– В прошлый раз, отец Трифон, наш разговор прервался на вашем рассказе о покровительстве святого Антония Сийского над обителью. Полтысячелетия минуло со времени его жизни... Как-то мне довелось разговориться с одним православным на такую, может быть, странную тему. Он утверждал, что существует полувековой срок, в который новомученики молятся о нас, оставшихся на земле. Так он объяснял перестройку и прочие потрясения, захватившие Россию в конце восьмидесятых. Дескать, те мученики , которые погибли за веру в годы революции и в ходе репрессий 30-х годов, молились на небесах за воевавших в Великую Отечественную. Те, кто погиб на полях сражений в войну, и во множестве прославленные пред Богом , молились о нас вплоть до середины восьмидесятых. И потому, несмотря на все грехи, на безбожную власть, Россия оставалась великим государством... Но прошло пятьдесят лет – и эти святые, как бы это сказать? – отдалились от нас, что ли, от наших забот, “поднялись выше”. И лишившись молитв этих заступников, Россия рухнула. Помню, спорил с этой точкой зрения: а может быть это не они от нас, а мы от них отдалились?.. И все же какой-то осадок в душе остался: ведь отцы наши вряд ли были ближе ко святым, чем мы.

– А как же Николай Мирликийский – по сей день от него получают помощь. А ведь жил он еще за полтысячелетия до Антония...

– Ну, на это-то как раз несложно ответить, что из всякого правила есть исключения. Многих ли из сонма древних святых ныне мы призываем на помощь?

– Конечно, святой угодник, живший по времени ближе к нам, нам и более понятен и в каком-то смысле ближе древних отцов к нам, к нему проще обращаться. Вот, у нас в епархии проводятся образовательные чтения, которые мы назвали в память земляка – праведного Иоанна Кронштадтского. И в ходе подготовки к последним чтениям помощь Иоанна ощущалась каким-то очень явным образом. На это время я благословлял, чтобы в монастыре праведному Иоанну каждый день читался акафист, чтобы молились миряне.

Каждый день в монастыре читается акафист и основателю нашей обители – силами пусть трудников или послушников, хотя бы два человека обязательно читают. Кроме того, молебны преподобному Антонию каждый день, а еще стараемся постоянно прибегать к месту, где под спудом хранятся его мощи. И без этого, я думаю, у нас в его монастыре построить ничего бы не получилось. Признаюсь, подобных мнений о полувековом “сроке памяти” мне слышать не доводилось. Но дело, думаю, все же не в “отдалении” угодников, а в том, что мы сами к ним мало обращаемся, мало их просим. Кстати, вот недавно мне поведала одна дивеевская послушница (правда, сообщение я не успел пока проверить) – что вернувшаяся из-за рубежа в Дивеево монахиня рассказывала про явление во Франции преп. Антония Сийского, и там, вроде, даже построили храм ему. Да ведь и у нас – многие, кто к св. Антонию здесь, в монастыре обращался, – получали помощь. Были даже случаи полного исцеления, после этого приезжали снова и снова, и привозили детей, онкологических больных...

– Андрей, как звали преподобного Антония до пострижения, рано выучился грамоте, иконописанию, церковному пению, а вот к крестьянскому труду склонности особой не имел. Но читаю его Житие, и красной нитью через него проходит мысль о трудах его не только молитвенных, но и земных. Вот он подвизается у старца Пахомия в Кенском Преображенском монастыре: “В то время в обители не было священника, – сообщает нам Житие, – и по желанию игумена и братии преподобный Антоний принял священный сан, но не изменил образа жизни и по-прежнему трудился с братией в лесу и на нивах, днем в трудах пребывал, а ночью на молитве Богу предстоял”. Задумал преподобный создать свою обитель, и, “осмотревшись, стал праведными трудами спасать душу свою: лес рубить, пашню расчищать и землю вскапывать. И посеял он немного злаков себе и братии на пропитание, и питались тем они... Что братии повелевал блаженный, то и сам старался делом сотворить. Более же всего к земным трудам он прилежал: лес рубил, нивы расчищал, землю своими руками копал, пашню расширял, ибо силен был блаженный телом и крепок”.

Я хочу вот это подчеркнуть: к трудам крестьянским был не склонен, но всю жизнь свою после принятия пострига провел в крестьянских трудах, через них спасая свою душу. Вообще, что значит труд в жизни православного человека? Каков он – этот “труд праведный”: только тяжелый или это безразлично по отношению ко спасению, обязательно с молитвой или достаточно того, чтоб был просто честным?..

