В нескольких номерах мы печатали цикл очерков о древней Каргопольской земле и ее людях ("Каргопольский узор" - N 322, "Таежный человек" - N 323, "Жених в дверях" - 325, "Тут была жизнь" - N 331). Сегодня публикуем последний очерк нашего корреспондента, побывавшего в тех краях.

Стекла узких сводчатых окон сечет то ли дождь, то ли снег - и кажется, что мы летим сквозь серую хмарь - вместе со столами и стульями, кипами архивных папок, со всею громадой бывшего Зосимо-Савватиевского храма. Полдня перебирал я пожелтевшие бумажки, выданные под расписку сотрудниками музея (в храме сейчас - музейный архив), и вдруг поймал себя на том, что давно уже бездумно смотрю в окно... Того, что искал, - в архиве нет.

Сегодня истекает последний день командировки, но я так и не нашел сведений о каргопольских священниках. Какова судьба их после революции? Местный краевед Аннин утверждает, что под городом находятся обширные подземелья, забитые телами расстрелянных. И места там было достаточно - и для священников с монахами, и для купцов, и для простых мещан. Весь Каргополь туда могли "переселить". Как все происходило на самом деле, когда-нибудь расскажут рассекреченные документы ГПУ. Но по свидетельству старожилов ясно, что "церковников" здесь уничтожали с невиданной жестокостью и цинизмом - вовлекая в террор самих же прихожан церквей. Убивали не просто священников - убивали достоинство и самоуважение в людях, корежа душу народа. Сколько лет прошло, а и посейчас люди вспоминают об этом с болью и стыдом...

*   *   *

Об одном священнике я все-таки разузнал. Правда, служил он не в самом Каргополье, а в деревне по соседству - в Комолово. Сейчас на месте этой деревни стоит одна береза, а домов давно уже нет. Служил в ней отец Николай Челмогорский. Был он такой старенький, что власти арестовывать его постеснялись. Повезло? Как сказать... Страшно такие слова произносить, но уж лучше лагерь и расстрел, чем эта "гуманность" советской власти. Вот что рассказала его внучка Валентина Михайловна Тринина.

- Дедушка служил сначала в Зосимо-Савватиевском храме в городе, а потом его перевели в Комолово. Там были хорошая церковь и школа, где он преподавал Закон Божий и русскую словесность. Когда в 30-х годах начались гонения, то от службы его отказались. Работы, пособия для житья никакого не дали. И детям его - матери моей и тетям - тоже не давали никакой работы. До тех пор, пока они не отреклись от него...

Валентина Михайловна плачет. Чтобы как-то сгладить неловкость, спросил ее:

- А много было у него детей?

- Пять дочерей и один сын. Так у нас из поколения в поколение переходило: и у прадеда Петра было тоже пять дочерей и сын, и у прапрадеда Степана. И каждый этот единственный сын становился священником. А прапрадед Серафим был даже местночтимым святым, его и сейчас в церкви поминают.

- Серафим Челмогорский? - удивился я. - Вроде бы у вас был другой святой - Кирилл Челмогорский, основатель древнейшего на Каргополье монастыря.

- Есть и такой. Но он жил давно, в XIV веке. Фамилии наши произошли от одного и того же места - Челмы-горы. Дело в том, что самый первый наш предок оказался подкидышем у священника, который служил священником на этой самой горе. Став опекуном, свою фамилию младенцу он давать не стал, поскольку посчитал его Божиим даром. Так появились Челмогорские. Сейчас уже девятое колено носит эту фамилию - это Игорь, сын дяди Симы, маминого брата. Он, кстати, тоже единственный сын в семье и сестер у него пятеро. До сих пор все в точности исполняется, как в роду было записано. Правда, Игорь-то священником не стал, работает шофером на автобусе.

Но расскажу дальше... У дедушки, значит, были сын Семен и дочери: Зина, Зоя, Ольга - моя мама, Аня и Вера. Все дочери, кроме Веры, работали учительницами. А дядю Симу Бог хранил: ни на кого он не выучился при советской власти, был простым свободным охотником-промысловиком. Поэтому не боялся, что с работы выгонят, когда стали заставлять от отца отречься. Так что он не отрекся. Ну и тетю Веру - она потом в уборщицы пошла - тоже это не коснулось. Остальные же дочери... Строго-настрого им приказали, чтобы никакой связи с отцом-церковником не было.

- Так это же формальность, отречение-то, - снова пытаюсь я успокоить рассказчицу. Та продолжает:

- Да, формальность, да... только раз от деда пришло нам письмо из Комолово, и то не по почте. А больше ни писем, ничего. Мама моя и другие дочери - учительницы - были отправлены в район, в разные школы. Так отца своего больше и не видели. Но знали, им передавали, что отец-то ходит по дворам и просит Христа ради то хлеба, то луковицу. Он уже очень старенький был, еле ходил. А комольские его хоть любили, потому что хороший был он священник, добрый, но подавали с опаской, а то и вообще дверь на запор закрывали, только завидев, как он бредет.

