НАУКА И ХРИСТИАНСТВО
Две книги
До сих пор под рубрикой «Наука и христианство» мы рассказывали о новых открытиях, опровергающих безбожную «научную картину мира». Но эти свидетельства были бы не полны без рассказа о самих ученых-христианах. Сегодня – первая встреча с таким человеком, профессором Российского госуниверситета нефти и газа им.Губкина В.Н.Щелкачевым. С ним встретился наш корреспондент на недавних Рождественских чтениях в Москве.
Дом на набережной
...Чтения шли своим чередом. «А сейчас выступит самый старейший участник нашего форума. Ему 92 года. Профессор Щелкачев, – объявили из президиума. – Его тема: «Религиозная жизнь МГУ в годы гонений». На трибуну вышел сухонький седой старичок и доклад свой начал так: «Во Имя Отца и Сына и Святого Духа...» Профессор не читал по бумажке и как-то запросто, напрямую обратился к аудитории:
«Сегодня 25 января, день мученицы Татьяны... В МГУ, домовом храме, в престольный праздник студенты и преподаватели участвуют в богослужении. Теперь у нас нет гонений, и кажется, что все наладилось. Но я помню, как закрывали этот храм, как надпись над его вратами «свет Христов просвещает всех» срывали со стены и бросали на пол. Кто это делал? Варвары, невежи, ничего не знающие о христианстве? Нет! Все эти люди прежде учились Закону Божьему, им преподавали христианские истины. И вот я обращаюсь к вам – преподавателям православных школ. Не будем беспечны и по-пустому радоваться нынешним достижениям.
Нам кажется сейчас, что до революции было еще лучше. Но... Представьте, в 1901 году – еще до первой революции! – Петербургский митрополит Владимир писал: «Кто сейчас не знает, какое смутное время переживает наша страна. Еще никогда враги Церкви так не ополчались. Все оружие мысли, все искушения и сомнения направлены на нас и действуют сейчас в Церкви...» Это он говорил в самое, казалось бы, благополучное время. И оказался прав. Сам он стал первым расстрелянным архиереем.
В МГУ я учился с 23-го по 28-й годы. И был не только свидетелем гонений на христиан, но и сам сидел в тюрьме. Сам видел, как вели лошадь по Арбату, на которую была наброшена священническая риза, а к хвосту была привязана икона...»
Профессор не спеша, обстоятельно продолжал свой рассказ, но вскоре его прервали – регламент исчерпан, своей очереди ждали другие докладчики.
В перерыве я подошел к Владимиру Николаевичу, представился и пожалел, что так и не удалось услышать о его судьбе. «Вы где-нибудь печатали свои воспоминания?» – спросил профессора. Оказалось, что нет. «Рано мне еще за мемуары садиться», – улыбнулся он. Договорились, что приду я к нему с магнитофоном и все запишу.
Живет Владимир Николаевич в большом сталинском доме на набережной Москвы-реки. В назначенное время дома его не оказалось. Спустя два часа Владимир Николаевич извинялся:
– Студенты задержали. Они, целая группа, приехали из Сибири на Рождественские чтения и слышали мое выступление. И уж не знаю как нашли меня в институте нефти и газа, пришли в аудиторию, где я зачеты принимал, – и полтора часа с ними проговорил. Симпатичные ребята!
Мы сидим за круглым старинным столом в профессорской квартире, на стене тикают часы. Владимир Николаевич в костюме и при галстуке – скоро ему опять идти на какую-то встречу, и я, не мешкая, включаю магнитофон.
«Альтера парс»
– Ну, с чего начать? – начал свой рассказ старый профессор. – Детство свое до революции я провел на Кавказе, там отец служил офицером. Там же учился я в гимназии и
увлекся математикой. Уже перед поступлением в университет прочитал я книжку известного тогда математика Стеклова. В ней академик написал, что Бога не существует. Эта новость меня поразила – ведь пишет такое не кто-то, а академик, ученый. Поделился
сомнениями с матерью. Она: «Володя, я уважаю чужие убеждения, и если бы это было твоим убеждением, то бы слова не сказала. Но мне кажется, что ты просто впечатлился. Настоящие убеждения складываются только тогда, когда человек все взвесит, рассмотрит с
разных сторон. А ты только одну сторону выслушал...»
