«И ЕЖЕ ХОТЕТИ И ЕЖЕ ДЕЯТИ»

– Сколько лет вы были духовным чадом отца Василия Ермакова? – спрашиваю Вячеслава Евгеньевича.

– Двадцать два года. Из тех людей, кого я знал, на батюшку не был похож никто. Говор у него был такой... народный. И ещё, я его раздражённым вообще не видел, даже когда он гневался. Удивительно, но это так: гнев был для него инструментом, чтобы донести до человека какую-то мысль. Бывало, и слово резкое скажет, и самолюбие заденет. В ответ во мне начиналась брань, даже бунт, но постепенно приходило понимание, что батюшка никогда не действует по страсти, потому что не в духе. Смирял он совершенно обдуманно.

Вот пример. Как-то перестал отец Василий благословлять мою сестру. Она измаялась, очень переживала. Я напоминал ей, как отцы в прежние времена вразумляли духовных чад, но сестра всё больше негодовала и, наконец, объявила: «Если отец Василий меня в следующий раз не благословит, уйду от него». Вскоре заходит она в Серафимовский храм. Людей нет, тишина. Батюшка, увидев её из алтаря, кричит: «Сейчас, Люда, сейчас!» И следом за этими словами быстро идёт к ней и широко крестит: «Благослови, Господи, Людочку». И опять перестал благословлять.

А потом снова что-нибудь учудит, и мы смеёмся. Едем как-то в Пюхтицкий монастырь, слушаем, как экскурсовод рассказывает, что есть там святой колодец, где всякий должен искупаться. Раздаётся нарочито испуганный голос батюшки: «Холодно!» «Что вы! Что вы!» – восклицает экскурсовод, а отец Василий гудит в ответ с большим сомнением: «Простудимся!» В такие поездки он в рясе никогда не отправлялся, в светском был, поэтому непонятно было, что это священник шутит. Добрались до источника. Возле него священники, миряне – усталые и какие-то понурые. Появляется отец Василий, рубаху рвёт на груди – там тельняшка – и кричит: «Мы из Кронштадта!» Все смеются, настроение поднимается.

Он умел и рассмешить, и на серьёзный лад настроить, когда это было нужно.

Иной раз прижмёт к себе мою голову и скажет: «Как любимый ученик»,– подразумевая Иоанна Богослова. А в другой раз становился суров. Однажды возникли в храме нестроения. Кто прав, кто виноват – неизвестно, у каждого своё мнение. Я изложил своё, но вижу – батюшка не проникся. Спрашиваю недоуменно: «Неужели вы мне не верите?» А он резко и коротко отвечает: «Нет!» Это был хороший урок, ведь человек слаб: что-то не расслышал, зато понял так, как ему удобнее. Когда Господь сказал, что один из учеников предаст Его, все апостолы спросили: «Не я ли?» Никто из них не был уверен в себе, и правильно делали. Я же возомнил, что уж мне-то можно верить.

Как-то вхожу в алтарь довольный, весёлый. Но, по словам святых отцов, бывает радость духовная, а бывает – от возбуждения в крови. И у меня была такая, телесная. Не желая отвлекать батюшку, подошёл и в плечо поцеловал, а он в ответ: «Вот – Славка. Не учил бы его, взял бы ноты и по голове дал!» От радостного возбуждения у меня ничего не осталось. Позже я нашёл объяснение случившемуся у старца Льва Оптинского. Он духовное чадо своё так вразумлял: «Ты хочешь мимоходом спастись, наскоро научиться, потому у тебя и восторги, целование батюшкиного плеча или руки. А я при отце Феодоре был к нему без фанатизма; мысленно же готов был кланяться ему в ноги с сыновним почтением». А ведь у меня было наоборот: мысленно-то я не всегда был к отцу Василию расположен.

