СЛУЧАЙ В ГОРАХ

Сотрудник одного из институтов Коми научного центра (фамилию он просил не называть) — биолог и охотник, спортсмен и турист, словом, много на своём веку повидавший, испытавший человек. А уж историй у него — рюкзак и маленькая тележка, только уши подставляй. Но есть среди них одна, которую он рассказывать не любит:

— Потрясли меня в своё время с этой историей. Попортили мне, тогда ещё студенту, кровь. В серьёзной конторе разговоры вели серьёзные, и в тюремной камере держали: не нравилась наша правда следователям. Хлебнул я тогда...

*    *    *

Три десятка лет назад в феврале на Северном Урале исчезла группа туристов из двенадцати человек. Были это в основном студенты, ядро группы составляли сынки и дочки больших людей из Свердловска. Когда группа на связь не вышла, родители поставили «на уши» чуть ли не всех спасателей Урала.

Обшарили, вроде бы, всё на маршруте и вокруг. Нет ни людей, ни следов их. Главное, и маршрут-то не так чтобы и сложный, и инструктор с ребятами шёл опытнейший, и туристы — народ бывалый, экипировка — классная, погода стояла безветренная и не слишком морозная. Тут бы и детский сад не пропал. И всё-таки нет их, словно и воду канули.

Несколько дней пурхались в снегах спасатели — безрезультатно. А потом как подуло с Севера, как заметелило... Пришлось поиски свернуть. Но родительский пресс был такой силы, что только метель улеглась, как снова поднялись в небо вертолёты со спасателями. Подключили к поискам и спасательный отряд из Коми АССР. Нашу четвёрку выбросили в верховье Печоры, возле Маньпупунер (или: Мань-Пипу-Ныр), по-русски Больших Болванов, чуть в стороне от того знаменитого родничка, где рождается Печора. Сейчас-то у родничка мемориальную доску установили. А тогда глухое было место. Но знал, что поблизости, правда, на сибирской стороне Уральского хребта, находятся оленьи пастбища одной хантыйской бригады. Летом бригада пасёт оленей где-то в тундре возле Амдермы, а зимой перегоняет животных через горы возле Больших Болванов на таёжные пастбища.

Через два дневных перехода мы увидели хантыйский чум. А через час мы уже знали, почему исчезла группа туристов. Старый оленевод на наши расспросы бесхитростно поведал историю, как боги наказали плохих людей. Хочу напомнить, что коми язык и язык ханты относятся к одной, угро-финской группе языков. Так что я, коми человек, понимаю оленеводов, они разумеют мою речь. Всего и делов-то было: три-четыре чётких вопроса, столько же кратких ответов, и всё стало ясно.

Оленеводу стыдно за невоспитанность и грубость, за хамство гостя. Но он терпит, не нарушает закон гостеприимства. Однако, на все дипломатические заходы отвечает одно: «Моя не понимай».

Старик не только рассказал, но и привёл нас в ложбинку, где стояла палатка туристов. Долгие недавние метели её засыпали снегом так, что бугорок можно было заметить только в 20 шагах. Мы стряхнули снег, подняли полотнище, вошли внутрь. Там обнаружился лишь один турист. Молодой парень, мёртвый. Никаких ранений, никаких следов насилия. Только лицо обезображено страхом. Он умер от того, что в народе называют разрывом сердца.

На разных расстояниях от палатки — кто в пяти метрах, кто в десяти — обнаружили ещё 10 трупов. Так и видится, как бежали они от палатки в одну сторону, веером. А руководителя, человека тренированного, искали весь день и нашли в 10 километрах. Совсем немного, каких-то сотню метров не добрёл, не дополз он до охотничьей избушки. Выбился из сил. Замёрз. Да и все остальные погибли от переохлаждения. Все лежали уткнувшись, как бы спрятав лица в снег. Если бы нам не рассказали, что произошло, то вряд ли мы бы смогли установить причину их гибели. Попробуй, определи: почему люди выскочили из палатки налегке, без курток, без шапок и рукавиц; почему бежали по глубокому снегу без лыж, а лыжи — вот они, рядом со входом в палатку? Что их испугало до беспамятства? А испуг, даже ужас был написан на всех лицах. Так что же их погнало невесть куда?

