древние верования, выражавшиеся прежде всего в особых отношениях с природой.

Вот что рассказывает Ольга Степановна об истоках своего интереса к истории родного края:

– Родилась я в 1921 году в Турье в крестьянской семье. Нас было пятеро детей: четыре сестры и младший брат. С нами жил ещё старенький дедушка Изосим, 1839 года рождения. Отец мой, Степан Изосимович Сухарев, был известным на Выми охотником и рыбаком. Я рано осталась без матери, но вторая моя мама – Александра Дмитриевна Мальгина, солдатская вдова из деревни Луги – её муж погиб на Первой мировой, – была очень доброй щедрой женщиной и стала для меня как родная.

Отец охотился и рыбачил обычно в одиночку в верховьях Выми, Ворыквы и на озёрах. Везде, где постоянно промышлял, ставил избушки. В зрелые годы, когда ему уже приходилось трудно, он брал с собой из родни мальчишек лет 14-15, пока свои дети не подросли. Старшую дочь Настю взял в дальнюю поездку, когда ей исполнилось 18 лет. И неудачно: она в лесу заблудилась, но, к счастью, сама вышла на третий день. Больше отец её с собой не брал.

Подошла и моя очередь сопровождать отца в верховья. Помню, кончила я третий класс, тогда мне ещё и десяти лет не было, и отправились мы на Ворыкву. И после этого путешествия в течение четырёх лет весной и осенью бывала я с отцом на дальних рыбалках. Где мы только с ним не рыбачили! И всегда брала я с собой школьный учебник и тетрадку, куда вечерами записывала названия озёр, рек, ручьёв, местечек, чомкостов. А вечерами у костра, когда готовился ужин, отец рассказывал мне сказки и разные охотничьи истории. От него я узнала о «турьинском солдате» и про «украденную Ульяну», легенду о найденном в верховьях Ворыквы мальчике, предание о Золотом озере и ещё многое другое.

Сколько всего удивительного повидала я в этих путешествиях! Как сёмга нерестится, как бежит каменная дорога по дну Ворыквы. Плиты там так сгладило течением, что эта «дорога» казалась самой настоящей, рукотворной. А ночевали мы с отцом в пижемской охотничьей избушке, отличавшейся от наших тем, что в ней были окно, стол и широкая лежанка...

Домой мы обычно возвращались до Петрова дня, чтобы успеть к сенокосу. А в конце августа снова поднимались по рекам в верховья и уже оставались там до начала октября.

На всю жизнь остались в памяти с тех детских лет знаменитые вымские пороги. Их шум был слышен издалека. Когда мы к ним приближались, отец настораживал, чтобы я не смотрела на буруны, когда будем переплывать, тогда и страха не будет. «Смотри, дочка, на нос лодки, чтобы был к берегу направлен, – говорил он. – И шестом нужно толкать из-под неё. Если замешкаешься, заглядишься по сторонам – сразу лодку опрокинет, погибнем».

Лодка обшита набоями от волн. Мы плывём посередине реки. Отец, стоя, ловко управляет на этом ревущем волнами перекате, а я сижу зажмурившись. Но вот порог позади. Мы причалили к берегу, сварили обед, отдохнули. «Сейчас лодка лёгкая: пустые бочки да сети, – предупреждает отец, – а вот когда домой будем возвращаться, труднее будет».

Отобедали – и опять в путь. Эту традицию перехода вымских порогов с отдыхом на них при костре поддерживали все рыбаки.

Самый страшный из порогов – Роч Кось, вода с него падает водопадом. Надо плыть на лодке вдоль берега. В первый год наша лодка никак не хотела причаливать, тогда отец спрыгнул в воду – ему оказалось по горло – и на верёвке потащил её ближе к берегу...

А вот и озеро. Впервые узнала я тогда от отца о древнем обычае коми: нужно рыбное озеро поздравить, дать ему гостинец и попросить добычи. Отец был уже сед. Он снял шапку, помолился на солнце, залившее озеро своими лучами, положил на кусок коры горбушку хлеба, щепотку соли и кусочек сахара и пустил в озёрную воду. Потом проговорил: «Озеро-батюшка! Я тебе гостинец принёс. Будь же щедр к нам с Ольгой, отпусти рыбки столько, сколько сможешь. Будем век тебе благодарны...»

