ПО РЕЛЬСАМ ПАМЯТИ

Пыхтит мой чайник электрический –
– я не люблю пластмассовых вещей,
но он пыхтит душевно.
Так в кинофильмах старых паровоз пыхтит.
А сяду-ка я в этот паровоз, пускай везёт, куда ему угодно, по рельсам памяти...
Нет, этого не надо...

Это строки из стихотворения Револьта Пименова – Револьта Револьтовича, сына известного учёного и политзаключённого, отбывавшего ссылку в Коми. Пименов-старший был крупным математиком, работал в ссылке – редкий случай – по специальности, а затем уже добровольно остался в Сыктывкаре. В Коми это фигура просто легендарная.

В Сыктывкар – город своего детства – Револьт Револьтович приехал из Петербурга на конференцию. Когда я взялся расспрашивать его о прошлом, не зная, что «этого не надо», то уже прочёл в Интернете его небольшие статьи-посты, которые пришлись мне по сердцу. Это были тексты классического русского интеллигента, для которого на первом месте всё-таки Христос, а не политика или что-то ещё. Револьт оказался весёлым и грустным человеком, то есть настоящим петербуржцем, которых я немало узнал за восемь лет жизни в этом городе. Мы проговорили три или четыре часа об истории, математике, Церкви, жизни и смерти. И, как в его стихотворении, на столе пыхтел электрический чайник, снова и снова разводя пары…

Хочу предупредить, что даже интервью, не говоря об очерке, – это авторский взгляд на человека. Вольно или невольно ты смещаешь акценты в сторону образа, который тебе понятен. Поэтому настоящий Револьт Пименов-младший может быть несколько другим, отличным от увиденного мною.

– Револьт, как вы оказались в Сыктывкаре?

– Я родился в городе, который тогда назывался Ленинградом, на улице Римского-Корсакова, а сюда приехал в шесть лет. Весной, накануне ледохода, мы с мамой добирались к отцу в ссылку. Мост только строился, и мы ехали по залитому водой льду реки. Шофёр «уазика» держал дверь открытой, преду­предив, что, если автомобиль начнёт проваливаться, придётся прыгать. Может, он шутил, но эта открытая дверь запомнилась на всю жизнь. Отец жил тогда в Красном Затоне – чудесном для меня месте, где у нас было небольшое подсобное хозяйство. Он работал на лесосплаве электриком. Потом за него вступился академик Келдыш, объяснив властям, что у нас не так много докторов наук, чтобы они лазили по столбам в кошках. И отцу разрешили работать в Коми филиале Академии наук. Сначала он ездил туда из Затона, а потом мы обменяли своё питерское жильё на квартиру в доме под шпилем.

– Кстати, – улыбаюсь я, – бывал в вашей квартире, совершенно ленинградской по духу и стилю. Расскажите, а что привело Револьта Ивановича Пименова в эти края?

– Наверное, всё началось с давнего случая в Магадане. Мой дед ветеринаром был. При Ежове был арестован, потом, при Берии, выпущен, и он уехал на Колыму, посчитав, что там безопаснее. Эта логика сработала. Там отец подростком увидел однажды, как с баржи на берег перегружают заключённых, перевязанных, словно брёвна. Картина, видимо, осела в памяти и ожила после того, как Сталин поссорился с Тито. Был конфликт с Югославией, убедивший отца, в то время студента МГУ, что вождь не столь мудр. Нет, на него не донесли, но одна девушка спросила: «Разве с такими мыслями ты можешь быть комсомольцем?» Отец подумал, согласился, что в комсомоле он состоять не может, и подал заявление.

Это показалось столь необычным поступком, что отца отправили в психиатрическую клинику, присовокупив к истории болезни переписанный от руки рассказ Горького «Человек». Врачи решили, что это написал мой отец, и сочли весомым доказательством его безумия. Дед страшно разволновался, вспомнил, что у него тётушка была сумасшедшей, и решил, что болезнь передалась по наследству. Приезжает в клинику, где ему показывают этого самого «Человека». Начал читать – первая реакция, как он рассказывал: «Я сам схожу с ума». Потом наступило огромное облегчение. Он понял, что сын его здоров, и добился у него согласия не выходить из комсомола.