Конечно, с батюшкой временами было очень трудно. Ходит мимо и смотрит словно сквозь тебя, как бы и не видит, молчит. В один из таких периодов я заметил, как он выходит из алтаря. Что делать? Поворачиваюсь к свечному киоску, делаю вид, что чем-то интересуюсь. А батюшка сзади подошёл, стукнул меня кулаком по плечу и сказал только одно слово: «Мы!» Сказал и дальше пошёл.

Видел он нас насквозь. После молебна как-то ищу свою записку «за здравие» в общей стопке, а её нет. «Слав, не ищи свою, она у меня», – сказал отец Василий, заметив моё затруднение. «Откуда он знает, что это моя?» – думаю, ведь батюшка почерка моего не знает, имён родителей не спрашивал. Но как-то прозрел и, видно, взял сугубо помолиться о них. Потом вижу свою записку снова среди других. Немного расстроился, а отец Василий посмотрел проницательно так и произнёс: «Да, Славочка, а то скажешь, что не молюсь». Он видел мысли. Как-то мы сидели за праздничной трапезой. А в гостях у нас бывали генералы, губернаторы, артисты, например Кирилл Лавров и Нина Усатова. Батюшка всех поздравлял, а второй тост обычно доверял мне. Как-то раз я произнёс целую речь, и там были такие слова: «Мы верим, что вы видите наши мысли и наше будущее». Отец Василий тихо-тихо ответил, но я расслышал: «Да, это так».

Вячеслав Евгеньевич рассказывает о том, как складывалась его жизнь регентом.

– Пять лет я на Серафимовском просто молился вместе со всеми, хотя все знали, что я композитор. Прихожу однажды, а в храме мою «Херувимскую» исполняют, выглядывают: слышу ли? Но на клирос меня батюшка долго не приглашал. Однажды спрашивает: «Славочка, ты что завтра делаешь?» – «Да ничего». – «А я служу, ты приходи, попой». После службы говорит: «Завтра снова приходи». Пришёл, слышу от него: «Славка, задай им тон!» – хору то есть. Я смутился: чего это при живом-то регенте тон буду задавать. Но оказалось, что регент теперь я. На вопросы, где, мол, он раньше был, почему его на клиросе не было видно, батюшка ответил: «А я ему давно говорю, давно говорю». Как давно? Первый раз позвал.

Спросил потом у него, почему прежде не предложил. «Ты был не готов», – ответил отец Василий. Никаких уговоров, ничего. Поставил на клирос, и всё.

Первое время я очень волновался, и батюшка как-то вышел из алтаря, встал рядом, запел теноровую партию – радостно так. «Славка, правильно пою?» – спрашивает. Весёлый такой. Иной раз зайдёт на клирос, где певчие не уверены в себе, смущены, наговорит не поймёшь что, а уходит – и все радостные.

– Вы сказали про «Херувимскую». А другая ваша музыка звучала в храме?

– Отец Василий был моим главным заказчиком. То к Пасхе попросит что-нибудь написать, то к празднику преподобного Серафима, и так всё время – не давал передышки. Как-то даже предложил написать песню про свой родной Болхов: «Над Болховом звон колокольный плывёт». Но если говорить о чисто светской музыке, то мне после прихода в Церковь писать её стало не интересно. Иной раз если и пишу что-то не для храма, всё равно стараюсь привнести нечто православное. Скажем, вторая тема в моей виолончельной сонате – знаменный распев, молитва. А в сонате № 2 для баяна «Аллилуйя» я использовал греческий распев «Христос воскресе из мертвых». В Финляндии её однажды исполнил профессор Олег Шаров. Потом рассказал мне, как к нему подошёл священник со слезами на глазах и спросил: «Как же это? Кто автор? Это ведь наша музыка».

– На клирос вы приходили в костюме, галстуке? Батюшка, я знаю, требовал.

– Нет. Я терпеть не могу галстуков, никогда их не носил. Поэтому отец Василий от других требовал, но не от меня. Он очень уважал волю человека, строй его души.

– Что самое трудное в регентстве?