Позже, когда уж я работал в высшей школе, то интересовался разной литературой – не только математикой, но историей, философией. Как говорил Аристотель: надо знать все о чем-нибудь и что-нибудь обо всем. Так вот, прочитал я случайно отрывок из римского права. Римское право – это классика, его даже при советской власти студентам-юристам читали как образец. И там есть такая установка, по-латыни она звучит: «аудиатур ет альтера парс», то есть «выслушай и другую сторону». У нас, конечно, это часто не соблюдалось. Когда я сидел в тюрьме, о защитнике и слыхом не слыхивали, был только следователь, который допрашивал и записывал протокол. Допрос длился 4-5 часов, а протокол он составлял в две странички – то, что считал важным вынести. А потом это суммировалось, и составлялось обвинительное заключение, которое подписывал Ягода. Он же и ордер на мой арест подписывал. Приговор выносился также в наше отсутствие. Какой уж тут «альтера парс».
– И как вы поступили после разговора с матерью?
– Приехав в Москву поступать в университет, поселился на Арбате. Москву знаете? Есть там такой Спас-Песковский переулок, где маленький скверик с бюстом Пушкина и рядом сейчас дом американского посла, чудесный старинный особняк какого-то бывшего крупного купца. Вот я жил в этом тупичке напротив храма Спаса-на-Песках. И сразу по совету матери пошел на исповедь. Священник оказался очень мудрым, отец Сергий. Потом расстрелян был...
– А как его фамилия?
– Фамилии не помню. Этот храм потом закрыли, и в нем был кинопрокат. А месяца четыре назад я зашел туда. Посмотрел: реставрируют. Стояла женщина около свечного ящика, спрашиваю ее:
– Скажите, пожалуйста, известно или нет, кто был здесь священником в 23-м году?
– Да, известно. Отец Сергий.
Я его описал, и подтвердилось – да, это он. «Знаете, наш настоятель собирает все сведения про него. Приходите в субботу на богослужение, и батюшка с вами встретится». Я не привык ходить по храмам – я прихожанин храма Ильи Обыденного, это недалеко от Храма Христа Спасителя, уже сорок лет в него хожу. Но на этот раз отправился туда – и сразу в алтарь, как в своем храме, но бабушки-тетушки схватили меня за руки: «Куда это вы?!» Я объясняю, что вообще-то прислуживаю во время службы... В общем, попал в ситуацию, к тому же и священника на месте не оказалось. А после у меня как раз невероятная нагрузка была – кроме обычного курса, поручили читать курс по теоретической механике для магистрантов. Для магистрантов еще никто не читал, все внове, и я страшно переутомился. Так до сих пор и не ходил в Спас-на-Песках. Но я пойду. Мало, наверное, кто сейчас в живых остался, кто отца Сергия знал и ему исповедывался.
– А как это было?
– Пришел я к нему на исповедь и сказал, что я колеблюсь в вере, потому что я прочитал книгу Стеклова – вице-президента Академии наук, а он пишет, что христианство вредоносно. Батюшка выслушал и говорит:
– Молодой человек, зайдите ко мне завтра в храм, я вам дам другую книжку.
Прихожу. И протягивает он мне книгу «Религиозные верования современных ученых», автор ее англичанин Табрум. Издана в 1911 году под редакцией Николая Михайловича Соловьева – с которым, кстати, я потом близко познакомился, он много занимался апологетикой христианства.
– И что было в этой книге?
– А вот что. Табрум послал анкету самым крупным ученым Англии и США с тремя вопросами: «Верующий ли Вы человек? Принадлежите ли какой-то определенной церкви или нет? Как считаете, окружающие Вас люди в большинстве верующие или нет?» Там же он спросил, согласны ли они, чтобы их ответы были опубликованы. Разослал он примерно 180 писем. Получил 150 ответов, из которых следовало, что ученые в большинстве своем верующие люди. 20-30 ученых не хотели, чтобы их ответы публиковали, но в предисловии Табрум отмечает, что все эти люди также верующие. И что примечательно, все три последних перед 1911 годом президента Королевского общества (так в Англии академия наук называется) были верующими. А это великие умы – Томсон, позже похороненный рядом с Ньютоном, Стокс и Рэлей. Это выдающиеся физики были, они работали в той же области, что и Стеклов – занимались дифференциальными уравнениями. Но Стеклов что-то там уточнил, а эти ученые сделали переворот в науке. Если вы возьмете любую серьезную книжку по физике, то найдете ссылки на них, а о Стеклове – ни словечка. А это были глубоко верующие люди!
