Говорят, что имена, данные человеку при крещении, потом воздействуют на судьбу, будто в имени уже наперед записана вся жизнь. Например, Александр (в переводе с греческого "защитник людей") будет склонен, так сказать, к общественному служению; то же самое с Алексеем (переводится имя просто как "защитник"); Валерий ("бодрый") будет оптимистичен; Валентина ("сильная") - сильной и по жизни станет; Евдокия ("благоволение") - смиренно примет невзгоды... И так далее. Не знаю, правда это или нет. В одном только можно не сомневаться: вместе с именем мы получаем и небесного покровителя, а уж его влияние на нашу жизнь - бесспорно.

Как, каким образом направляет жизнь наш добрый покровитель, наш ангел-хранитель? Это уже тайна. Может, в конце жизни только вдруг станет ясно, что цепь событий, на первый взгляд случайных и даже недобрых, на самом деле оградила тебя от большего зла. Так, наверное, было и с героиней этого маленького рассказа, Прасковьей, чья покровительница, как известно, - "подательница женихов"...

С Прасковьей Владимировной Батуниной я познакомился как раз накануне ее Дня ангела, в ноябре. Вечерело уже по-зимнему рано, и в кромешной тьме пробирался я по улочке Больничной, то и дело вляпываясь в лужи. Вот наконец и ее низенький, будто вросший в землю, домик...

Прасковье Владимировне исполнялось нынче 92 года - и на нее мне указали как на самую-самую старожилку Каргополя, старее ее нет. Встретила меня ее дочь, тоже уже совсем бабушка, Александра Павловна. "Ну, - думаю, - хоть переводчица будет. А то с этими старожилками одна беда: шамкают себе под нос, ничего не разберешь..." Впрочем, Прасковья Владимировна оказалась старухой крепкой, с ясным взором и звонким голосом. Переводчица не понадобилась.

Как водится, беседу начали с того, какие раньше были времена, и как все кругом испортилось.

- Хлеб сеяли, рожь, овес, пшеницу, лен, - стала перечислять старожилка. - Ездили в Надпорожье, там водяные мельницы стояли, по всему берегу Онеги мельницы. Овсяные блины пекли - с рыжиками, с маслом, со сметаной, ой, как жили! Своим трудом и как сыто жили! Из льна льняное масло делали.

- А говорят, что не кормила себя Архангельская область, - вранье это, - поддакивает Александра Павловна. - Кругом хлебопашество было. Фронт снабжали такими большими партиями! Но женщины, правда, в войну-то были, как стиральные доски, одни ребра. Но как плясали, как пели! Мама у нас пела изумительно. Она поет, а я плачу вовсю...

- Вот так, дружок, мы и жили. А масло-то было до чего вкусное из льняного-то семени, толкли сами в деревянных жомах. Так было вкусно, что и жмыхи - отбросы от масла - съедали.

Погоревав о тех временах, перешли к биографии. Прасковья Владимровна стала рассказывать:

- Я родилась в 1906 году не в самом Каргополе, а в Большой Шалге Лодыгинской волости, теперь это деревня Гусево. Была у нас тогда Олонецкая губерния, затем перевели в Вологодскую область, а потом уже сделали Архангельскую область. Нас было четыре дочери у мамы, потом одна умерла, три остались. Родители тоже тут выросли, тут и умерли, в деревне. Мама рано нас оставила, 48 годов.

А погост был через дорогу от нас, там и церковь - туда говеть ходили. Я в первом классе - что понимала, какие грехи? Меня старшая сестра Марья поведет на Погост, и мы там у одной ночевали, она уедет за сеном, ключ оставит - мы тут неделю у нее живем, говеем. А школа церковно-приходская была в самом Гусеве, где мы жили. Вижу, как сейчас, ее. Священник приходил по средам и субботам, учил Закону Божьему. Звали его Аркадий Соловьев. Когда все посыпалось, батюшку перевели в Надпорожье, и там он в новую веру какую-то перешел, в обновленчество. Но и оттуда его все равно забрали... их всех тогда забирали по ночам. Мы думали, нет батюшки в живых, а потом сына его Михаила встретила, спросила. Он сказал, что отец еще жив, куда-то далеко его услали.