А раньше как было? Дядя Петя Шевелев мне рассказывал, что дедушка очень сочувствовал людям, особенно бедным, всячески старался им помочь. Бывало, на праздники, когда обходил деревню с молитвой, самую худую халупу навещал. К богатым мог и не заглянуть, деревня-то большая, всех не обойдешь. А мимо бедных не проходил. Угощение не принимал: "Ты, хозяюшка, это прибери для деток своих". Обычно в бедных домах-то и детей было много. А если хозяева настаивали, то сам ребятам раздавал. Дядя Петя сам из его рук принимал... И вот будто что-то перевернулось в мире: он просит, а ему не подают.

Ходил он так и стер ногу - шерсть от валенка попала ему в ранку на ноге. Получилось заражение крови, слег он. Нога начала гнить. Лошади не было, отобрали, и дядя Сима на руках понес его в больницу. Там фельдшером был друг дедушки, раньше в гости друг к другу ходили, общались. Но то было раньше. Увидел он дедушку на руках у дядя Симы - и выпроводил их на улицу, отказался лечить. Побоялся.

Началась гангрена, дедушка так, с муками, и умер. Мама много об этом не рассказывала, боялась, и о деде я потом уже узнала, когда повзрослела.

- Он, наверное, образованным был? - перевожу я разговор на другую тему.

- Дедушка-то? - вытирает слезы Валентина Михайловна. - Очень... На отлично семинарию закончил. Но дело-то не в этом. Его очень любили, ни разу не слышала я о нем плохого слова. Да и о бабушке тоже. Однажды, не так давно, шла я пешком в город, остановилась в Саунино у бензоколонки сапоги помыть да напиться. Подходит старушка, так смотрит на меня: "Будто личность мне знакомая, ты, девушка, чья?" Называю ей фамилию. "А у матери твоей какая?" - "Челмогорская". - "Ну вот, точно! - говорит она. - На бабушку похожа, Александру Степановну". И рассказала, как издалека ходили они в школу к моему дедушке: "Дороги были грязные, в лаптях шлепать - вымокнут все, осенью-то. А школа и священнический дом были под одной крышей, и вот прибежим мы к матушке, Александре Степановне, а матушка: "Давайте, девочки, раздевайтесь". А нас было восемь человек. Все выполощет, развесит сушиться и нас самих на печь. Горячину из печки вынимает да нас еще и накормит. Тут и звонок..."

То же самое рассказала другая женщина из Саунино, тетя Вера Михайлова. Я ехала на велосипеде, а она, только меня увидела, всплеснула: "Ой, как на матушку Челмогорскую похожа!" Вот ведь как запомнили... И еще мне рассказали, что когда репрессировать священников стали, то, может быть, и дедушку с бабушкой выслали, но прихожане не дали. Наверное, потому так и застращали всех Челмогорскими, что боялись власти: слишком, мол, народ священника любит.

- А какова судьба вашего дяди, на котором священнический род-то прервался?

- Да так он и охотился по лесам, всю жизнь. Какое-то время в пожарку устроился, потом опять в свободные охотники ушел. Священником не стал, но человеком был добрым, сочувствующим. И своих детей так воспитал...

- Фотографии от дедушки остались?

- Ой, не любил он сниматься. Один, кажется, и есть снимок - в гробу его сфотографировали.

*   *   *

Такая вот судьба единственного "нетронутого репрессиями" каргопольского священника. А что сталось с теми, другими?

Сижу в архиве, листаю "Памятную книжку Олонецкой губернии" за 1905 год. Перечислены священники, служившие в храмах Каргополья и монастырях - Спасо-Преображенском, Успенском, Кирилло-Челмогорском, Александро-Ошевенском. Всего я насчитал около шестидесяти фамилий. Многие фамилии чисто священнические, из династий: Георгиевский, Попов, Поповский, Фесвитянинов, Преображенский, Прилежаев, Здравомыслов, Прославцев, Фаворский... Есть фамилии, взятые как бы из местного патриотизма, - Звероловлев, Охотин... А вот и Челмогорский - отец Николай - упомянут как второй священник Зосимо-Савватиевского храма. Того самого храма, в котором располагается сейчас этот архив. Переписываю фамилии себе в тетрадку... Зачем? Но все равно ведь больше переписывать нечего - других документов в архиве нет...

Наконец, бросив это занятие, отправляюсь в гости к сестре прошлой моей собеседницы - у нее, как я узнал, хранится фотография о.Николая Челмогорского. Может быть, и успею что-нибудь разузнать до отхода автобуса?

*   *   *

Зинаида Михайловна Корнилова (сестра Валентины Михайловны), как видно, была предупреждена - без слов проводила в гостиную, где накрывался стол, - на белу скатерть устанавливались местные разносолы, онежская рыба под разными видами и даже... бутылочка вина. "Праздник у вас какой? - смутился я. - Извините, я и не знал..." Хозяйка загадочно улыбается. В дом прибывает все больше народа, собираются родственники Челмогорских. Звонит телефон. "Это вас", - протягивают мне трубку. "Меня?!" Кто ж меня знает в чужом городе?