А было вот что. Вечером туристы весело галдели в палатке. Дежурные разливали в чашки хлёбово из снятого с костра котла, только что сыпанули щедрой рукой заварки в общий чайник. Последний ужин, а назавтра — обратный маршрут. Бренчит гитара, девчонки затягивают дурашливую песню с шутливым припевом: «Мама, я хочу домой!» И тут за стенами захоркали ездовые олени, заскрипели полозья нарт, откинулось палаточное полотнище: «Ань — торово!» Вошёл, уважительно снял шапку знакомый хант, отец бригадира оленеводов, чей чум стоял недалеко от палатки.

— Ой, кто к нам явился!

— Ой, девчонки, не могу. У него же в руках бубен. Это же уникум, шаманский бубен!

— Подари, абориген, свой там­там. А я уж тебя полюблю, увидишь небо в алмазах!

Туристы рассматривали бубен и никто не заметил, как гость поднял крышку и всыпал в чайник горсть сушёного мухомора.

Потом была обильная трапеза. А хант сидел у входа, сосал трубку (курить не позволили), молча лупал глазами, видимо, не понимал вышучивающих его горожан. Кто-то не выдержал его непробиваемости:

— Дать бы ему этим барабаном по голове...

После чая гость поднял ладонь, простёр руку к столу. И враз почему-то притихли горожане. Зарокотал шаманский инструмент, повёл старик тихую речь. И хоть не знали хантыйского языка эти молодые ребята, а тут вдруг стали понимать старика. Он говорил, как хорошо жилось в прежние времена и в тайге, и в тундре. Лад был между человеком и зверем, мир был между человеком и рыбой, понимание между человеком и деревом. Уважал человек и зверя, и рыбу, и дерево. И признавали все они власть человека. Но вот с той стороны, куда садится солнце, куда уходят мертвецы, пришли люди. Законы их были непонятны местным жителям. Они проповедовали мир и стреляли из ружей в живое ради забавы; они говорили о справедливости, а сами вылавливали столько рыбы, что большая часть портилась, превращалась в гниль; они обещали украсить землю, а сами подчистую сводили лес. Творили насилие эти люди. А может они притворялись людьми? Ведь они и пришли оттуда, куда уходят мертвецы. Может и сами они — мертвецы, и только рядятся в личины живых? Много за ними грехов. И способны они на грех самый тяжкий: они ограбили могилы предков ханты. Этого простить нельзя. Таких надо отправить туда, откуда они пришли: к мёртвым. Ханты не поднимут руку на человека. Их придут наказать великие Идолы — Каменные Болваны.

...За стеной палатки стояли нарты, ездовые олени рыхлили снег в поисках ягеля. Животные не обращали внимания на шум в человеческом жилище. Пастух же был весь внимание. Он впился глазами в светящийся кокон палатки. Внутри ходил, переваливаясь, шаман, тень его, казалось, росла. Бухал бубен, ритм его частил, становился всё громче. Росла тень шамана. Сбились в кучу, приникли друг к другу пришлые ребята. Их многоголовое туловище становилось всё мельче, головы куда-то исчезали. А тень шамана растёт, она пробила головой крышу палатки и растёт дальше, вот достигла дальних каменных Болванов. Зашевелились, задвигались, зашагали в сторону палатки каменные великаны. Оленевод в ужасе зажал уши, опустил на лицо капюшон малицы, спрятался в неё, как в раковину. Но куда спрятаться обитателям палатки?! Они слышат поступь равнодушных болванов. Не выдержал, закричал один, отвалился от общей массы, упал, задёргался, тут же умер на полу палатки. В ужасе распалась вся группа, давясь и толкая друг друга, вылетели студенты на воздух, под звёздное небо. Но и на небе не звёзды, а мерцающие глаза шамана. Бросились всё врассыпную. И наступила тишина. Вышел из палатки усталый шаман: «Поехали». Хозяин нарт осмелил­ся спросить:

—— А как же наши меха? Наша добыча?