А после него остался у нас священником Петр Иванович Беляев. Он такой был - любил выпить. На праздник ходил по деревне с молитвой, а пока ходит - насобирается и идет уже с песнями. Как сейчас вижу, в Ильинском был Илье Пророку праздник, он шел руки вверх, чего-то смеялся и хохотал. Ох, Господи, грех какой... Ребята вслед за ним идут, смеются: "Поп пьяный!" Это еще до колхозов было. Вскорости после того у нас церковь закрыли, не было священника. Хотя после Беляева работал еще некоторое время отец Александр Козацкий, болящий. А матушка моя, мачеха, была у него псаломщиком. Она была монашкой, знала, как петь.

- Монашкой?! - удивился я.

- Иль послушницей. По мне-то все они были монашки, в черном ходили.

- Ой, какая у нас матушка была добрая, - вступила в разговор Александра Павловна, - мы и не знали, что она нам неродная. Нас много было, у троих-то матерей, подбежим к ней, а она ручкам всех нас так охватит...

- Эта-то мачеха была хорошая, - кивает головой Парасковья Владимировна, - Марья-то Петровна. Ей батюшко наказал... Видишь, сначала он взял другую мачеху - монашку Кристину, думал, что не будет нас обижать. А монашка-то оказалась и злая, она нас стала обижать с Татьяной сестрой. Ну, я не смела с ней говорить, а Татьяна смела - так мачеха веником хлестала ей по глазам. Все она гонит нас... А батюшка глядел да глядел и говорит. "Я, - говорит, - найду жену, до Москвы их... не переставить! А вот детей мне не найти. Очисти квартиру, уходи!" Вот ее и отправил. А тогда время было такое, даром-то не уйдет она, ведь два года с ним жила. И взяла она с собой половину хозяйства - и корову, и теленка, и хлеба сколько увезла. Такие порядки. И заднюху - часть избы - должна была забрать. Но отец ей избы не отдал, а заплатил деньгами. Кристина сразу за старика какого-то вышла, тот приезжал на хорошой такой лошаде, погрузил хозяйство на телегу и увез. Но и у него она долго не жила.

А новой мачехе батюшка сказал: "Будешь девок обижать, я тебя выставлю, как Кристину выставил". Так она до самой смерточки нас встречала, уважала. Как родная была. Когда дом сгорел у меня в 49-м году, она сказала батюшке: "Отдай, старик, Парасе наш дом. Нам с тобою хватит и заднего конца". Я кланяться ей, а она с земли меня поднимает: "Не я дом строила, а твои отец и мать. Им кланяйся". Вот этот дом, в котором здесь сейчас сидим, они и отдали мне - перевезли сюда по бревнышку. А сами в заднюхе остались жить.

- А как монастырь разоряли, помните?

- Как не помню. Мужской был за рекой, а женский, откуда мачехи-то к нам пришли, почти в самом городе, на отшибе. Две церкви там было - размололи их, на дорогу все свалили. Мужики-то, которые ворочали, я думала, оприсядутся, до того доломают, вот до чего крепкие церкви были. Они бы и сейчас стояли - что им сделается.

Когда я большая стала, то ходила в эти монастыри говеть. К монашкам приспособилась, они меня принимали. А когда начались гонения, монашки кто куда разлетелись. У кого были средства - покупали хаты в городе, кто замуж ушел - знаешь, все пошло насмарку. А игуменью, кажется, расстреляли. Молодая она была, умница, из благородных. Не знала, на чем хлеб растет. Пришла как-то на ток, увидела, как молотят, и говорит: "Я не буду этот хлеб есть, потому что вы по хлебу ногами ходите". По снопам-то ногами ходили. А бабы удивляются: а как мы будем зерно выколачивать? Игуменья тогда из Англии паровую молотилку выписала, а потом даже и трактор. Медный весь, так и сиял на солнце. Там у них, за монастырем, были построены конюшня и двор скотный, и первоначальные-то послушницы жили и работали там, а потом уж их поселяли в монастырскую ограду.

- Ах, какие были рукодельницы! - встревает дочка Парасковьи. - Бабушка и шила, и пекла... А такое шитье - изумительно!