Или вот всем известен Кеплер, который открыл основополагающие законы современной астрономии, например, что планеты вращаются по эллиптическим орбитам. Он писал в своей книге «Гармония мира»: «Благодарю Тебя, Создатель и Бог мой, что даровал мне радость постижения Твоего бесконечного мира!» Как это нормально и естественно, что ученый славит Бога! Отсюда видно, что настоящий исследователь природы – это богоискатель...
– То есть Табрум вас переубедил?
– Конечно. Сразу все встало на места. А потом однажды зашел я в Новодевичий монастырь, смотрю: с могил историка Соловьева, генерала Брусилова и других знаменитостей сняты надгробные кресты. Советская власть не могла допустить, что такие люди – и верующие! В этом жесте, в свержении могильных крестов, увиделась мне такая слабость безбожников...
Икона в кабинете
Но вот я поступил в Московский университет. И там на меня очень повлиял профессор Дмитрий Федорович Егоров. Он был самой крупной величиной у нас в математике – заведующий кафедрой, почетный академик, президент Московского математического общества, а еще – директор института математики при МГУ. Рождения он 1869 года, то есть человек старой закалки. О религии он никогда не говорил. Но по всему его складу, поведению было понятно, что он верующий человек.
Таким же был и его учитель – академик Николай Николаевич Лузин. В научном мире его уважали, приглашали в Сорбонну – рассказать о последних достижениях математики, но он был невыездным. Я же считал его просто гениальным ученым. Бывало, читает лекцию, рассуждает вслух: вот, мол, на прошлой лекции по теории множеств мы что-то доказали, а сейчас вот хотим доказать то-то, пойдем таким путем... Проходит два часа и... «Вы знаете, этим путем мы ничего не докажем. Почитайте лучше учебник». Случалось и такое. Но он учил нас самостоятельно размышлять. Когда я закончил университет, то ходил еще слушать и Лузина, и Егорова повторно. Лузина за то, что он был такой гений, а Егорова – за строгость его математического языка.
Ну так вот. Лузин был прихожанином храма Николы Явленного на Арбате. Сейчас этого храма нет. А Егоров жил в Борисоглебском переулке и там ходил в церковь. А был у нас еще один замечательный профессор – Бухгольц. Он читал теоретическую механику, по которой я хотел специализироваться. И вот попросил я его, чтобы он дал мне задание сделать доклад. «Хорошо, – отвечает. – Вас интересуют задачи внешней баллистики?» Что это такое? Это движение снаряда после того, как он вылетел из дула орудия и летит. Есть большая теория этого дела, математически очень интересная. Я с радостью согласился, и он пригласил к себе домой, выбрать литературу. Прихожу, открывает его жена Нина Ивановна. Потом уж я узнал, что она – дочь дорогобужского священника. «Входите в кабинет к мужу», – приглашает. Открывает дверь: Николай Николаевич сидит за большим столом, работает, а в углу у него... киот. С образом Спасителя. И горит лампада. Я онемел. «Что вас смутило?» – спрашивает профессор. Говорю, что не ожидал: «Вы ученый такого ранга, а у вас икона...» – «Ну, мы с вами побеседуем», – говорит. И потом мы с ним много откровенно говорили. Дал он мне читать книжки отца Павла Флоренского, впервые тогда я с его трудами познакомился. А потом дал и поручительство...
Каждый профессор Московского университета в те годы имел право давать одно поручительство какому-нибудь студенту. По нему студент мог брать книжки из университетской библиотеки на дом, и, самое главное, его допускали в книгохранилище. Находилось оно, кстати, рядом с домом, где Михайло Иванович Калинин принимал посетителей. И вот я там: открываю шкафы – Флоренский, Булгаков, Бердяев, Ильин... И это все можно читать!
А в ту встречу Бухгольц дал мне книжку Кранца по баллистике на немецком языке. В гимназии я немножко этот язык изучал, но в ту пору как раз была война с Германией, и я, будучи патриотически настроен, ничего умнее не придумал, как поменять немецкий на французский. Что делать? Если бы сказал Бухгольцу, что не знаю этого языка, то он бы ответил: тогда не берите и доклада. Пришел домой с Кранцем, достал словарь – и за первый вечер перевел только одну страницу. Потом дело пошло быстрее, и доклад я сделал. Но главное было другое – так я ближе познакомился с Бухгольцем.