– Если говорить о монашестве, то отцами Церкви сказано ясно, что труд и молитва для них как два крыла для птицы. Недаром древние отцы-пустынники трудились обязательно: у них у каждого было рукоделие и они должны были себя пропитать, да так, чтобы еще оставалось на пропитание того путника, который может зайти к нему. Когда монах не трудится, происходит его надмение и его преследует больше искушений.

– То есть дело тут не только в том, чтобы кормиться от своих трудов?..

– Апостола Павла помнишь, он ведь не только проповедовал, но и трудился. Важно, чтобы не только ум, но и тело было занято богоугодным делом.

– Богоугодным – это каким? Если человек стоит в храме, то понятно – это поклоны, да и само стояние (а не сидение). А в миру? Специфика труда играет ли роль?

– Наверное и играет, и не играет. Это зависит от человека – то, что для одного возможно и полезно, для другого неполезно и нельзя. Часто ведь выбора нет. А как в миру можно не трудиться?

– Хорошо, задам вопрос иначе: существует ли грань между трудом, спасительным для души, и безразличным в этом отношении? Вот наши отцы: в силу известных причин они не знали Бога, многие так и умерли, не узнав, зато в большинстве своем они честно, жертвуя силами и здоровьем, трудились. Спасителен ли этот труд в очах Божиих?

– Добросовестный труд никогда не бывает бесполезен для самого человека. Важно, во имя чего он. Если ради наживы своей – что это? Если человек только себя помнит, нет сочувствия к другим – такой труд может быть и в погибель. Повторюсь: трудникам монастырским я так и говорю: если ты работаешь не ради того, что кто-то за спиной у тебя стоит и смотрит, если сам ищешь работу – то тебе такой труд будет вменен в молитву, так ты Бога славишь, – а это уже имеет прямое отношение ко спасению. И я замечал, что когда в человека эта мысль проникает, он и трудиться начинает лучше. И у нас в монастыре попервоначалу было больше проблем, чем теперь. Теперь, когда в монастыре возник определенный уклад жизни, он сам постоянно напоминает человеку о смысле его трудов здесь.

– “В поте лица твоего будешь есть хлеб”, – сказал Бог согрешившему Адаму. Труд стал как бы наказанием ему за ослушание. А у вас в монастыре труд, разные работы накладываются в качестве епитимьи?

– Такое есть у нас. Ну, вот человек провинился, например, отлынивал от какой-то работы. Человеку же надо как-то засвидетельствовать, что он исправился? Вот он в нерабочее время и работает... Иначе что, за такой проступок сразу с ним расставаться?

А вообще труд в монастыре позволяет жить не с прохладцей, а как бы “в натяг”. Можно довольствоваться и чем-то меньшим, но так – полезней. Может быть, мы немного недомолимся, но есть ощущение, что это мы можем восполнить физическим трудом, – и это объединяет нас. И потом, труд у нас ведь не бесцельный, благодаря ему мы кормимся...

– Это слово мне сейчас очень часто в миру приходится слышать. Меньше говорят об удовлетворении трудом, меньше о реализации Богом данных талантов, а чаще: “кормимся как-то, и слава Богу”. Но есть такие, которые не скрывают того, что главная и единственная цель их работы (например, торговли) – деньги. Они очень много работают, и зачастую немалые суммы жертвуют церкви с каменными лицами – так надо. Этакая десятина. Вот такая жертва – она искупает труд, направленный на получение наживы?

– Не судите, да не судимы будете. Каменное лицо вовсе не признак каменного сердца. Тут тоже важно видеть, если человек хоть как-то старается быть полезен другим... А вообще, пристрастие к деньгам очень опасно. У нас в обществе купюра стала выступать в качестве знамени, такая специфика времени. В каждом времени есть что-то такое, что вызывает внутреннюю скорбь. В наше время – вот такое положение.

– Вы считаете, что деньги – это временно?

– “Презренный металл” – он во все времена звенел-гремел. Не думаю, чтобы теперь это было временно. Но дай Бог, чтобы общество поняло истинное значение денег и чтобы они заняли подобающее им место.

– А где им место подобает, деньгам? Что это – средство существования, возможность развития, орудие умиротворения?..

– Они не должны быть самоцелью. Нам, когда приходится иметь с ними дело, всегда надо помнить об этом. Если уж возникают связанные с деньгами искушения, лучше потерпеть без денег, или поискать какие-то другие варианты. Суета и так нас захлестывает. Если раньше говорили, что в миру как в монастыре, а в монастыре как в раю, то теперь вернее сказать, что в миру как в аду, а в монастыре как в миру.

– Но раньше монастыри были крепкие, богатые, на их счетах в банках водились огромные суммы. Все-таки богатство для монастыря – это плохо или хорошо?

