Это самая большая остановка между Вяткой и Сыктывкаром. Метров пятьдесят между железнодорожным вокзалом и Домом культуры - вот чем были для меня Мураши все последние годы.

А сколько таких мест в России, где мы словно ремнями связаны сроком отхода поезда, автобуса. Стоим, вглядываясь, что за город такой, что за станция. Вспоминаю маленькую остановку Россошь, после Ростова, где пассажиры попадают в объятия бесчисленных торговцев медом. Воздух так пропитан душистым запахом, что осы, кажется, могут быть сыты просто надышавшись. Мед хороший, его здесь, кажется, покупает половина России. Станция пасечников.

Неизвестно, сколько среди них бывших проезжих. Думаю - немало. Засмотрелись, остались. Я знаю целые города, которые почти целиком населены такими вот - засмотревшимися. Где, как не на мимолетных остановках, можно увидеть - стоит иной будто во сне, решает, а не здесь ли его судьба, его праздник...

*   *   *

Автобус мой тяжело разворачивается и исчезает за поворотом. В этот раз без меня. Следующий рейс через шесть часов.

Через железнодорожное полотно идет женщина с лукошком опят. В Сыктывкаре эти грибы уже отошли, да и не собирает их там никто. Хотя, на мой взгляд, соленые они не хуже груздей. Спрашиваю как найти такую-то улицу, попутно обсуждаем достоинства опят и расходимся, улыбаясь тому, какой это важный гриб - опенок.

Долго плутаю, прежде чем найти нужный мне дом. Но вот и заскрипели ступени, слава Богу, Акилина Васильевна дома.

Я передал ей привет от сестер Шубиных и Надежды Зыряновой из Слободского, обрадовал. Они мне, следует заметить, рассказывали, сколько Акилина сделала, чтобы церковь в Мурашах открыть, какая она деятельная. А я энергичных людей, если честно сказать, боюсь.

Сажусь за стол, молчу. И она молчит. Помолчали, значит - можно и поговорить.

Солдатка она - Акилина. Потеряла мужа еще на войне. А одиночество для женщины бывает страшнее любой гибели:

- Я грешница великая была, ни в чем воздержания не знала. Уже и уверовала, а не выдержала, отступила. Но раз увидела во сне, как вокруг море бушует, а рядом - стена каменная. Уцепилась за нее, прижалась, и такой меня страх объял, что не оторвать от стены. Когда рассказала сон Анастасии, она мне сказала: "Ты больше не отступишь".

Акилина Васильевна Бугрянова - любимая ученица слепой старицы Анастасьюшки, что жила в Мурашах до своей смерти - 24-го октября 1971-го года.

Эта история началась в третьем году нашего века, когда проходили великие торжества в Дивеево - прославление преподобного Серафима. Среди бесчисленных паломников со всей России приехали туда и мать с дочкой, на которых поначалу никто не обратил внимания.

Вот рассказ об этом Марии Шубиной из Слободского:

"В Мурашах жила Анастасьюшка. Она из Оренбурга родом, все платки пуховые вязала, а пух ей с родины присылали. Слепая, а платки все в узорах, да таких красивых. Наизусть знала акафист Неувядаемый Цвет. Она с самого детства была Божьей. Когда Анастасьюшке девять лет исполнилось, повезла ее мать к Серафиму Преподобному на прославление. Народу приехало видимо-невидимо, даже Царь с Царицей и с детками. И вот захотелось Анастасьюшке водички. Там все воду брали из колодчика, наклонилась и она. А что было дальше, она так рассказывала: "Смотрю, а в колодце старец стоит. Протянула ему кружку, а он ее наполнил. Говорю:

- Мама, там какой-то дедушко стоит, воды мне налил.

Тут народ набежал, все кричат: "Мне капельку, мне капельку". Только на донышке и осталось. Меня мама поскорее в другое платьице переодела, чтобы от людей скрыться".

*   *   *

Выросла Анастасия, стала хлеб печь для колхоза, пышный, вкусный, сколько раз пыталась уклониться от этой тяжелой неженской работы, ведь сотни пудов теста приходилось через руки пропускать. Но ее, кончено, не отпускали.

Она ко всякому делу имела способности. В церкви пела, псалмы наизусть знала, стихи писала. Недалеко от храма отшельник жил. Он людей опасался, а Настю любил. Идет она бывало, а он навстречу выходит. Сядет на пенек, погреется на солнышке. А Анастасьюшка ягоды ему в это время собирает. Это уже в советское время было.