– Самое трудное – находить общий язык с людьми. Как в монастырях говорят: «Два самых горячих места – это кухня и клирос». Один требует своё, другой – своё. Старушка у нас была, помню, очень волевая – Варвара Борисовна, дочь генерала. Росточка маленького, как ребёнок, а всё распоряжалась: это делай, то делай… Я понимал, что если отдам руль, то всё – управление клиросом потеряно навсегда. Батюшка Варвару Борисовну как только не смирял, кричал, бывало: «Не лезь к нему! Не лезь!», «Вон с клироса!», «Славка, не поддавайся!» Но она упрямая… Вот это были трудности так трудности. Потом она меня полюбила, зауважала, мы подружились. Я узнал, что её дядя, Павел Шатилов, был начальником штаба у генерала Врангеля – второй человек в Белой армии. У митрополита Вениамина (Федченкова) о нём можно прочитать. Отец Варвары Борисовны преподавал в Артиллерийской академии. Когда арестовали её мать, умер от горя.

Забыл сказать: хором я руководил не профессиональным, где пел мой друг Владимир Гришин, а другим – любительским. Состоял он из старушек и стариков – все блокадники. До меня регентом была Александра Анисимовна Гедз, всю жизнь возглавлявшая церковные хоры, пока её не поставили под моё начало. Но, как настоящий православный человек, она обиды не затаила и стала моей учительницей. Образование у неё было всего двухклассное, и вот почему. Как-то учительница начертила на доске: «Бога нет», – и потребовала от детей переписать это в тетради. Когда Александра Анисимовна пришла домой, то сказала отцу: «Папа, я в школу больше не пойду». И не ходила.

Брат её, Григорий Анисимович Гедз, тоже был у нас в хоре. Виртуоз, любым голосом мог исполнять партии. Родом они были с Украины, и в юности Георгий Анисимович своими руками изготовил кларнет, а потом играл на свадьбах. Ещё он был искусным сапожником. Всю ночь работал, а утром давал всем своим братьям и сёстрам – было их восемь душ – по денежке на горячий завтрак в школе. В колхоз вступать не стал, однако трудился вместе со всеми. Но как трудодни начали начислять, его обошли, сказали, что он не член колхоза. Обиделся Григорий Анисимович и прихватил мешок овса колхозного. Его арестовали и посадили в барак, до отказа забитый такими же горемыками. Дело было на Пасху. И предложил Гедз соседу, с которым они устроились под нарами: «Давай споём что-нибудь пасхальное». Спели и «Христос воскресе из мертвых», и Пасхальный канон, и всё, что положено. Из всего барака только их двоих и не расстреляли. Разобрались и отпустили.

Ещё Григорий Анисимович рассказывал про регента, у которого пел на Украине. Тот прошёл Первую мировую и страдал от раны. Но однажды ему явился Спаситель и спросил: «Где болит, Иван?» Потом перекрестил, и рана Ивана больше не беспокоила. А потом его замучили. Это случилось так: в декабре регента заперли в подвале, где было по пояс холодной воды. Живым оттуда он не вышел. Быть может, спасаясь от подобной судьбы, Григорий Анисимович подался в Ленинград. В блокаду работал шофёром на «Дороге жизни», возил продукты и снаряды.

Вот такие люди пели у нас на клиросе. Поначалу все были за семьдесят, но постепенно и молодые подтянулись. Среди них моя будущая жена.

– Вы поздно женились?

– Сначала мечтал вступить в Союз композиторов, был целиком погружён в работу. Потом стал верующим, пять лет в Оптину ездил. Скучно не было: музыка, монастырь, батюшка – жизнь насыщенная. Вот только родители тосковали, ведь сестра у меня – девица, а внуков-то хочется понянчить. Кстати, я уже рассказывал, что, когда последний раз провёл лето в монастыре, отец Василий (Росляков) подарил мне две книги. А третью на прощание вручил ещё один инок. Я думал, что-то аскетическое, а когда раскрыл, обнаружил, что там про равноапостольную царицу Елену. К чему бы это? Приезжаю в храм, подходит ко мне Елена, ночная дежурная, – оказывается, ей батюшка велел: «Иди пой со Славиком. Тебе с ним будет хорошо». Зиму вместе пропели, а через неделю после Пасхи поженились, – говорит Вячеслав Евгеньевич.