Подошли к шалашу на берегу озера. Отец вышел на берег, взял ружьё, топор и хлебницу. Я ещё не успела шагнуть из лодки, как услышала его голос: «Где же это ты гнездо свила, пичуга? Здесь тебе дымно будет от костра. Давай я тебя перенесу в другой конец шалаша».

– С кем ты, отец, разговариваешь? – спрашиваю.

– С птичкой.

Перенёс отец на новое место гнездо, и птичка там прижилась. Потом появились у неё птенцы, щебетали над нами поутру. В добром согласии жил отец с природой. И меня тому же учил...

– У жителей Турьи дома и амбары исстари никогда не запирались на замок, так как случаев воровства просто не было, – продолжает рассказ Ольга Степановна. – Это считалось тяжким грехом. Охотники-вымчане сурово наказывали воров. Но, правда, перед тем два раза предупреждали. Если в чужом силке охотник находил дичь, нужно было её снять и повесить на высоком сучке, чтобы лиса или ещё какой зверь не достал. Потом хозяин силка будет обходить свои путики и заберёт её.

Раньше около дверей дома ставили коромысло. Причём по тому, как оно стоит, можно было узнать, где хозяева. Если старое коромысло без одного конца стояло рядом с дверью – значит, хозяева дома и можно зайти. Если коромысло в железном кольце – значит, хозяева ушли на весь день, то ли сено заготовлять, то ли в лес за грибами и ягодами. А вот если коромысло стоит в дверном косяке, образуя с ним треугольник, то хозяева вышли ненадолго – жди их скоро.

О честности вымских рыбаков и охотников говорит и такая древняя традиция. В восьмидесяти километрах от устья Ворыквы в неё впадает большой ручей под названием Амбара ёль. Ручей получил своё название по амбару ненецких оленеводов, который стоял на правом берегу. В него по насту они привозили на оленях пушнину для торга с вымскими рыбаками. Никаких «продавцов» там никогда не было. Любой рыбак, отправляясь в эти места на весеннюю рыбалку, мог взять для себя сколько угодно шкурок соболя, лисы, куницы или другого зверя, а осенью уже привозил в амбар за них порох-дробь и другие припасы, необходимые для ненцев. Иногда среди пушнины ненцы вкладывали 20-сантиметровую струганую палочку. Это значило, что им необходимо охотничье ружьё. Если же кто-то из рыбаков осенью не мог вернуться в эти места, то любым способом переправлял «оплату» за шкурки с другими рыбаками.

Интересно, что ненцы-оленеводы со своими покупателями – вымскими рыбаками – никогда не встречались, не были даже знакомы. Всё держалось на доверии друг другу.

И рыбу из чужих сетей никто не брал. Односельчанка рассказала мне, как в тридцатые годы один двенадцатилетний мальчик в половодье в нешироком ручье повадился снимать с её сетей рыбу. Женщина подкараулила мальчишку, поймала и окунула в воду, приговаривая: «Никогда больше не бери то, что не твоё. Если не будешь воровать, об этом никому не скажу. Но если услышу, что ты ещё у кого-то воруешь, берегись!»

Прошли годы. Мальчик вырос, превратился в статного честного парня, отслужил в армии, вернулся домой перед войной. И в один из весенних праздников пришёл к той женщине в дом, положил на стол полуметровую щуку и сказал: «Спасибо вам за урок, что дали мне в детстве». Началась вой­на. Геройски погиб паренёк, и никто не узнал об этом его проступке.

За каждым охотником была закреплена своя территория. Остальные, проходя по этим местам, не охотились, соблюдая своеобразный кодекс чести.