Пела она в храме, стала регентом - за голос и за верность.

"И вот в аккурат в Пасху, - вспоминает Мария Шубина, - решила Анастасьюшка: "Дай хоть раз в жизни схожу с покойниками похристосуюсь". И вот в 12 часов ночи пришла на кладбище и сказала:

- Христос Воскресе!

Все кладбище разом в ответ голос подало:

- Воистину Воскресе!

Сторож, который при этом был, так испугался, что у него волосы дыбом встали".

Там лежали русские люди, христиане старого закала. Вот такие кладбища были у нас еще недавно в России. А может быть и сейчас есть кое-где.

*   *   *

Ослепла она так - холодной воды выпила. Перед тем увидела сон. Плывет по реке крест. И некий голос говорит ей:

- Бери крест.

- Нет, - отвечает Анастасьюшка, - тяжелый больно.

Тут второй крест плывет, больше прежнего. И снова голос ей предлагает:

- Бери крест.

- Тяжелый больно, не унести мне.

А третий и вовсе ей огромным показался. Она и от него отказалась, но словно кто поднял крест из реки, и слился он с телом. Ей было тридцать пять лет.

Как рассказывает Акилина Васильевна, бывало сильно донимал Анастасию нечистый. Смеялся над ее слепотой. Однажды дверь не могла найти - ходит вокруг дома и все к старому колодцу возвращается, несколько раз едва не упала туда. Сын смотрит в окно, удивляется, что это с мамой? А она уж измаялась. Молитвы одну за другой читала, ничего не помогало, пока твердо не сказала: "Возьми, нечистый, мое тело, а душа - Богу". Тут ее и отпустило. Посрамлен был бес.

Это у Анастасии с молодости началось, с Оренбургской области. Раз молилась со священником своим, сзади него стояла, а под окном самовар пышет, огонь из трубы выскакивает, вот-вот храм загорится.

Она говорит:

- Сгорим, батюшка.

А он:

- Не отвлекайся, это нечистый смущает.

И верно, не было под окном никакого самовара.

А случалось и того хуже. После службы как-то пришла домой, а тут певчие из хора на машине подкатывают, уговаривают с ними покататься. У кого гитара, у кого балалайка, веселые. Вот и ей тоже захотелось с другими порадоваться. Без молитвы выбежала, крест не положила, в машину села. И вот едут они, поют, а в глаза Анастасьюшке никто не смотрит, отворачиваются. "Что такое, - Анастасия Яковлевна рассказывала, - гляжу, а глаза-то у них пустые совсем. Перекрестилась я, тут они меня с машины сразу выбросили на ходу. Когда очнулась - никого кругом".

Три сына у нее было: Петр, Алексей, Александр. Алексей умер в 30 лет. Судьба Петра неизвестна.

Как ей слепой-то жилось. Шила она сама, и иголку сама вдевала. Только заплатки сыну, Саше, пришивала, то к черному белое, то к белому - красное. Ребята над ним смеялись, над штанами разноцветными, а она говорила: "Терпи сынок, что сделаешь".

К Александру, младшенькому, она и перебралась на жительство в Мураши. Хлопотала по хозяйству. Однажды дверь у нее захлопнулась зимой, в мороз страшный. Поросят ходила кормить. Она раздетая, слепая, а кругом снег высокий - не добраться до людей. И взмолилась Анастасия, пообещала каждый день акафист Николаю Чудотворцу читать. Тут не только крючок, но и гвозди из двери повыпадали. Собрала их на ощупь, положила на стол, сама рядом села. Сын пришел, увидел, спрашивает: "Это что ты тут натворила?"

На старости лет вышла ей новая беда. Ополчил против нее враг невестку Феню. Женщина та нельзя сказать чтобы была дурная - староверка. Из-за разницы в обряде, может быть, все и вышло - врагу много ли надо, чтобы посеять рознь.

Сноха Анастасию обижала, запрещала даже лампадку зажигать, слепая, мол, дом спалишь. Но лампадка тогда сама стала зажигаться. Сын, бывало придет, ругается. А она только скажет робко:

- Я НЕ ЗАЖИГАЛА.

"Захожу раз, - говорит Акилина Васильевна, - горит лампада - так хорошо горит, кротко. "Видишь! Видишь! Видишь!" - сказала мне Анастасия трижды. И рассказала, что происходит".