- В каком году их погромили-то? - задумывается Прасковья Владимировна. - Кабы вспомнить... В 31-м нас в колхоз загнали. В 29-м, что ли?

- Я такая, наверное, невезучая, несчастливая...

Вот в деревне своей я подросла уже. А мы работники были хорошие. В деревне-то кто работает, того и любили. Ну, мы с одним парнем и повстречалися. И стала я с ним ходить - хоть и боялася батюшки. Все вроде бы на шутку, а потом такая вселилася любовь, что и теперь не выковырять этой любови - мне уж 92 года, а я все еще его люблю. Теперь уж нечего любить и некого - а на душе вот все сидит.

Поженились мы. Но не пришло мне счастье жить с ним.

- На войне погиб?

- Не... От селедки умер.

Заработать денег у нас в деревне негде было, и поехали мы с ним возить баланы - бревна огромные. Возили на длинной такой телёге. А он был сильный, Вася, пудовые гири в воздух подбрасывал. И давай он эти бревна на выздом вздымать, играючи. День был жаркой, да еще купили селедки - и мне приказал носить воду из родника. Я туда-сюда к роднику, по целому графину выпивали. Ничего не толковали, ни он, ни я - что вода-то леденющая. А с селедки пить еще больше хочется. Он-то и разгорел, тягал бревна на телегу - толстые, по шесть метров - и разгорел. Я ему: "Вася, давай покаты сделаем, что ты". А он сильный, руками все вздымал... Поехали. Пятьдесят копеек заработали втроем: лошадь, он да я. Приехали - муж мой вздохнуть ни туда ни сюда не может. Ночью я все уговаривала: пойди ты в больницу. На следующий день пошел. А врач хорошая была, по всем статьям принимала, всяку болезнь бралась лечить. И дала ему порошков. Он выпил, болезнь-то заглушил, а не вылечил. Ляжем спать, жаром от него пышет, как от печки. Осенью снова на лесозаготовку собрался, пень такой. Да не успел, пострадал недолечко и умер - скоротечная чахотка. Горе мне было...

Батюшка мой, видя, как Вася кончается, к другому доктору, Промшину, ездил. Хороший был доктор, по всем статьям лечил. Говорит ему: "Василий Иванович, три коровы у нас, так отдаем всех трех. Только вылечи!" Да куда там... Мне 23-й год шел, а Васе 26-й.

Время идет - я все плачу. Никак Васю моего не забуду. Так намучилась... Однажды поехали мы на мельницу - это в сторону Няндомы, по левую руку. До города едем, а от города еще десять верст. А я как была молода вдовица, то боялась мужиков. Ночевать там надо, а кругом мужики одни. На самый краешек повалилася, ко дверям: если что, то фьи-уть и убежу. Никто меня не тронул, да только во сне какой-то мужик приснился. Пойдем, говорит, за меня замуж. Смотрю, а это наш гусевский, старик Павел Михайлович. Господи, стыд какой! Я отвечаю во сне, ты что, с ума сошел?! Я ведь тебе дочь! На 26 лет он меня старше. Ой... Пробудилась и стала я страдать: сон приснился, значит, не отбиться. Сестре Татьяне поведала. Но что она может присоветовать? Как же так... С евонными девочками я играла - в клетки да в куклы. А тут такой сон...

Едем мы домой с мельницы - а у него, у старика, вижу в каретнике огонь. Ночью-то. Ой, батюшки, думаю. Не Тимофеевна ли умерла? Жена его в последнее время болела. Зашла домой, мне и говорят: "Тимофеевна преставилась, Паша там гроб делает". Ой, у меня опять тоска...

Прошло время. На Троицкой неделе надо было ехать боронить под овес. А лошадь зиму стояла на отдыхе - и теперь как на дрожжах, не удержать ее. Я золовку с собой позвала боронить, чтобы лошадь держала, - одну-то меня она убьет или убежит. Золовка: "Не пойду, ваше хозяйство, как знаете". Я ко второй золовке: "Танюшка, поидем, не боись. Ты вожжи намотаешь на руку, только держи. Как конь побежит, ты падай на борону, а я его за нос захвачу - он и встанет". Вот мы с ней и поехали. Конь увидит, где какая птичка, так сразу на дыбы. А я его сразу за нос... В общем, укатали бурку крутые горки, обходился конь-то. И отпустила я золовку после обеда. А старик тут как тут, все ходит кругом. У меня волосы длинные были, завиты шишкой - и он все на меня заглядывал.