Я с отцом много раз бывала на Ворыкве, заходили мы и в амбар, где отец рассказал мне о торговле с ненцами. Характерно, что такие отношения складывались и в других случаях. Однажды, уже возвращаясь с осенней рыбалки по Ворыкве домой, мы с отцом собирали с устьев ручьёв свои бачки с рыбой и увидели на берегу палатки геологов. Отец зашёл к ним в лагерь, чтобы попросить соли. Однако геологов в это время не было, и он взял лежавшие на столе две солёные селёдки, а взамен положил им берестяную коробку с восемью большими хариусами и записку при ней: «Турья, Сухарев».

Очень важным у вымичей считалась трудовая взаимопомощь. Если тебя приглашали помочь в каком-то деле, допустим в жатве, заготовке сена, то никто не отказывался. Наоборот, радовались, что к ним обратились. При этом плату не брали. Работникам хозяева заранее готовили богатый стол с суром и чаркой водки. Застолье сопровождалось народными песнями и весельем.

Особо ценилась помощь при подготовке к Пасхе, когда выгребали из дома скопившуюся за зиму грязь, чистили и мыли полы, стены, лавки. Начинали с потолков и заканчивали посудой. На одном дому работали обычно пять-шесть молодых девушек и женщин. За эту работу также расплачивались угощением, топили баню.

В каждом селе молодые семьи помогали одиноким бездетным старикам. Заготовляли им мётлы и голики для дома, кололи дрова, мыли потолки и прибирались в доме, парили в бане, приносили грибы и ягоды.

Раньше очень ценилась в людях приветливость. Если молодые люди прошли и не поздоровались, то осуждали не только их, но и родителей, что таких невнимательных детей вырастили. Нельзя было пройти мимо человека, работающего возле дома, чтобы не поприветствовать его.

Питирим Сорокин – далеко не единственный известный уроженец села. После ареста священника жители Турьи по церковным вопросам стали обращаться к монахине Александре Петровне Сухаревой, которая после закрытия Кылтовского монастыря в 1923 году вернулась на родину. Она поселилась рядом с храмом в стареньком домике под горой, ходила в монашеской чёрной одежде.

Её приглашали отпевать умерших, также она тайно крестила детей. У неё с собой всегда был туесок и мешочек на поясе, куда клали угощенье. Её бесплатно кормили.

Родилась Александра Петровна в 1878 году в бедной крестьянской семье, с детства её звали Кош Саш. Прозвище досталось ей от прадеда – героя народной сказки «Турьинский солдат». Эту сказку изучают в коми школах, она переведена и на русский язык. Прадед Иван ушёл в солдатчину на 25 лет молодым парнем, а вернулся «с длинной бородой», как поётся в родовой песне. Вернулся, позабыв родную речь, и на вопросы всё время отзывался словами «как кош» («как хочешь»). Так и прилипло к нему и ко всему его роду прозвище Кош.

Росла Александра скромной, стеснительной девочкой. Как все крестьянские дети, она умела ткать, прясть, косить, за скотом ухаживать. Ничем не отличалась от сверстниц, только не любила шумные игры и хороводы. Мечтала учиться, читать книги, познавать мир.

Сверстницы рассказывали, что во время праздников часто стояла в стороне, а на вопрос, почему не в хороводе, 16-летняя девушка отвечала, что мечтает уйти в Кылтовский монастырь, потому что там учат девочек. Дома же нужно было помогать семье, поэтому в школу, как и многие из сверстниц, она не ходила.

Родители вначале не пускали Сашу в монастырь, говорили, что там ей тяжело будет без семьи и родни, но потом, уступив её просьбам, благословили на иноческое служение. И ушла она в Кылтово пешком со знакомыми. Тогда в монастыре игуменьей была матушка Филарета. Она приняла девочку в число послушниц – её определили помощницей скотницы. Деревенский труд был для Саши делом привычным, она работала не покладая рук и сразу же своим трудолюбием понравилась монахине-скотнице и матушке настоятельнице.

После летних и осенних полевых работ девочки сели за парты. С большой радостью Саша взялась за учёбу, с трепетом доставала тетрадь и карандаш, знакомилась с азбукой. Училась с большим усердием. По воспоминаниям самой Александры Петровны, много ночей проводила она за книжкой, много молитв и церковных стихов выучила наизусть. Кроме общих и церковных предметов, в монастыре обучали пению и музыке. Оказалось, что у неё сильный красивый голос и превосходный слух, поэтому её определили петь на клиросе.