Вскоре отца выпустили, но из университета всё равно исключили за новый проступок, со странной формулировкой: «За крайний индивидуализм, выразившийся в изучении китайского языка на лекции по марксизму». Они с какой-то девушкой действительно писали друг другу записки на китайском, передавая их через ряды. Это могло сойти с рук, но в комитете комсомола попросили дать обещание, что отец больше так делать не будет. Он задумался, вытащил монетку, объяснив, что если выпадет орёл, то он даст обещание, а если решка – не обессудьте. Выпала решка. Отец развёл руками (Пименов-младший смеётся), мол, что делать, и рад бы согласиться, но не судьба.

Бабушке, однако, удалось его уговорить начать восстановление, тем более что тут Сталин умер и все ждали облегчения участи. Отец написал ректору академику Александру Даниловичу Александрову, своему учителю, выдающемуся геометру, который ценил отца как математика, и спросил, чем он, ректор, руководствовался, исключая студента Пименова «за крайний индивидуализм». «Руководствуясь уставом университета», – попытались отмахнуться от него. Отец пошёл в библиотеку, нашёл устав, который был принят задолго до революции и с тех пор не обновлялся. Про крайний индивидуализм там не было ни слова. В ректорат ушло новое письмо: «Назовите параграф устава». Ответить ему, естественно, не могли. Так отцу удалось окончить университет и заняться преподавательской деятельностью.

Но началась оттепель, студенты задавали всё больше вопросов, не имевших отношения к геометрии – о народовольцах, о волнениях в Польше, Венгрии. Отца возмущало, что от имени его народа и, стало быть, лично от его имени власть вмешивается в дела других стран. Если повстанцы с винтовками идут против советских танков, то он должен пойти против них с пишущей машинкой! Было написано воззвание, за которое ему дали десять лет. Правда, благодаря заступничеству академиков Келдыша и Александрова он отсидел только шесть.

– Когда же ваш отец успел стать доктором наук?

– Как-то так, между арестами и сроками. Коллеги были к нему очень расположены. После лагеря помогли устроиться в престижный ЛОМИ – Ленинградское отделение Математического института Академии наук, где отец быстро защитил кандидатскую, начала складываться научная школа.

– А чем он занимался в геометрии?

– Есть отрасли математики, имеющие дело с узкоматематическими проблемами. А есть и такая, что решает вопросы философского плана, стремится стать частью философии. Именно этим занимался отец. Сейчас это звучит не совсем понятно, но ещё в недавнем прошлом ведущие математики были людьми широчайшей эрудиции, мыслителями. Когда Ньютон, допустим, изучал движение планет и создавал дифференциальные исчисления, это было для него лишь мазками в единой картине мироздания.

Отец мыслил в том же ключе. Со времён Эйнштейна и Минковского появилось такое понятие, как пространство-время, вошедшее в физику и математику. Так вот, отец прикладывал свои геометрические идеи к пространственно-временному четырёхмерному континууму. Вы знаете, что далёкие галактики разбегаются в разные стороны, а на малых расстояниях, наоборот, действует закон тяготения – это называется эффект Доплера. Так вот, физика отвечает на вопрос, почему это происходит, а отец создал модель, которая объясняет это на языке геометрии. Тогда же он начал делать подобные модели для экономики, генетики, языкознания и так далее. Возьмём языкознание, чтобы стало понятней, ведь там тоже происходит разделение и сближение наречий. Вопрос: как это описать математически?

Определённый прорыв у отца наметился ещё на пятом курсе университета, а в камере владимирской тюрьмы он написал шестьдесят девять математических работ. Вот несколько названий: «Соображения по поводу возможного применения геометрии к биологии», «Описание массовых феноменов геометрическим языком», «К пятимерной теории единого поля».