Это была та самая Пасха, когда в Оптине к небесным заступникам прибавилось трое мучеников.

– Мне было 38 лет, – продолжает Римша. – В тридцать девять родилась Сашенька – дочка, а спустя ещё четыре года и Гоша.

– Детям передалась ваша любовь к музыке?

– Не-а. Хотя дочка проучилась пять лет на дирижёрско-хоровом, помню, даже просила: «Папа, напиши мне грустный вальс». А потом взмолилась, чтобы её отпустили, сейчас на филфаке в Герценовке учится. Сын в девятом классе, хочет стать экономистом. В своё время мой отец удивлялся, почему я не в него пошёл, а я спокойно отношусь к выбору своих детей. Вот что ответил отец Алексий Лопухин на мой вопрос, хочет ли его сын пойти по родительским стопам: «Пусть хоть канавы копает, лишь бы не безбожник».

– Как вы оказались в Песочном?

– Снимали здесь дачу, нам всегда нравился этот уголок старой России. Однажды хозяйка звонит: «Хочу жить в однокомнатной квартире. Давайте поменяемся». Я растерялся, ведь дом большой, а в нём даже водопровод отсутствует. А Гошке месяц всего, Саша тоже совсем маленькая. Я к батюшке. Он: «Даже не думай, Слава, даже не думай, соглашайся, у тебя дети». То-то и оно, что дети. Но батюшку ослушаться – сто раз потом пожалеешь, ему многое открыто.

Были, конечно, сложности. Когда жена зимой ходила на источник пелёнки полоскать, под резиновые перчатки варежки надевала. Газ только два года назад провели. Но батюшка благословил... И ведь сейчас по моей болезни – лучше места не придумать. Здесь и озерцо есть, плаваю каждый день, да и во дворе посидеть за счастье, детям просторно. Это не в Питере в одной комнате мыкаться. Так что всё слава Богу.

– Вы не предчувствовали свою болезнь?

– Это было задолго до болезни, когда батюшка вдруг произносит: «Славка, всё думаю о тебе. За что тебе Господь такой крест послал?» Скорбно так спросил. Потом добавил: «Но делать нечего. Терпи». «Батюшка, о чём вы?» – испугался я. А он воскликнул: «Не перебивай меня на самом интересном месте!» – и рассмеялся, может быть, для того, чтобы успокоить, настроив перед тем, чтобы готовился. На следующий день я вхожу в алтарь, а он выходит. Разошлись было, но тут отец Василий оборачивается и говорит через плечо: «Мученик». Я расстроился, не знал, когда и откуда ждать удара. Впрочем, отец Василий уточнил: «Поживи до 50 лет, хватит с тебя. Сашеньку на ноги поставишь, тёщу проводишь». Гоши тогда ещё не было. Я думал, о чём он – о смерти, о священстве? Потом выяснилось. Ещё икона у нас мироточила, и я не мог понять, к чему это.

Болезнь... Это вообще фантастично. Четыре года назад, начиная с Николы Летнего, начала подниматься температура по утрам, но особого жара не было. «Неужели, – думаю, – какой-то грипп подцепил?» Мне ставили один диагноз за другим: и гепатит подозревали, и что-то ещё, а когда начали отекать ноги, решили, что почечная недостаточность. Но оказалось, что аутоиммунный гломерулонефрит. Он развивается обычно долго, иногда по двадцать лет, а у меня всё произошло стремительно. Таких случаев один на миллион, в Петербурге нас шестеро с этой формой взбесившегося иммунитета. Суть болезни в том, что почки у человека остаются совершенно здоровыми, но организм их отторгает словно чужой, несовместимый с ним орган. Врачи начали глушить мой иммунитет, но не получилось, почки он убил.