Вскоре у Саши проявился и дар живописца. Она рисовала всё, что видела: цветы, деревья, уголки природы. Заметив талант молодой монахини, настоятельница решила направить её учиться в Киево-Печерскую лавру. После двух лет обучения Александра вернулась в родной монастырь художником-иконописцем. А ведь в дореволюционной России это было мужским делом. Учёные-историки ныне утверждают, что она – первая коми женщина-художница.

Местная сказительница Евдокия Павловна Щербакова рассказала о детстве и юности Кош Саш и ещё о том, как виделась с ней в монастыре. Вот её рассказ:

«В тот год у нас не было семенного зерна из-за плохого урожая, и родители отправили меня вместе с другими односельчанами в монастырь за зерном. На трёх подводах собрались мы в санный путь. Приехали в монастырь поздно вечером. Там нас хорошо встретили, накормили, спать уложили, лошадей в стойла поставили. Утром дали зерно. Перед возвращением домой я решила повидаться с Кош Сашей, ведь мы не виделись много лет.

Одна монахиня привела меня к ней в келью. Всё очень чисто, аккуратно. Сама Саша сидела за столом и рисовала. Радостно встретила меня. Мы обнялись, поцеловались. Когда прощались, я спросила у монахини, которая приносила нам еду, мол, что это Саша – сама, что ли, не может сходить за завтраком? На что та ответила, что матушка Александра очень почётный в монастыре человек – она пишет иконы...»

– Кроме икон, Александра Петровна писала и картины, – вспоминает Ольга Степановна Шлопова. – После закрытия монастыря они были забраны сёстрами и увезены по разным местам. Несколько картин на бытовые темы находились у подруг-монахинь в Серёгово. И в нашем школьном музее есть её работы – открытка, картинка для коробки. У меня хранится её картина «Ангел и голубь». В 40-е годы в республиканском музее висела картина «Кылтовский монастырь». В 80-х одна студентка хотела сфотографировать эту картину для нашего школьного музея, но работники не смогли её найти, сказали, что она в запасниках.

История этой картины, кстати, имела продолжение. Когда открылся Кылтовский монастырь, музей передал эту картину настоятельнице монастыря матушке Стефаниде (Запорощенко), а она во время празднования 600-летия памяти Стефана Пермского в 1996 году подарила её Патриарху Алексию, посетившему в те памятные дни возрождающуюся Кылтовскую обитель.

Переехав после закрытия монастыря в родное село, монахиня Александра всю жизнь прожила одна, была очень тихой и скромной, незаметной для окружающих. Занималась рукодельем, которому её обучилась в монастыре, в том числе плела шляпы из соломы. За всех молилась и всем помогала, её очень любили.

Альбина Егоровна рассказывала, что, когда у неё родился сынок, Александра каждый день в течение двух лет, пока они не переехали из Турьи в город, приносила ей свежее яичко от своих курочек: «В деревне тогда ни у кого кур не было, я делала кашу на молоке, крошила туда варёное яичко и кормила своего мальчика. Она помогла мне его выкормить».

Прожила матушка Александра девяносто лет, скончалась в 1968 году. Похоронена по её просьбе на сельском кладбище рядом с двоюродным братом Степаном, в надежде, что и её будут вместе с ним вспоминать. Но сельчане и так помнят её, ухаживают за могилкой. Два года назад на деньги, собранные всем селом, поставили металлический крест с фотографией, где матушка Александра запечатлена в монашеском облачении. Через всю жизнь она пронесла монашеские обеты, данные Господу при постриге. Сейчас несколько икон её письма находятся у родственников и сельчан. И у нас в семье хранится икона Божьей Матери, подаренная моей маме, как близкой родственнице, самой Александрой Петровной. Ещё одна иконка – Господа Иисуса Христа – хранится в семье Альбины Суворовой.