Для советской математики параллели между разными сферами были абсолютным новаторством. А создание единого геометрического языка, математических моделей для экономики и биологии, вполне вероятно, стало вкладом в мировую науку.

Докторская была посвящена другой теме – причинно-следственным связям в многомерном пространстве. Ну представьте: берём лист бумаги, чертим вертикаль – это время, а горизонталь – пространство. Здесь всё понятно: где позже, где раньше, где причина, где следствие. А теперь склеиваем края, или можно при желании создать ленту Мёбиуса, получая совершенно разные топологии. Как ориентироваться в них? Вот над этим вопросом и работал отец.

– Вы пошли по его стопам?

– Я преподаю эстетическую геометрию в школе учебного центра при Российской академии наук. Это новое направление, которое, надеюсь, войдёт в учебники, – основное дело моей жизни. Но отец, помнится, предостерегал: «Никогда не показывай математикам ничего живого». Имелись в виду какие-то неожиданные выводы в области геометрии, выходящие за общепризнанные рамки. Я не сразу понял правоту отца, но постепенно пришёл к тому же выводу. В этом отношении за границей проще, там публиковались работы, которые так и не были напечатаны в России; как мне объясняли – они слишком интригующие.

Но на самом деле не всё благополучно и с мировой математикой. Это хорошо видно на примере учёного Григория Перельмана. Газета «Дейли Телеграф» назвала его девятым в списке ста ныне живущих гениев. Он доказал гипотезу Пуанкаре и отказался получить за это «Премию тысячелетия» в миллион долларов. Вероятно, это была его форма протеста против рутины, которая царит в мировой математике. Несколько веков наука пыталась взойти на небо и была наказана за это так же, как строители Вавилонской башни. Сегодня математика разделена на огромное количество узких специализаций, где тополог иногда не понимает алгебраиста, у всех свои языки, сплошь и рядом учёные не читают друг друга.

Это произошло и с Перельманом. Пара китайцев вообще пыталась приписать себе результаты его работы, а в России ему так и не присвоили степень доктора наук. Для этого нужно собирать документы, правильно оформлять публикации, а какое оформление может быть у того, кто свои работы выставляет где угодно за подписью «Гриша Перельман»? У нас Черномырдин был почётным доктором наук, и ещё множество людей, не имеющих к науке никакого отношения. А один из крупнейших математиков мира этой степени не удостоился.

– Наверное, это нужно скрывать от нынешнего Министерства образования, но ваша эстетическая геометрия в чём-то близка к теологии?

– Я мечтаю о том, что когда-нибудь Русская Православная Церковь создаст свой университет. Он выпускал бы филологов, математиков, физиков, химиков, юристов, журналистов, а преподавать там могли бы лучшие специалисты из других вузов России. Но, разумеется, церковные дисциплины должны стать духовным стержнем. Главная задача такого образования – дать человеку цельное представление о мире, ведь практически все старинные университеты мира выросли из теологических учебных заведений. Трудно не согласиться с тем, что, оторвавшись от Бога, современная наука всё больше погружается в крошево раздроблённого знания.

Вот один из результатов узкой специализации. Я сегодня учу школьников тому, чего не знают преподаватели. Забавно, конечно, но мне хотелось бы это изменить.

(Ссылка на интернет-учебник Револьта Пименова - «Эстетическая геометрия»)

– Револьт, как складывалась судьба вашего отца в Сыктывкаре?

– Те, кого мы называем диссидентами, часто были большими патриотами СССР, чем представители официальной власти. В 60-е годы отец, кроме занятий математикой, проводил семинары, где обсуждались вопросы культуры и политики. Второй арест последовал за событиями в Чехословакии, за которую отец, само собой, вступился, но не сразу, а спустя два года. Помню обыск в нашей квартире. Незнакомые люди выгребали книги, машинописные листы. Я спросил: «Что они делают?» – «Они не хотят, чтобы о них плохо писали!» – объяснили мне. «А зачем им Библия? Там тоже про них плохо написано?» – «Бога они боятся, вот и забирают», – ответил отец.