И потом, как не пройду мимо его дома - он все глядел. А я в сторону его окошек и посмотреть не смела. Прошло несколько дней, я на гумне дрова колола - ан, он заходит. "Да пойдем, дура, за меня замуж, и не надо будет тебе дрова колоть", - говорит. Я на него с поленом: "Какая я тебе невеста?!" Прогнала. Так все время шло, шло... Но знал он, куда подъехать - к батюшке. Батюшка как-то говорит: "Девка, я б тебе советовал идти за него, что тебе тут в работницах жить?" А я тогда ничего не понимала: старик и старик. В голову не брала, что от него дети ведь могут пойти.

Пришел он. С ним его матушка. Богу помолились. И дала я слово.

Тут уж все. Перед иконой слово давала. Сердце болело, и плакала я сколько. Поехали венчаться на Погост. Батюшка и жених пошли к священнику, а я пошла к маме на могилу, у мамоньки благословение просить. "Что мне делать-то теперь?", - плакала. Подол загнула, уж убежать хотела. А потом думаю: "Убегу, так ведь батюшку осрамлю". Ах, будь что будет... А в церкве-то уже священник ждет.

Через год колхозы стали сбивать, пошли вербовки. И старика-то завербовали в Архангельск, и я снова одна: с дочкой Зоей, которая от Васи осталась, да с матерью нового мужа. Потом он с Архангельска вернулся - его сразу в Няндому, дома ставить. Так и пошла жизнь. Знала бы, что через год колхозы будут, ни за что бы замуж не согласилась. У нас ведь два хозяйства вместе сложились: у него корова да у меня корова. И его как крепкого середняка все на работы тягали. А на меня наложили "верхушку": 30 пудов хлеба, пуд семян, пуд вычеса, 30 штук яиц, картошки 130 килограммов. Пришлось корову продать...

Проходит время. А он ведь ревнивый был страшно, поскольку я молодая. Говорю свекровке: "Мне надо в Няндому ехать, поди, Павел Михайлович про меня всякое думает". А та: "А ну его к лешему, он сам всю жизнь гулял, так и про тебя думает. Никуда не поедешь". Я: "Нет, поеду. Я верная жена". Взяла с собой пуд муки. Приезжаю, прихожу на стройку - а он весь раскипел, что я на стройку пришла, мужики-то меня увидят, съедят тут.

Так мы и жили. Три дочери от этого, нежданного, мужа родились. Шура, Клава, потом сын Толя - полтора года прожил, потом Алевтина. Слава Богу. Сейчас 6 внуков и 10 правнуков, много праправнуков. В 53-м году Павел Михайлович умер, паралич сердца. Не любила я его, бывал даже противен - а вот всю жизнь с ним... Как судьба распорядилась. Батюшка-то мой под конец жалел меня, что за старика замуж выдал.

- А как вашего-то батюшку звали? - спрашиваю.

- Владимир Иванович Попушин. Тако-ой был богатырь! Шестерых таких, как вы, вот так-то положит и спрашивает: "Ну, как коммунисты?" Не боялся... Все у него останавливались, дом как гостиница была. Когда церковь закрытой стояла, прямо здесь и молились.

- Я еще с дества помню, - замечает дочь Прасковьи Владимировны, - как дедушка нас, маленьких, ставил перед святыми ликами, и пели мы "Христе Боже наш". Вот перед этой самой божницей...

Александра Павловна показывает на большой трехстворчатый иконостас, установленный в углу комнаты.

- Батюшка его вместе с домом отдал, когда моя-то изба сгорела, - поясняет старушка, - сказал: "Девка, увези икону, я продавать ее не буду". А сам он когда-то купил ее за 15 пудов ржи.

- Вас за веру-то не притесняли?

- Ребята ходили в школу - их там ругали. А скольких других людей запретили, сгубили! Был такой Борис Сафонов, хороший мужик. Учительница у него жена, Марья Ивановна, а сам он в райпо бухгалтером работал. Когда родители евонные умерли, то схоронил он их с попом - и за то его с работы выгнали, за панихиду. И так его гнали, что слег он и умер. Довели его до смерти. Бывало и такое...

