Помню, довелось мне служить в деревне Димитрово, это недалеко от Устюжны, на границе с Ленинградской областью. И была у меня помощница Надежда Ивановна. Она была для нашего прихода всем: и алтарницей, и просвирницей, и сторожем, все держалось на Надежде Ивановне. Из старост ее вот только уполномоченный согнал за то, что баба Надя деток конфетами одаривала, – приписали пропаганду. Она мне рассказала волнующую историю о том, как пришла к Богу.

Родом Надежда Ивановна из затопленной деревни под Череповцом. Во время войны оказалась в блокадном Ленинграде с тремя маленькими детьми на руках. Воды не было, растапливали и пили снег. За ним приходилось ползать все дальше и дальше, все вокруг дома было загажено, ведь канализация тоже не работала. И думалось, что однажды будет не добраться до чистого снега. О том, как холодно и голодно, рассказывать нечего, это каждому известно. Семья была обречена. И однажды Надежда Ивановна обратилась к Господу с такой мольбой: “Господи, если Ты поможешь выжить моим детям, я до конца жизни буду служить Тебе”.

Дети выжили. Все трое. Обещание свое баба Надя сдержала.

Расскажу вам и другую похожую историю.

Произошла она со старостой нашего кафедрального собора Сергеем Александровичем. Он 19-го года рождения, принадлежал к так называемым “комсомольцам тридцатых годов”, поколению, которое ни с каким другим не спутаешь. Правда, в детстве на него очень сильное впечатление произвела бабушка, большая молитвенница. Потом, во время войны, он под Лугой попал к одному старику, который сказал: “Ты молодой, но будет трудно и Бога вспомнишь”.

И вот попал Сергей Александрович в плен. Вспоминает, что на воротах лагерных висели повешенные, так было задумано немцами: чтобы все пленные при входе в лагерь стукались лбами о ноги своих, казненных за побег, товарищей. Впечатление это производило сильное, но есть в человеке то, что сильнее страха смерти. Сергей Александрович бежал. Его поймали и избили. Но он бежал и в другой раз. Его снова поймали и как неисправимого повели на расстрел. Вот тут-то он и вспомнил Бога, верно сказал тот старик. “Господи, если Ты меня сейчас спасешь, буду служить Тебе, как могу”, – обратился Сергей Александрович к Тому, Кого прежде яростно отвергал. И удивительно, дал то же самое обещание, что и неизвестная ему блокадница Надежда Ивановна.

Что было дальше? Немцы подняли оружие и замерли в ожидании приказа открыть огонь. Неожиданно их офицер быстро подошел к Сергею Александровичу, схватил его и отшвырнул в сторону. Раздался залп, Сергей Александрович увидел, как падают под пулями товарищи, и понял, что его безумная просьба была услышана Богом.

* * *

После освобождения Сергея Александровича не отправили в наш лагерь – советский. Дали довоевать, и потом не трогали. Трофеи свои – столовое серебро из брошенного немецкого дома, – он , когда вернулся в Вологду, пожертвовал на колокол. Архиепископ Иустин так был рад этому щедрому дару, что подарил Сергею Александровичу много православных книг. Долгое время он был прихожанином Лазаревской церкви. Потом как фронтовика-орденоносца его избрали старостой. И как ни тяжело было, сколько ни пришлось вытерпеть от близких за свою веру, обета, данного Богу, он никогда не забывал.

Если бы мне в 76 -м году кто-нибудь сказал, что я стану священником, я бы рассмеялся. Но как станет плохо и потянешься к Господу, то Он такие удивительные вещи посылает, что грех усомниться. Тот, кто прошел через это, знает, что вера – это дар, что Господь очень ярко может обнаруживать Свое присутствие, Свое внимание к нам – людям. Но первым руку должен протянуть ты сам.

* * *

Вы знаете, во времена атеизма я заслужил от коллег имя мракобеса, потому что никогда не крестил людей, не готовых быть христианами. Даже сейчас непросто бывает отказать кому-то в крещении. А тогда морально было гораздо труднее. Ведь для человека это было серьезным шагом, он мог пострадать от властей, потерять работу, вылететь из очереди на квартиру и так далее. Один мой знакомый священник называл всех крестившихся в то время – исповедниками.

Но даже понимая это, не мог я крестить человека, который не верит, и все тут. И ему боялся повредить, и таинство низвести. Куда это годится: “вся семья крещеная, а я нет” или “не нами придумано, не нам и отменять”.

Служили мы тогда в соборе по очереди: четыре недели служишь, пятую отдыхаешь. И вот, в начале четвертой недели вижу, стоят в храме две заплаканные пожилые женщины, а с ними молодая девушка с равнодушным таким, неподвижным лицом, как бы в прострации находится. Подхожу к ней с вопросом:

– Креститься?

– Да, креститься.

– Верующая?

– Нет, не верующая.