Его обвинили в клевете, а клеветой было всё, что отрицало благость Советского Союза, но наказание оказалось сравнительно мягким. Ссылка, как я уже говорил, началась в Красном Затоне, а продолжилась в Сыктывкаре, который мне очень нравился. Мы много гуляли с отцом, ходили на лыжах, резались в шахматы. Кстати, лет в семь мне довелось сыграть с другом отца – академиком Сахаровым. Он меня победил, конечно, а потом подробно разобрал всю партию. Ещё отец любил часами читать наизусть русскую поэзию, мог переводить с листа вслух для нас с мамой «Властелина колец» Толкиена – все три тома раздобытого где-то английского издания. С Шекспиром выходило медленнее, а детективы он просто пересказывал.

Отец знал все европейские языки, кроме венгерского, а также китайский и так далее. Помню, как в Микунь сослали после пятнадцати лет лагеря Игоря Вячеславовича Огурцова, известного христианского православного противника власти (интервью с И. В. Огурцовым в №№ 159-160 и 513). Отец взял меня с собой навестить его, и там произошла любопытная сцена, когда они начали по памяти читать друг другу тексты на арабском – оба его хорошо знали. Был ещё один забавный случай, связанный с Огурцовым. Однажды он получил телеграмму: встречай такого-то, вагон такой-то. Решил, что это его невеста по переписке, из Италии, которую он ждал, и поставил в известность власти. В назначенный срок на перроне стоит целая толпа чекистов, но вместо прекрасной итальянки выходит мой смеющийся отец. Огурцов, конечно, ему был рад, но в некотором недоумении: зачем понадобилось вводить его в заблуждение? «А чтоб работали», – кивает отец на представителей органов.

Когда ссылка закончилась, он, ко всеобщему удивлению, отказался возвращаться в Питер. По-прежнему занимался не только математикой, написав ряд книг под общим названием «Происхождение современной власти». Говорил: «Я хочу понять, а не обличить, в этом моё отличие от Солженицына».

Тем не менее в 1982-м на него снова завели дело. Отец сказал, что из тюрьмы живым уже не выйдет, но всё обошлось. Тогда отыгрались на мне, выгнав с матмеха Ленинградского университета, куда я поступил, к удивлению многих, не будучи комсомольцем. Кстати, несмотря на это, комитет комсомола пытался за меня заступиться. Не помогло, и я был отправлен из ЛГУ в армию, в стройбат, где отказался принимать присягу, узнав, что нужно клясться в верности КПСС. Делать этого я не хотел, особенно с учётом того, что отец был одной ногой в лагере.

В принципе, офицерам приходилось сталкиваться с подобным – баптисты так и служили по два года без присяги. Меня пытались уговорить, но больше по долгу службы, отношение было терпимым, а симпатии простых солдат вообще были на моей стороне. И всё бы хорошо, но один из офицеров решил сломать меня из какого-то своего принципа. Он вообще-то был из другого подразделения, поначалу злился на некотором расстоянии, но потом его назначили командиром моей роты – и дело начало принимать дурной оборот.

– Какое впечатление на вас произвела армия?

– Тягостное. Дедовщины особой не было, но и той армии, как я её представлял, не увидел. Нам боялись давать оружие, а на стрельбах над каждым стояло по два офицера. И это было вполне разумно. Раздай нашей части оружие – первым делом она перестреляла бы офицеров, потом кто-то рванул бы домой, кто-то занялся грабежами – у нас было много уголовников. А национальные меньшинства, особенно выходцы из Средней Азии, эти вообще могли на Москву пойти. Власть они люто ненавидели.