"Как мы с ней, Анастасией Яковлевной, сблизились? - вспоминает Акилина Васильевна. Раз собрались к ней молиться, на Покров Богородицы это случилось. Я тогда в третий или во второй раз пришла, она меня совершенно не знала. А тут сноха Феня вдруг на обед идет. Она редко ходила, а в тот раз, как на грех, застала нас и погнала из дома. Второпях я сапоги Фенины надела и не заметила, что не свои. А сердце скорбит. Видно, Анастасия Яковлевна больно молилась, чтобы открылось, кто сапоги взял. Прибегаю, сама не знаю зачем, и вижу - Анастасия Яковлевна вся в слезах.

- Ты чего плачешь? - спрашиваю.

- Кто-то сапоги взял у Фени, она меня чуть не бьет, ругает меня, говорит, для колдовства взяли.

- Из наших никто не мог, - говорю, - все верующие. Слушай, Яковлевна, а сапоги-то совсем пропали?

- Да нет, подменили.

Тут меня как осенило. Бросилась к сапогам, смотрю, а подкладка не моя. Другого цвета - у кого красная, у кого белая была, не помню уже. Обрадовала я Яковлевну, и она мне сказала: "Если ты не с целью обмена взяла, то приди к Фене и извинись перед ней в воскресенье".

Так я и сделала. Поздоровалась, извинилась. Но Феня простить меня не захотела:

- Ты колдунья, - закричала она на меня, - порчу навести захотела!

- Прости меня, Феня, - отвечаю, - Господь знает, я не колдунья, а плохо вижу.

Но она мне не поверила. И до смерти Анастасии позорила, в магазине ли увидит, на улице -все ругается, что я колдунья.

Я не обижалась. Не было по молитве Яковлевны обиды, вот что удивительно. Даже молилась за Феню, хотя стыдно было ужасно перед другими людьми.

А Анастасия говорила снохе:

- Феня, когда я умру, у тебя будут лужи слез.

Так и вышло. Но не сразу. Анастасия просила нас три дня псалтырь над ней читать. Два дня мы читали, а в третий нас Феня выгнала, сказала, что спать не даем. Видать, все еще крутило ее. А как похоронили матушку, как в землю ее положили, так Феню словно подменили. Ох, как она убивалась, слов нет. Все глаза выплакала. Созвала нас всех, милостыню раздала, кому полотенце, кому платье, кому платок, и денег насовала на упокой души Анастасии Яковлевны. Как Яковлевна умерла, так Феню и отпустило".

Акилина:

"Я когда начала веровать, то от нее все переняла. Собирались мы чаще всего у Анны Николавны Метелевой. Анастасия нами руководила, учила нас. Церкви в Мурашах тогда еще не было. А другой раз все ко мне приходили.

Сойдемся, бывало, молимся. Устанем - прикорнем, а она до утра поклоны кладет - каждую ночь по тысяче. Как в 12 вставала на молитву, так и стояла, пока не рассветет. Едва прикорнет, как я начинаю по хозяйству хлопотать. Она проснется, накормлю ее, и все бегаю: коза, поросенок, дети - не остановиться. А Анастасия смеется:

- Лина, что ты все топ да топ, носишься, как угорелая, посиди со мной, споем, Лина.

Она меня вымолила.

Лидия, подруга моя, все ревновала, обижалась:

- Что ты, Яковлевна, больше за Лину молишься? А я как же?

- Ты сама спасешься, - отвечала Анастасия, - а за Лину нужно молиться.

*   *   *

Однажды мне Анастасия Яковлевна сказала:

- Ты будешь читать псалтырь.

- Я ведь не могу по-церковнославянски, - отвечаю.

- Нет, я видела сон, как ты читаешь псалтырь и говоришь: "Не остави меня Господи, Боже мой, не отступи от меня. Вонми в помощь мою, Господи, в спасение мое".

Как всегда, по ее вышло.

Мы с Лидией с черного хода к ней ходили. Сноха в переднюю дверь не пускала, акафист страстям Господним читали. Еще к ней ходил тайно какой-то благочестивый молитвенник, кто он - мы так и не узнали.

Она много что предсказывала. Предупредила, что дом сгорит, там где я жила. Один раз три дня и три ночи спала, ее по раю водили, а когда подвели к аду, огненная капля на палец упала, она проснулась, а на пальце так ямочка и осталась, что капля прожгла.

Кто умрет - знала. Когда моя тетя умерла, Анастасия сказала, что видела ее на берегу реки в келье, а вокруг цветы благоухают.

*   *   *

Она мне советовала: "Когда ты в недоумении, молись Иосифу Прекрасному, которого братья в Египет продали: "Иосиф Прекрасный, покажи мне сон причастный".