Антониево-Сийский монастырь

– Монастырь пытался строить свою экономику, и на базе этой экономики давал возможность прокормиться многим людям. На этой же базе в монастырях развивались искони разные ремесла, искусства, это был фундамент – крепкая экономика. Трудились, строили экономику, чтоб быть полезными своей родине и чтоб спасти свои души.

– Можно ли считать одной из ваших задач в том, чтобы так построить экономику монастыря, чтоб не испытывать трудностей с деньгами? Или же бедность, некоторый недостаток средств как-то воспитывает?

– Я не думаю, чтобы даже в те времена, когда монастырь имел действительно большое хозяйство, он бы не привлекал какие-то средства извне. Но с другой стороны: особенно попервоначалу и у нас было такое, что когда нам маячили какие-то большие деньги, у меня возникали опасения, как бы они нам не навредили. Особенно важно в самом начале избежать соблазна легких денег, чтобы они не испортили закваску, которая в монастыре еще только начинает формироваться. Некая нехватка средств, действительно, пожалуй, даже спасительна. Но, впрочем, Господь нас бережет от больших денег, – так мы говорили обычно, когда эти большие не заработанные деньги, помаячив перед нами, потом куда-то исчезали.

– Когда разговор заходит о монастырском хозяйстве, особенно у нас, на Севере, сразу перед глазами встает грандиозное хозяйство дореволюционных Соловков, или что-то подобное. Как-то забывается, что трудовую копейку туда везли паломники со всей России, сами бесплатно, по обету трудились, – что вся каменистая земля соловецкая полита потом русских людей. Но до сих пор крепко держится мнение, что монастырское хозяйство при прочих равных условиях добивается лучших результатов, чем хозяйство светское, тот же колхоз. Это миф, или так и есть? Если да, то в чем тут дело – в отсутствии воровства?

– Такое возможно, но совсем не обязательно. Я не считаю, что в монастыре лучше, чем где бы то ни было. Как и соседние совхозы, мы стараемся выживать, субсидий нет ни у нас, ни у них. Отсутствие воровства – дело не последнее. Но если у нас в чем-то лучше, то за счет отношения к работе, постановки дела. Другой раз иностранцы приезжают, удивляются; недавно шведы были, двое фермеров: у вас, говорят, такие чистые коровы! А я не считаю, чтоб у нас коровы были такие уж шибко чистые. Норвеги приезжали, удивлялись, что ферма у нас из хорошего дерева, – для нас это естественно, а у них древесина недешева. Мы свое не привыкли ценить, тут видим корявость, там – тесноту, а они – как у вас тепло, как уютно! Очень много зависит от той точки отсчета, с которой сравниваешь.

– Имеются ли у монастыря, как в старину, свои земли?

– Около 70 гектаров, частью арендованная, частью передана нам в постоянное пользование. Среди них есть и неудобья, и прибрежная часть, – ее мы брали, чтобы нас дачами не застроили...

– Что смущает вас в дачах?

– Места у нас тут заповедные, Сийский заказник вокруг, горожане стремятся здесь проводить лето на своих дачах. Совхоз разными путями передает пахотную землю под дачи – это ему выгодно, а нам потом придется искать эту землю где-то далеко...

– Вырубать лес под пашню, как в свое время преподобный Антоний?

– Вряд ли нам разрешат лес под пашню шибко сводить, все же заказник. Но одно дело строились бы вокруг селяне, чтобы жить основательно, а когда рядом с монастырем образуется курортная зона, это, конечно, если не бедствие, то уж во всяком случае не подарок. У нас и так через губу Лебедино от монастыря отстоит деревня Залебедка, оттуда как хорошая погода – громкая музыка, крики, купанье, все это над водой разносится – атмосфера совсем не монастырская делается. Просим делать потише – понимают люди, вроде, но приезжают новые дачники, и снова объясняй, что рядом все-таки монастырь. Есть такие, что покупают здесь участки именно потому, что рядом монастырь. С одной стороны, радует, что к монастырю люди тянутся, с другой стороны, монастырь свой уклад и атмосферу должен сохранить.

– Монастырю хватает земли, чтоб с нее кормиться?

– Не хватает. Ни пашни, ни сенокосов. Сено закупаем.

– А если бы хватало покосов, смогли бы своими силами заготовить сколько необходимо?

– Конечно. Хотя и многое зависит от погоды. Но сейчас у нас есть всякая техника: и конная, и тракторная, и год от года у нас производительность, можно сказать, растет. Недаром совхоз третий год добивается, чтобы вместе с нами выращивать капусту...

– У вас, я знаю, довольно большое животноводческое хозяйство. Зачем оно?