И знаете, я – антисоветчик – начал испытывать тревогу при виде этого бардака: нельзя же так, нас же кто хочет завоюет. С другой стороны, была солдатская солидарность. Когда меня посадили на гауптвахту, то обратились к её многонациональному составу со словами: «Пока Пименов присягу не примет, будете сидеть». Предполагалось, что мне сейчас покажут, где раки зимуют. Но ни у меня не было в мыслях опасаться, ни у ребят – угрожать.

Мы знали, что порядочные люди так себя не ведут, как мой ротный. Из-за него моё положение становилось всё хуже, нервы постепенно сдавали, из носа начала идти кровь. Однажды это увидел врач, попытался отвести меня в госпиталь, но по дороге нас перехватил замполит: «Ты куда, Пименов? Лопату тебе, а не в госпиталь». И врач покорно поплёлся дальше уже один. Всё это так доконало, что однажды я, спрятавшись на стройке, со слезами взмолился: «Я не знаю, есть Ты или нет, но Ты видишь, я себя теряю. Не прошу хлеба, но помоги остаться собой». Я был очень взволнован, даже сейчас, вспоминая, волнуюсь.

Не прошло и часа – подбегает парень с вахты, говорит: «Револьт, к тебе девушка приехала, такая красивая...» Это была знакомая нашей семьи, художница, навестившая меня вместе с матерью. Мне дали увольнительную на пару часов, и мы гуляли по окрестностям, разговаривали о живописи. Это было спасительно. Вырвавшись из той среды, которая меня убивала, я успокоился. Случившееся казалось поразительным ответом Божиим на мою просьбу… Вернувшись домой, я начал писать стихи. Так закончилась эта эпопея. Фактически меня взяли в заложники, чтобы давить на отца. Один Бог знает, как ему всё это далось, переживал он очень сильно.

Во времена перестройки отец был избран народным депутатом от Коми АССР. При этом так и не удалось заставить его надеть галстук. Работал в Конституционной комиссии, в Комитете по законодательству Верховного Совета СССР. Всё это резко изменило его образ жизни. Он начал худеть, его обследовали, но ничего не находили. А потом был поставлен диагноз: рак... Спасти отца не удалось. Это был девяностый год, он не дожил до того, что случилось вскоре – до всей этой лжи, до того, что сделали со страной, с людьми. Отец боролся не за это.

– Мне говорили, он не был религиозен.

– Я тоже одно время думал, что отец атеист, но позднее понял: нет, это не так. Он молился, пребывал в общении с Богом, это было важной, но прикровенной частью его жизни. Крестился он в лагере, и после смерти был отпет по православному обряду...

Одно из самых памятных воспоминаний детства, проведённого в Сыктывкаре: мы с отцом и мамой добираемся на праздник в кочпонскую церковь. В такие дни власти отменяли автобусы, идущие туда, ведь это было время гонений. Но людей это не останавливало – кто приезжал с вечера, кто шёл пешком.

– Так же, как отец, вы, кроме математики, занимаетесь общественной деятельностью. Можно подробнее?

– Я состою в инициативной группе христианских демократов. Мы находимся в оппозиции к власти, но сохраняем то любящее, уважительное отношение к Церкви, каким оно было у интеллигенции во времена гонений. Если мы думаем о России, мы должны находить в христианстве с его древними традициями примеры для подражания. Возьмём выборы Патриарха. Никому не было отказано в регистрации, имелись разные кандидатуры, честно подсчитывались голоса. Разве это не образец для любых других выборов в России? А как же иначе, где дух Христов – там должна быть свобода.

Как следствие, в Москве и Питере многие нас терпят, но не понимают. Обо мне можно услышать: «Ладно, пусть говорит, он человек невредный». Такая форма игнорирования. Но ведь как мы наводим порядок в квартире? Берём самое грязное место и трудимся, пока оно не станет чистым, потом переходим к другому. Но разве Русская Православная Церковь – худшее, что есть в России? Нет, принадлежит к тому лучшему, что у нас было и есть.