– И по-христиански жить не будете?

– Нет, не буду, – ответила она, и даже усмехнулась.

Что делать? О крещении и речи быть не может. Отвел ее на клирос, рассказал про символ веры и многое другое. Воспринимала она все это инертно. А мать ее и тетя просто слезами обливаются. Говорят, что до весны девушка не доживет. Уж не знаю, что за причина, не расспросил. Но и без того жалко было девушку до крайности. И тут словно подсказал мне Господь такой вопрос:

– А вы хотите, чтобы Бог был или чтобы Его не было, как вам лучше?

Девушка встрепенулась, в первый раз будто проснулась:

– Когда плохо, то с Богом лучше, – отвечает.

– Хорошо, говорю, – тогда помолитесь Ему, ну хотя бы попробуйте. Это ничего, что веры нет, о том и попросите, чтобы Бог дал ее. Так и скажите Ему: “Господи, я не против того, чтобы Ты был, но у меня сомнение. Если Ты есть, то удостоверь это”. Сейчас я вас крестить не могу. Не по жестокости, а по честности. Но я буду служить еще неделю. И если Господь даст вам знать о Себе, ответит на молитву, то приходите. Ваше появление будет ручательством того, что вы готовы ко крещению, и я вас даже спрашивать ни о чем не стану.

Пришла она в четверг. Сердце у меня забилось от радости, но как и было условленно, я ни о чем ее не спросил. Вечером девушка пришла снова, исповедалась, а на утро причастилась. Больше я ее никогда не видел.

* * *

На этом наш разговор с отцом Василием прервался, но мы договорились о новой встрече через несколько дней.

И вот я снова в его крошечном кабинетике. Вместе с нами в разговоре приняла участие матушка отца Василия, Ольга Гавриловна.

– Отец Василий, расскажите немного, о той части своей жизни, которая предшествовала приходу в Церковь.

– Я с детства почувствовал призвание к музыке, хотя мои родители были инженерами. Они во всем меня поддерживали. Все складывалось просто замечательно – окончил консерваторию, затем институт искусств, преподавал во Фрунзе, Астрахани, много ездил с концертами по Волге и Северному Кавказу. А потом случилось то, о чем я вам уже говорил. И все разом рухнуло для меня, утратило смысл.

В это время, к счастью, жизнь свела меня с епископом Михаилом Мудьюгиным, человеком необычным, таких сейчас уже не встретишь. Для меня он живой осколок дореволюционного времени. Удивляла его образованность, свободное владение несколькими языками, в том числе латынью. Помню, как в Астрахани мы с ним вместе музицировали, он неплохо играл. Это было так странно для семидесятых годов – преподаватель советского вуза и архиерей вместе сидят за пианино.

Впервые я увидел его в годовщину смерти сына, на службе в кладбищенской церкви. Вторая встреча произошла ровно через год, день в день. Это было большим утешением – совпадение меня поразило, укрепило. И к тому времени, когда владыку перевели на вологодскую кафедру, я не мог уже дольше вести двойную жизнь, скрывать от коллег свои убеждения.

В поисках выхода я поехал в Вологду, сказал владыке, что хотел бы принять сан. Поступок довольно самонадеянный, ведь я даже службы на тот момент не знал. И владыка Михаил очень тактично дал мне понять, что о священстве думать пока еще рано, нужно многому научиться. Так я стал регентом. Это была мука мученическая, заменить меня было некому, а значит, о священстве можно было только мечтать. Жил я первое время у владыки, так что многие заподозрили, что я прихожусь ему племянником. У нас действительно сложились очень своеобразные отношения, владыка относился ко мне совершенно по-отечески, очень тепло и в то же время исключительно требовательно. Молодые люди, которые пришли в Церковь намного позже меня, рукополагались, получали приходы, а я все еще ходил в регентах, хотя желания стать священником не скрывал.

* * *

Думаю, что эта учеба мне потом очень помогла. Как и семинария, академия. Даже хорошие, искренние священники, не получив духовного образования, многого лишаются. Время от времени то один батюшка конец света объявит, то другой медполисы печатью антихриста назовет. А старухи верят и жгут эти “печати”. Все это очень странно. Иногда хоть смейся, хоть плачь. К одному нашему младостарцу пришел человек исповедоваться, а он ему: “Ты погончики-то сорви, тогда буду исповедовать”. Речь шла о декоративных погонах на плаще. Чем они батюшке не угодили – тайна. Дилетантство для любого рода деятельности опасно, для пастырства – особенно.

* * *

Так вот, в первое время я жил у владыки, потом, когда все устроилось с моим регентством, переселился в домик при храме...

* * *

В этот момент в разговор вступила Ольга Гавриловна, с юмором рассказав, как впервые, приехав из Астрахани, увидела этот самый домик:

– У нас в Астрахани была хорошая четырехкомнатная квартира. И вот я вижу новое жилище. Такая маленькая хибарка, в подполе стоит вода, печка вся расписана нотами, углем по известке.