– У нас 12 дойных коров, 13 лошадей, козы, овцы, птица. Для нашего монастыря такое хозяйство традиционно. В первую очередь, все это необходимо нам для внутренних нужд, но марка сийской сметаны, мы шутим, уже в Кремле известна. В том смысле, что мы дружим с Музеем московского Кремля и, бывало, возили туда и нашу сметану, и сыр. Любопытно, что в первые годы, когда ходил по конторам в поисках вспомоществования монастырю, нас встречали часто такими словами: а мы вашу сийскую сметану знаем! Человек тем самым говорил о своей хоть и косвенной, но причастности монастырю. С этого завязывался разговор. Ну и впоследствии старались нашим благотворителям хотя бы вот через это благотворить. Часть животноводческой продукции продаем – но в малых количествах, и стараемся молоко не продавать, а вырабатывать из него что-то. Есть намерение заняться упаковкой – но это пока только в планах. Табун наш постепенно растет именно потому, что лошади показали себя наиболее удобным транспортом в наших местах. И сено вывозить, и лес... Недавно сам стал осваивать верховую езду – очень удобно. Козы – от них получаем шерсть, сами прядем и даем тут бабушкам вязать. Кожу выделываем, есть у нас скорняжная мастерская. Древними способами, без дубления и химикатов. Научились делать сыромятину – для шорной упряжи...

– Судя по тому, с каким чувством и обстоятельностью вы обо всем этом хозяйстве рассказываете, скотинке житься у вас должно не так уж плохо.

– Мы стараемся, чтобы люди, занимающиеся этим делом, менялись реже – скотина ведь привыкает, да от этого и удои зависят. Ну и люди ответственность чувствуют, молодцы. Бывали случаи, берем корову из совхоза, а она там дикая совершенно, к ней не подойдешь – хвост трубой и куда-нибудь удирать. А у нас пожив, добреют, подпускают к себе спокойно. Помню, бычка брали. Везти далеко, и спрашиваем в совхозе: нужно брать ему корм в дорогу? Нет, говорят, он вообще у вас в первое время есть ничего не будет. Привозим в монастырь, смотрим, а он в дороге всю подстилку свою соломенную съел... Такого отношения мы к животным, конечно, не допускаем. Но скотина должна работать, чтоб не ленилась и не вырождалась.

– Какую-то особенность в жизнь монастыря вносят такое количество живности и необходимость за ней ухаживать?

– Особенность – пожалуй, какую-то домашность. Скотина придает живость монастырскому укладу, теплоту. Столько историй, с ней связанных...

– Но ведь скотину необходимо время от времени резать...

– Этого, конечно, не миновать, возим на бойню. Хотя братия мяса не ест, едят его только трудники и послушники, занятые на тяжелых работах – на валке леса, в поле. У православных так – былинку надломить зазря – грех. Но для пропитания, по необходимости... Может быть, и сама скотина не так страдает, если знает, что идет на дело возрождения монастыря...

– Животные – твари Божьи, а значит, я так понимаю, ответственность приставленный к ним человек – будь то монах или крестьянин – несет не только перед обителью и игуменом, но и перед Богом. А с другой стороны, монах – он ведь прежде всего странник на этой земле, ни к чему земному прикрепляться не должен. Вдруг раз – Указ правящего архиерея, и бросай все, собирайся за сотню верст на другое место. Да тут, собственно, дело не только в хозяйстве монастырском, – прирасти, “прилепиться” душой можно и к самому монастырю...

– У нас за хозяйством приставлен смотреть иеромонах Варсонофий. Он очень старается, изо всех сил работает, но делает это чисто по послушанию. Да и я тоже сегодня здесь, а завтра переведут, или помрешь. Все это понятно. Но я должен постараться, покуда здесь, все поставить так, чтобы пришедший после меня получил монастырское хозяйство живым, чтоб в нем все было и работало.

Еще служа на приходе, я хотел, чтобы он процветал, чтобы была лучше атмосфера в нем, чтоб было крепче благосостояние, делал все так, как если вообще никуда и никогда не собирался оттуда уезжать. Но в доме, где я жил, в большой комнате на видном месте я поставил чемоданы, чтоб они напоминали мне, что в любой момент мне придется уехать навсегда. Я знаю, что сегодня зачастую эти переводы с прихода на приход бывают для священников трагедиями. Но что тут скажешь – надо быть к этому постоянно готовым. У меня получалось так, что где я живу на Севере, там и родина моя. Если я здесь, а не где-то в другом месте, значит так судил Господь. А все силы надо отдавать там, где ты живешь.

red@mrezha.ru
www.mrezha.ru/vera