- А мне-то что? - улыбнулась светло бабушка Парасковья. - Я ведь нигде не работала - муж-то у меня, старик этот нежданный, оказался очень ревнивым. Никуда меня не отпускал. Однажды даже целая делегация приходила, председатель колхоза со счетоводом - как сваты, хотели взять меня кладовщицей. Так ведь не пускал Павел Михайлович... Вот такая явилась ограда. Единственное что - ходила я в лес, на чунках дрова возила, продавала. Вот и вся работа. Меня кто запретит? Чего мне бояться? Только учительница Хромова все донимала: "Парасковья Владимировна, вы же неглупый человек, а все в церковь ходите..." А я: "Ходила и ходить буду. Чего ты меня учишь?"

Детей крестила - священника прямо в избу приглашала. Кто запретит?

- А сейчас в церковь ходите?

- Хо-ожу, хоть ноги не ходят. Я Пресвятую Богородицу попрошу и Господа Бога истинного Христа нашего: помогите мне до храма добрести! И влачусь. А в церкви мне уж место приготовлено, я ведь все сижу на службах, слабая стала. На каждый праздник говею да исповедаюсь. Может, Господь и простит меня... Псалтирь дома читаю.

- Тут у нее вся документация, - приносит и кладет на стол стопку литературы Александра Павловна. - Вот тетрадки с молитвами, вот Божьи книги. Посмотрите, как мама пишет, до сих пор у нее четкий почерк.

Читаю, переписанные ее рукой молитвы, спрашиваю:

- А это в каком случае молятся - "Помяни, Господи, царя Давида?.."

- Это можно только про себя читать, где ты будешь в организации, в учреждении каком... Молитва против начальства. Со мной однажды приключилось: в колхозе сено украли и меня свидетелем сделали. Пришла в суд, а там допрос, будто я преступница. Так испугалась, что ничего не слышу. "Господи, - думаю, - а ведь они хотят и меня засудить!" Судья, значит, меня допрашивает, а я к нему поворачиваюсь и громко так говорю: "Помяни, Господи, царя Давыда и всю кротость его, укроти, Господи, всех начальников и чиновников моих, всех врагов и супостатов во веки веков. Аминь!" Судья от удивления рот открыл... Забылась я и вслух стала молиться. Слава Богу, отпустили меня.

Ты, внучек, эту молитву-то обязательно перепиши, в жизни твоей пригодится.

Поблагодарил я бабушку Парасковью, с наступающим Днем ангела поздравил. А дочь ее, прощаясь, отвела меня в сторонку:

- Вы уж помягче про отца моего напишите, Павла Михайловича. Он вообще-то хорошим человеком был. Плотником искусным, потому его до самой смерти на работы всякие увозили. Дома-то почти и не жил. Троицкую церковь у автовокзала видели, где сейчас музей? Так вот, первый крест на нее это он ставил, мой отец, в 1893 году. Он уже тогда в плотницкой артели работал.

Со стенки глядит на нас бравый усач в форме царской армии. А рядом висит другой фотопортрет - молодая женщина с длинной богатой косой, венчиком уложенной на затылке. Такая красавица! Неужели... бабушка Парасковья?

- А что наговаривает на отца, - слышу голос Александры Павловны, - так все потому, что не может забыть Васю своего - первого жениха, первую любовь. Скоро 92 года стукнет, а все думает о нем...

*   *   *

У одного христианского писателя нашел я прекрасную мысль о том, что Господь не попускает людям неисполнимых желаний. Если желание не исполнилось в этой жизни - значит, оно дано, чтобы манить нас туда, где все исполняется. Кто знает, может быть, "жених" Прасковьи Владимировны, мелькнувший в ее жизни ослепительной стрелкой, и был таким манящим обетованием? Указующим дорогу к иному Жениху - последнему, истинному приюту нашей любви? И не является ли вся наша жизнь таким вот приготовлением к Любви Небесной?

Позже, вернувшись домой, я все-таки заглянул в церковный календарь, полюбопытствовал: что же означает имя Параскева. Как ни странно, с греческого оно так и переводится - "приготовление".