— Ворованное — значит нечистое. Пусть остаётся. И он ткнул оленевода кулаком в бок: «Трогай!»

*    *    *

Мой собеседник долго сидит, молчит. Я терпеливо жду. Наконец он поднимает голову:

— Конечно, было следствие. Нас с заместителем допрашивали как свидетелей. Ну, мы и рассказали то, что услышали, что увидели. Молодые туристы были, как выяснилось, шибко шустрыми. По ходу маршрута они грабили охотничьи избушки, не гнушались забирать добычу из капканов и ловушек, дошли до святотатства — грабили могильники, а также и места священных жертвоприношений хантов. Шаман приходил с увещаниями в их палатку, но они подняли на смех оленевода.

— Поди, — говорили, — докажи, что золотые монеты из мо­гильников. Да и вообще, узнает милиция, что покойники ваши в золоте ложатся в гроб, худо будет и вам, и покойникам.

— Зачем, докажи? Все знают — вы взяли, вы — воровали. Лес видел, зверь видел, звезда — видел. Спроси — они скажут...

— Тёмный ты человек, колдун. Поэтому прощаем оскорбления. Иди к костру, выкурим трубку мира, выпьем огненной воды. И забудем всё.

В рюкзаках мёртвых туристов обнаружили меха соболя и куницы, заготовки для пим, серебряные и золотые украшении. Некоторые рюкзаки были набиты мягкой рухлядью под завязку. Уже во время судебного разбирательства, сидя в коридоре в ожидании вызова свидетелей и отвечая на упрёк отца одного из туристов, прямо ему сказал:

— Неужели ваш сын, городской асфальтовый мальчик, мог за неделю настрелять столько пушнины, сколько матёрый промысловик не добудет за три сезона? Попробуйте ответить себе на этот вопрос...

На суде мы сказали правду. Не разрешив дождаться окончания суда, нас отправили домой. Мы постарались забыть об этом деле. Но подобные истории случаются каждый год. То и дело слышишь: геологи разграбили оставленные в тундре нарты; буровики расстреляли десяток домашних оленей, отрезали у них языки и сняли камус — полосы шкуры от копыт до колен, а остальное бросили в тундре; туристы взрывами погубили рыбное озеро. Аборигены защищаются: там нашли замёрзшего в тундре бича, в другом месте исчезли без следа нефтяники, в третьем...

Что мы знаем об этом? Хоть иногда говорим ли? Бьём ли тревогу?

Случай, описанный нашим корреспондентом, как будто не требует комментариев, всё и так ясно. Туристы отвратительны нам за лживость, за воровство, за святотатство. Мы даже готовы оправдать шамана за подсыпанный в котелок сушёный мухомор...

Тут-то и вопрос: как же так, неужели мы готовы оправдать (не юридически, а в душе) смерть нескольких ветреных молодых людей только потому, что они покусились на могилы?

На туристов-святотатцев мы совершенно справедливо распространяем законы христианской нравственности. И неважно, были ли они христианами, — на библейских заповедях, в конечном итоге, генетически основывались мораль и право нашего, социалистического тогда общества. И кому, как сказано, больше дано, с того больше и спросится. Ведь это только на нашем календаре — 20-й от Рождества Христова век; для язычника же новая эра ещё не наступила, а стало быть он может жить лишь по своим законам, отличным от законов европейской христианской цивилизации, и в этом смысле действительно «не ведает, что творит».

Тут же и ответ на другое, могущее возникнуть возражение о жестокости наказания: почему за татьбу — смерть? Дело всё в том же. Для нас мера — Христос, из этой меры исходим мы, задаваясь самим этим вопросом. В языческом мире такой меры нет.

И вот мы в душе, точно в суде присяжных, вольны лишь по совести сказать: виновен или нет? Да, туристы виновны. И уже сама жизнь определяет вид наказания. В этот раз она определила святотатцам исключительную меру.