- Извините, что не смогла прийти, - доносится из трубки женский голос, - я дальняя родственница Ордомского Георгия Васильевича, мой муж правнук его брата...

"Ордомский - где ж встречал эту фамилию? - соображаю я. - Так ведь в том списке, в архиве!"

- Отец Георгий служил в селе Архангело, потом в Тихманьге, оттуда его и забрало ГПУ, - объясняют с другого конца провода. - А недавно мне прислал письмо человек, который знает его судьбу. Отца Георгия арестовали в 37-м и поместили в Вологодскую тюрьму. В том же году летом отвезли в колонию на станцию Левша Северной железной дороги, разъезд 880 Ивакша, квадрат 20, участок 1. Там был расстрелян... Звоню вам, чтобы знали.

Пока шел этот разговор, стол уже накрыли. Я начал догадываться, что все это заранее устроено: и сбор родственников, и поиск по городу сведений о репрессированных церковнослужителях. Решили "помочь корреспонденту". И застолье это, получается, не что иное, как тризна по последнему священнику в роду Челмогорских.

Зинаида Михайловна показывает семейный альбом. На снимке длиннобородый старик в гробу, в кафтане и черной шапочке, на груди лежит Псалтирь. Подпись: "17 марта 34 г. Бедный страдалец старичок 69 лет". У гроба его матушка - лицо благородное, горе не исказило его, а как бы даже осветило печалью...

- Бабушка на два только года его и пережила, - вздыхает Зинаида Михайловна. - Да вы, что ж, сидите?! Угощайтесь.

Как водится в застолье, разговор потек сам собой, то разливаясь вширь, то причудливо петляя отдельными ручейками.

- А ведь и прадед Петр тоже необычно умер. Считай, Бог забрал, - вспомнил кто-то.

- Как это?

- Он служил священником в женском Успенском монастыре. Это тут рядом на Красной Горке. И вот во время грозы в открытую форточку влетела молния и ударила его и еще двух монашек. Их сразу вынесли и в землю закопали, чтобы молния из них вышла. Монашки-то отошли, а прадед так и не проснулся. Потом уж хоронили по-настоящему.

- Он в золотую ризу был одет, потому больше и досталось.

- Я и говорю - Бог прибрал.

- А все-таки Бог есть, - вдруг вспомнил случай хозяин стола Петр Иванович. - Во время войны мы очень голодали. И вот женщины из Хотёново, чтобы совсем с голоду не умереть, ходили ночью на болото клюкву собирать.

- А почему ночью?

- Так ведь днем работали. И вот разожгут костер - шарят по болоту, ягоду подбирают. А тут вдруг в небе черный крест - фашистский самолет налетел и низко так над ними кружит. Бабы ничком попадали, все едино умирать, что от голода, что от бомб. Слышат: свистит что-то в воздухе и шмяк о болото, не разорвалось. Фашист улетел, смотрят - то не бомба, а какой-то ящик. Открыли. В нем галеты лежат и шоколадки. Вот радости было!

- Чего ж это немцы так раздобрились? - удивляюсь я.

- Они костер за опознавательный знак приняли. В тех местах их парашютный десант орудовал, им посылка и предназначалась.

В другом конце стола тоже кто-то вспоминает:

- А ведь один священник в Каргополье все-таки был! На Валушках жил, на окраине города...

- Да был. Такой старенький-старенький. Только он после войны приехал - после тюрьмы, наверное.

- Не знаю. Но в 48-м, когда церковь открывали, он точно был!

- Ох, - вздыхает Зинаида Михайловна, - а ведь как боялись... Когда мой сын в Архангельске фотографию дедушки в ателье носил, чтобы там увеличили, и то боялись...

- Это ваш сын? - встреваю я в разговор и показываю на сервант. Там за стеклом на снимке мальчишка-крепыш в окружении пяти мертвых волков. Иван Петрович кивнул:

- Сынишка. Он малолетком еще был, шел по лесу, и на его собаку волки напали. Потом в газете писали, как он с целой стаей справился. Молодец, не растерялся...

Разговор продолжался - о ряпусе, нерестящемся в светлых водах Лекшмозера, о старухах, которые не дали тамошнюю церковь трактором сдернуть, о том, как выжить в смутное время. Хотелось слушать и слушать эту неторопливую ровную беседу, смотреть на чистые, открытые русские лица. Вот люди, родство свое помнящие. Как ни ломала их жизнь, сохранили они свой корень. Чего бояться этим людям - какие потрясения, какая еще смута может лишить их будущего? Да никакая! Каргополь стоял и стоять будет.

*   *   *

Провожали меня с таким радушием, что... расставался с этими людьми будто с родными. На автобус я успел. Проходя мимо Зосимо-Савватиевского храма, вспомнил, что так и не успел выписать все имена из "Памятной книжки Олонецкой губернии". Может быть, кто-то другой это сделает и отпоет почивших священников в память вечную.