– Я забыл, а ты помнишь, – смеется отец Василий, – да, это я так старушек из своего хора учил. Дело нелегкое, нужно заметить. Печку сам топил, научился.

– Отец Василий, как отнеслись ваши близкие к такому повороту судьбы?

– Мой отец был убежденным коммунистом, человеком очень волевым, войну он окончил в чине майора. Узнав о моем решении, отец сказал, что после войны это самое горестное событие в его жизни. Из уважаемого члена общества, гордости родителей, я превратился в парию, даже хуже. Отец был убежден, что наша Церковь в силу своей асоциальности является сферой действия западных разведок. И вот однажды я прихожу в свой домик, открываю дверь и неожиданно обнаруживаю в комнате родителей. “Ты сошел с ума, мы приехали тебя забрать”, – заявили они мне очень категорично. Это было тяжело. Тем более что после своего прихода в Церковь я стал относиться к родителям гораздо теплее, чем раньше.

С этой бедой я на следующий день пришел к владыке. А он вдруг, совершенно неожиданно, предлагает:

– А может мне их пригласить на день ангела?

– Владыка, – отвечаю я, – мой отец очень гордый человек, а вы его главный враг, он считает, что вы меня заманили, воспользовавшись бедственным положением.

– Это ничего, – заметил владыка Михаил, – я по опыту знаю, что самое страшное в отношениях между людьми: это не видеть друг друга, не встречаться и выдумывать друг о друге невесть что. Я поэтому всегда стараюсь в районах зайти к уполномоченному. Он меня, не видя, за черта с рогами принимает. А поговоришь, в глаза посмотришь и, оказывается, что не такие уж мы и враги. Он убеждается, что я здравомыслящий человек, а неотсталый, безумный фанатик, и отношение сразу меняется.

Выслушал я владыку и думаю, а вдруг и правда эта встреча что-то изменит? Отец, как ни странно, ответил на приглашение согласием. Как сейчас помню этот день ангела. Сидят владыка, двенадцать священников и моя семья. Владыка начинает говорить с отцом обо мне, о том, как он меня любит, какой я хороший, не помню уже сейчас о чем еще.

Из гостей возвращались молча. Наконец, я не выдержал:

– Ну как, понравился владыка?

– Даже очень, – каким-то сдавленным голосом ответил отец.

С владыкой они потом много лет обменивались открытками. Что удивительно, отец слал открытки даже на Рождество. Для меня это был очень важный урок. Он мне немало потом пригодился в служении.

* * *

– Вспомни, как у тебя самого с ректором пединститута было? – говорит Ольга Гавриловна.

– Да, чем-то похоже, – соглашается отец Василий, – из регентов я тяжело уходил. Приехала девушка из Ленинграда, чтобы меня заменить. Меня рукоположили наконец, отправили в деревню на приход. А спустя какое-то время эта девушка вышла замуж и отошла от дел. Меня вызвали обратно в Вологду и, уже будучи священником, я продолжал руководить хором.

А в 91-м я стал настоятелем храма Покрова-на-Торгу. Попав первый раз внутрь, я испытал потрясение: храма по существу не было. Вся его внутренняя часть была сверху донизу разбита на какие-то клетушки. Там размещались подсобные помещения пединститута. Отдавать их нам никто не собирался. Напряжение в наших отношениях с институтом все нарастало.

Мы провели крестный ход и стали каждое воскресенье служить молебны. Никакой реакции. Наконец, я объявил, что если институт не откликнется на наши просьбы, то будем молиться о победе над ними, как над супостатами во время войны. Узнав об этом, владыка меня вызвал и снова напомнил о том, что если хочешь чего добиться, то с людьми нужно глаза в глаза говорить, а не акциями их донимать.

И что удивительно – это сработало. Ректор был утомлен борьбой даже больше меня. С родины, из Никольска, письмо получил, что ты, дескать, такой-сякой делаешь, как против веры встать осмелился! Да и в Вологде ему несладко пришлось. Мой визит стал, наверное, последней каплей. Он с обидой спросил, зачем я все это затеял. Я объяснил, он меня понял, и мы, наконец, перестали быть врагами. Ко Введению нам удалось очистить церковь, военные помогли. И тут я брякнул, что на Введение нас Господь ввел в храм, а на Сретение встретит.

Не подумав, сказал. Работы по обустройству было непочатый край, на год, может, если не больше. Но столь велико было благоволение Божие, что на Сретение мы, действительно, смогли совершить первую службу. Я сразу тогда сказал, что наш храм будет открыт все время, запираться – только на ночь. Это оправдало себя. Когда не зайдешь к нам, всегда кто-нибудь стоит, молится у иконы, свечку ставит. И многие в городе знают, что есть такой храм, куда можно не только на службу зайти.