Как умерла Анастасия Яковлевна, я плохо себя почувствовала, думаю - не рак ли? Помолилась Иосифу и увидела себя во сне, что попала в какой-то подвал, там от меня все отворачиваются, а Анастасия подошла и поцеловала.

Все вышло, как думала - раком я заболела за грехи женские. Лечили меня в Кирове, все внутри атомом сожгли. Кровью истекала, но на Бога надеялась, со слезами просила Его, чтобы дал мне ради сына три года еще пожить, чтобы подрос. Кому он нужен-то сирота, сыночек мой? И исцелил меня Господь. С тех пор 28 лет прошло. А я все живу. Анастасия всем вязала, кто попросит. Мне кофту связала, сказала, что до смерти хватит. Кофта уже старая, заштопанная, - видать, скоро".

Акилина говорит, чуть не плачет:

"У нее был рак желудка, она хлеб не ела. Последний раз, за полгода с лишним до смерти, села она с нами. Положили ей покушать, а Анастасия говорит: вы кушайте, а я наелась. Встала, помолилась и сказала: "Прощай, святой уголок", и заплакала. А я поняла, что последний раз она у меня.

Ела она всю жизнь мало, от того, видно, и рак у нее случился, а как заболела, то под конец только воду пила, семь месяцев лежала. Одни только кожа да кости остались.

Последний раз, когда пришла я к ней, Анастасия мне говорит:

- Лина, посади меня.

Она не могла сама подняться. Помогла я Яковлевне. Положила она голову мне на правое плечо (голова у нее плохо держалась), помолчала, а потом говорит:

- Вот от меня тебе на память. Положи меня, Лина.

Уложила я ее обратно на кровать, стала собираться, а Анастасия поглядела на меня грустно и сказала:

- Прощай, Лина, прощай мое духовное чадо.

Я заплакала, спрашиваю:

- На кого же ты меня оставляешь?

- На Царицу Небесную.

Больше я ее живой не видела.

*   *   *

"Незадолго до кончины Анастасия плач написала. Он у меня с тех пор хранится. Больно о сыне убивалась. Жалела его, Саню, который все в разноцветных штанах по слепоте ее ходил. Почитай вот".

Я прочел, переписал. Подумалось, знал ли сын ее, хоть немного, как она его любила:

"Прощальный стих. Прощальная беседа.

Напоследок подойдите друзья милые ко мне, труп во гробе обнимите и лобзание дайте мне, и последнее лобзание тогда будет для меня. И ты, голубь сизокрылый, близко к гробу подойди. И мой труп, любимый, в гробе нежно обними. И горячим поцелуем облобызай последний раз и приклонись на грудь головкой, и простись на долгий час. Когда торжественно опустят мой прах в могилу навсегда, и тогда любезною рукою вы бросьте горсть земли сырой, и в душе своей скажите со святыми упокой..."

Через несколько строк мысль Анастасьюшки вновь возвращается к сыну:

"...и, как голубка сизокрыла, к покою страха подойди, и крест, стоящий над могилой, в свои объятия прими, с горячей скорбью и любовью склонись на памятник главой, и крест, украшенный цветами, облей горячею слезой, твоя слеза на грудь мне капнет, как дождь сокроется в земле... и последний раз склонися на мою могильну грудь, и вечной памятью простися, и поди в обратный путь...".

*   *   *

"Завещала, когда умрет, - завершает Акилина свою повесть, - написать на памятнике: "Мир душе твоей, мир духу твоему". Написала я на дощечке, но Саня потом убрал, он что надо написал: имя "Анастасия Яковлевна Гладышева", дату.
Я ее все за руку водила, она сама не могла. Как-то увидела ее во сне, как она идет, побежала за ней, а догнать не могла через старый железнодорожный мост - как это она сама идет темная, слепая, значит? И там дверь железная отворяется, оттуда свет яркий полился - а как Анастасия Яковлевна вошла, так дверка закрылась".

*   *   *

Я все думаю о том, как преподобный Серафим Анастасьюшке кружку наполнил, как пришлось девочке скрываться от любопытных взоров. Как в капле отразилась в том случае вся ее - Анастасии Яковлевны - жизнь. До самой смерти хватило той водички Серафимовой, скольких бы не поила. И даже родные не знали, что за человек их мама.

Что было дальше? Акилина повстречала в жизни еще двух учителей. Как тесен православный мир. Об одном - старце Иване Федоровиче из Омутнинска буквально накануне я услышал рассказы в Слободском. И что оказалось - Акилина Васильевна даже ездила с ним в Киев на паломничество. А старец не всякого с собой брал.