Был такой петербургский гомеопат Михаил Тайц. Он написал гениальную книжку, где есть загадочная фраза о моей болезни: «Это болезнь веры или безверия». И никто не может докопаться, в чём её причина.

– Болит сильно?

– Нет. Но почек нет, жидкость сама не выходит, накапливается. Поэтому меня через день подсоединяют к искусственной почке и выводят всё лишнее. Раньше даже с меньшими проблемами люди умирали. А потом придумали гемодиализ, первым у нас в стране попытались спасти с его помощью Андропова.

– А пересадка другой почки возможна?

– Да, четыре года жду. Позвонить могут в любой момент, даже в новогоднюю ночь. Однажды уже приглашали, но что-то не получилось. Нужно, чтобы совпало много параметров.

– Вы продолжаете писать музыку?

– Работаю. В этом году дважды стал лауреатом международных конкурсов. Один проводился к трёхсотлетию Александро-Невской лавры, я представил тропарь святому Александру Невскому. Второй – в честь юбилея Сергия Радонежского, написал ораторию для гуслей и хора. Помните это место в Псалтыри: «Славьте Господа на гуслях, пойте Ему на десятиструнной псалтири». Вот я и попытался. Другое произведение – «Земля моя родная» – было признано лучшим сочинением для детей по Петербургу в прошлом году.

Но, понимаете, через день по ночам я ложусь на диализ, потом весь день никакой. Когда начал писать «Мороз и солнце» для детского хора, произошёл эмоциональный наплыв, мне стало плохо. После дописал всё-таки, но делать могу намного меньше, чем хотелось бы.

– Руководить хором не можете?

– Постоянно езжу. Мои дни после диализа ребята сейчас взяли на себя, а в первый год я в пять часов утра вставал с больничной кушетки и ехал на раннюю литургию. Это было нечто! Сейчас в половине восьмого отправляюсь в храм, потом в музыкальную школу, а ночью – в больницу. День отлёживаюсь, потом всё повторяется.

– Не впадаете в уныние?

– Нет. Бог милостив. С мыслью о том, что «пришёл срок», я быстро свыкся. А почему бы и нет? Многих моих друзей уже нет в живых. Юлечка – светлейший человек, арфу преподавала – умерла от рака. Ей было всего сорок шесть. Про детей я задумывался, кто их поднимет, если что. Потом спросил себя: «А кто тебе сказал, что сможешь помочь детям, останься ты жив?» На всё Божий Промысел. Мой друг Евгений Мавлеев ушёл в сорок восемь. Был одним из крупнейших специалистов в мире по культуре этрусков, заведующим сектором Древней Греции и Рима в Эрмитаже. Я крёстный двух его детей. Жил он, можно сказать, в нищете. Однажды ему позвонил директор одного берлинского музея, спрашивает: «Как ты?» Женя смеётся: «Моего кота полгорода кормит». После его смерти жена Наташа, моя кума, осталась без средств к существованию, с зарплатой хормейстера в пять тысяч рублей. Но зарубежные друзья Жени предложили ей стать экскурсоводом для туристов из Германии по Эрмитажу и Русскому музею, сказав, что у неё дар общения. И она подняла двоих детей. Это в те времена, когда мужчины – инженеры, учёные – едва не побирались.

– Что это у вас за книга, Вячеслав Евгеньевич? – спрашиваю я, увидев на столике старинное издание.

– «Беседы на заповеди блаженства». Откройте.

Открываю, вижу дарственную надпись, под которой выведено: «Духовной дщери моей Александре Дмитриевне Михайловой в знак благодарности за добро». И подпись: «Протоиерей Иоанн Сергиев».

– Не может быть... Это батюшка Иоанн написал?

– Да, – смеётся Римша, – специально принёс, чтобы вам показать. Однажды Женя Мавлеев обратился ко мне как к церковному человеку. Рассказал, что у него есть хорошая знакомая, которая двадцать лет реставрирует шедевры, работа очень тонкая, со скальпелем, и сейчас она буквально погибает из-за того, что начала выпивать. Не могу ли я отвезти её к отцу Василию? «Конечно, – отвечаю, – но сегодня город прощается с недавно найденными мощами преподобного Серафима. Их крестным ходом понесут из Лавры на Московский вокзал. Давайте вместе со мной?»