– Я помню, как вы отказались от участия в оппозиционном шествии и уговаривали других членов вашего движения последовать вашему примеру, опасаясь антицерковных выходок.

– Да, кто-то собирался нести растяжку во главе колонны: «РПЦ + власть = инквизиция». Нам удалось убедить коллег по демократическому движению не делать этого. К сожалению, дрейф в антицерковную сторону у нас существует, доходит до высказываний, что бассейн лучше Храма Христа Спасителя. Всё это смешно, нелепо и очень ослабляет оппозицию. Её участники иногда напоминают инквизиторов, которые борются с демонами, порождёнными их собственным сознанием, вымышленными врагами.

– Чем вызвана озлобленность, кому Церковь перешла дорогу?

– Есть древние причины ненавидеть христианство, есть невежественные люди, убеждённые, что Церковь сожгла Галилея и Коперника, есть те, кто не понимает, что спасение Церкви нужно начинать с себя. Причины, по которым распяли Христа, никуда не исчезли. Поэтому к нападкам на Церковь нужно относиться спокойно. Значит, это угодно Богу.

– Вера пришла к вам тогда, в армии?

– Наверное, моя религиозная жизнь началась ещё в ту пору, когда я был атеистом. Думаю, богообщение можно не осознавать вовсе или сознавать едва-едва. Если говорить о том случае в армии, то он не убедил меня, было сомнение – может, это всё случайность. Но я всё лучше сознавал, что любовь не противоречит фактам, разуму. Просто она выше их.

– Были другие ситуации, когда помощь Божия была явственна?

– Помню, шла борьба за один детский приют в Москве. Было серьёзное столкновение с московским мэром, против нас были чиновники, бандиты, но каким-то чудесным образом удавалось избегать опасностей. Милиционер, получивший команду давить на нас, саботировал это распоряжение, преду­преждал о грядущих неприятностях. И так всегда. Вроде всё плохо, но потом понимаешь, что унывать пока рано. В деревнях вот дома ветшают, скотины нет, в одном месте, помню, даже куриц не осталось, но рядом церквушка на холме – и становится как-то спокойнее. Другое воспоминание: деревня недалеко от Петрозаводска, в Заозерье, – ещё живая, крепкая; природа там очень красивая, но строения, как на подбор, уродливые. И это касается не только тех обветшавших, что на скорую руку были возведены в советское время, но и богатых, крепких домов, возведённых совсем недавно. Не подумали о красоте. Одно исключение – церковь. Она не портит кадр. Кроме неё, можно снимать только природу и людей, но не то, что они создали без любви и веры.

– Что вас влечёт в деревню?

– Была у меня как-то хозяйка в доме, где жил, – всю жизнь проработала учительницей математики, но старалась казаться проще. В деревенской её комнатке на стене я увидел надпись: «Глядя на себя в зеркало, подумай, зачем ты прожил этот день?» А однажды принесла на бумажке замечательную гусеницу и прочитала целую лекцию о том, что красота этой гусеницы доказывает существование Бога.

Однажды у этой женщины загорелся дом. Когда она поняла, что свою избу ей не спасти, начала спасать соседние, поднимая людей. И очень радовалась, что это ей удалось. Другой бы ругался, клял Бога за то, что не уберёг его имущество, а она была благодарна за ближних. Это было в деревне Княжево, на границе Вологодской и Архангельской областей.

*    *    *

Наш с Револьтом паровоз, кажется, приехал туда, куда мы, наверное, и хотели. На настоящем нам бы до Княжево не добраться, а чайник благополучно довёз нас туда со льда Вычегды, где шестилетний Пименов-младший смотрел на открытую дверь машины, не зная, доедут ли они с мамой до берега. Мы много где побывали, но пора сходить и расставаться. На столе, среди чашек, остаётся лежать лист бумаги с двумя перекрещёнными линиями: времени и пространства, – самая простая из карт мироздания, придуманных человеком.