О другом...

На стене, как вошел, обратил я внимание на портрет монаха с умным, одухотворенным лицом.

- Кто это? - спросил я, освоившись.

- Отец Георгий из Айкино.

Отец Георгий Савва! Сколько раз хотел написать о нем, заехать в гости. Не получилось. Побывал у него под Краснодаром другой наш сотрудник. Знаменит был батюшка в Коми тем, что в безбожные годы безо всякого на то разрешения храм построил - случай невероятный. Нынешние его фотографии я видел, а молодого - в первый раз.

"Я у него очень любила бывать, - поясняет Акилина Васильевна происхождение портрета. - Но как бывала? Может, одним телом? Сначала в Туровец добиралась, потом в Айкино его перевели, это у вас, в Коми. Устроит всегда, накормит, обогреет. Раз благословил нас, мурашинских, у себя пожить, а повар не пустил. Так отец Георгий его с места прогнал за непослушание, а главное - недобротолюбие. Мы, уж и не рады были, что так все вышло.

Он меня все к себе звал, за коровами ухаживать. А я отказалась: семья, дом, сердце больное. Хотя все это, наверное, отговорки. К нему паломников, ох, сколько ездило. На отчитку приезжали, по неделям жили, он над ними молился. Помню военного одного, от него врачи отказались. И тогда он каждый отпуск к отцу Георгию стал ездить и исцелился. После этого дал обет батюшку навещать.

В последний раз когда была у него, осенью, батюшка храм свой строил, за который его после изгнали. И вот я подумала, что больше, верно, не приеду, хоть щепку с крыши на память взять. И тут батюшка выходит, улыбаясь: "Может, кто хочет щепочек насобирать - полезайте на крышу".

Питирима - вашего епископа нынешнего - помню, молоденький, худенький такой послушник. Веселый, незаносчивый. Рассказывал, что все строгого духовника найти себе хотел, и вот, нашел: "Мне, - говорит, - такого и нужно". Когда провожал нас, руки поднял к небу на прощание: "Поезжайте с Богом". Таким я его и запомнила.

- Вы знаете, Акилина Васильевна, что отец Георгий сейчас недалеко от Краснодара живет? Монастырь у него там.

- Да. Недавно моя крестница ездила к батюшке на юг. Я ей велела узнать, не забыл ли меня. Она поехала, там, в монастыре, народу тьма-тьмущая к отцу Георгию на прием. Но как ему передали, что из Мурашей приехали, он сразу велел к себе вести. И только крестница моя зашла, рта раскрыть не успела, как батюшка руками замахал, смеется: "Не забыл, не забыл Акилину, молюсь".

Все грибницей Акилина меня накормить хотела. Я не мог. Слишком дом ее напоминал бабушкин. Бабушка тоже вятская, и по отчеству Васильевна, только Валентина. Так же печка стоит, на которой я столько раз спал в детстве, и иконы там же повешены - в углу кухоньки-прохода к зале. А грибницей меня бабушка все время и кормила. Но дома того нет, и бабушки нет. И вспоминать мне это тяжело.

Прощались как родные. Акилина Васильевна взяла обещание, что если на автобус не попаду, то возвращусь ночевать. Положили молиться друг за друга.

Вышел из калитки, прошел метров двести по палой бурой листве - осень. И вдруг застыл, как прибитый. "Святые, святые!" - зло кричал мужик в годах уже, с виду и по голосу не последний человек в советское время - бригадир или парторг, из активистов, в общем. Вокруг собрался народ, человек пять, а мужик с красным лицом, воткнув топор в бревно, все больше распалялся: "Знаю я этих, первые... в городе были, а тут верующие". Первой назвал он Акилину, затем еще пять прекрасных женских имен.

*   *   *

Словно раскрылось Евангелие над Мурашами, и вышли оттуда люди, на глазах обретая русские лица, вязаные платки и фуфайки, только слова все те же: "Не праведных Я пришел спасать, а грешных". И все также жмутся к Нему самые тихие и кроткие. Ведь Он один ими не побрезговал.

Как сошлось вдруг все это здесь, в Мурашах, у топора.

*   *   *

Я уезжаю из этого города, наверное, навсегда. Последнюю сотню метров шел через железнодорожные пути и думал, что здесь даже более неказисто, чем во многих других местах. Во всяком случае, медом на вокзале не торгуют. Маленький синий ободок на карте богохранимой страны нашей.