Женя согласился, и мы встретились: он, его знакомая – назову её Верой, хотя это не настоящее имя, – и я. В тот день в процессии за мощами шло множество людей. Господь их собрал вместе подчас удивительными способами – иные с утра не знали, что окажутся в ходу. Проводив преподобного, мы с Верой договорились, что я отведу её к отцу Василию. Да, в двух словах объясню, почему она начала выпивать. Перед тем с ней случился целый ряд несчастий. Отец вышел во двор, где его ударили кирпичом по голове, а потом вгляделись и говорят: «О-о, да это не тот!» Отца парализовало, Вера начала ухаживать за ним, и от неё ушёл муж – решил, что его обделяют вниманием. Такая вот история.

В нашем храме, на Серафимовском, Вера отстояла службу, я объяснил ей, как подойти к отцу Василию, и когда мы встретились, спрашиваю: «Ну что, поговорила с батюшкой?» «Нет», – отвечает и показывает просфору. «Откуда это у тебя?» – «Отец Василий дал, когда проходил мимо. А ещё он мне ручку погладил». А ведь батюшка видел её первый раз в жизни. Слово за слово, Вера признаётся, что её предки были священниками, и называет место на Русском Севере, откуда она родом, – город Тотьма. «Ты знаешь, какой сегодня день?» – уточняю я, поражённый. «Вторник», – отвечает. Да, но то был день празднования памяти святого Феодосия Тотемского и чудотворной иконы Божией Матери Тотемской.

С отцом Василием они потом, конечно, побеседовали. Она ему на исповеди грехи начинает перечислять, а он ей: «Хватит на себя наговаривать. Ты наша». Пить она бросила, вскоре получила совершенно грандиозный заказ на реставрацию. В общем, всё у неё начало складываться. И как-то раз приносит она мне завёрнутую книгу, говорит: «Это подарок». Дома разворачиваю – сердце сильно забилось в предчувствии – и вижу автограф святого праведного Иоанна Кронштадтского. Звоню Вере, спрашиваю: «Ты хоть знаешь, чья там подпись? Я не могу принять такого подарка». Она: «Ты шутишь? Конечно, знаю – книга двадцать лет у меня. Я хочу, чтобы она была у тебя. Разговор закончен».

Но благодарить-то ей, на самом деле, не меня нужно было, а Женю Мавлеева. Это он на её беду откликнулся первым и меня сподвиг помочь.

Когда Женя заболел, отец Василий запретил нам с Наташей говорить ему, что это рак и надежды нет. Помню, как Женя причащался у нас в храме. Одна певчая – Тоня – принесла в тот день копию чудотворной Монреальской иконы Божией Матери, и образок вдруг обильно замироточил. Я попросил помазать Женю этим миром. Он долго рассматривал иконку, а потом посмотрел сквозь стену, так пронзительно, что этот взгляд запомнился мне на всю жизнь.

Он умер. Ждём автобус, Женю должны привезти отпевать. Вдруг кто-то прикасается к моему плечу. Оборачиваюсь – стоит Вера с каким-то мужчиной, улыбается и сообщает: «А мы пришли венчаться. Познакомься, мой жених». Я не знал, что на это сказать. Потом решился: «А ты знаешь, кого я жду? Женю Мавлеева».

«Ой, Женечка сейчас придёт!» – радуется Вера. И в это самое мгновение – вот Божественная режиссура! – подъезжает автобус, выходит Наташа в чёрном платке, у Веры глаза расширяются: она понимает, что происходит. Господь привёл её попрощаться с человеком, который её спас.

«Беседы на заповеди блаженства» напоминают мне об этой истории. Нет у меня уныния. Начинаю читать молитвы, и всегда на сердце сходит утешение – я чувствую, что Бог со мной.