Он был прихожанином храма Николы Плотника. Этот храм стоял как раз напротив моего Спаса-на-Песках, только через Арбат перейти. Сейчас на его месте диетический магазин. Как-то заглянул я в этот храм, смотрю: выходит из алтаря священник, а за ним со свечой идет мой профессор – Николай Николаевич Бухгольц. Он был алтарником. Конечно, это меня поразило. Там, в храме, я и познакомился с настоятелем отцом Владимиром Воробьевым. Это был удивительно мудрый человек, глубоко верующий.
В Евангелии сказано, что Господь, Дух Святый дает дары: любви, мира, радости... И вот всеми этими дарами батюшка обладал. Он из простой крестьянской семьи, но в Москве, когда сюда приехал, закончил археологический институт. У него в приходе были художник Нестеров со всей семьей, известный музыкант, профессор консерватории Игумнов, ну и другие замечательные люди. Отец Владимир произносил проповеди не только после литургии, но и после каждой всенощной. Они отличались своей глубиной и доходчивостью. И для Нестерова с Игумновым, и для простых людей – крестьян, рабочих.
Арест
В 29-м году, спустя год после окончания университета, прихожу я, как обычно, в субботу в храм. Отец Владимир с амвона говорит: «Вышел указ правительства. Храм может существовать, если будет создана ответственная двадцатка, которая должна отвечать за храм. Я вас призываю, братья и сестры, войти в эту двадцатку. Но предупреждаю: требуется, чтобы каждый написал свое имя и фамилию, образование, домашний адрес, а также адрес своей работы». Прошла неделя, вторая, он опять с амвона выступает: «Братья и сестры, записалось 18 человек из необходимых 20. И, знаете, это только пенсионеры... Вот Дарья Прокофьевна, ей 75 лет. Иван Титыч, 80 лет. Может создаться впечатление, что наш храм только для пенсионеров. Поэтому я очень прошу людей более молодых, запишитесь, вот еще два места есть». И я записал себя. А также двоюродного брата.
Его, кстати, потом не арестовали. А отца Владимира и меня взяли. В ночь с 9 на 10 октября 1930 года приходят гэпэушники: «Собирайтесь». Привезли к себе, заполнил я анкету, а потом завели в какую-то маленькую каморку. Стоит скамья, лампочка горит. И разглядел я на стене надпись – то ли карандашом, то ли выцарапанную ногтем на известке. Не помню. Но она меня этак воодушевила, написано было: «Кто не был, тот будет. А кто был, тот не забудет».
Профессор смеется, вспомнив об этом, и дальше продолжает рассказ:
– Ну, хорошо, думаю, кто не был – тот все равно будет... Наутро меня ввели в камеру-распределитель. Никаких нар, только сидеть можно на скамьях. Пять человек там, знакомлюсь. Главный инженер Потанин, начальник Свирьстроя. Только что вернулся из Швеции, его прямо на вокзале схватили. А в Швецию он ездил за опытом, как строить плотину, чтобы не помешать рыбе сиг ходить на нерест. Обвинили его в шпионаже. Второй – главный электрик СССР Домантович, профессор. Третий был доцентом геологического факультета палеонтолог Сузин. Потом, кстати, мы с ним близко познакомились и дружили, он был крестным моего старшего сына, который родился в 41-м году... Ну а я оказался в этой компании шестым. Большая честь, конечно. Вскоре появился и седьмой: открывается дверь, вводят какого-то человек. Тот снимает с себя пальто, бросает на пол и сразу ложится. Смотрю – так это же мой профессор Дмитрий Федорович Егоров!
А мы перед этим в камере разговорились. Я рассказал, что два года как закончил университет, прохожу по религиозному делу, член, так сказать, контрреволюционной церковной организации. Такое предварительное обвинение предъявили. Следователь потребовал, чтобы я подписался под ним, но я отказался. Он все требовал: «Вы же прочитали это и должны подписаться, что вы ознакомились». А я стоял на своем: «Мало ли что я читаю, не под все же подписываться...» И вот, когда я рассказывал про это, вводят Егорова. Я к нему: «Вы меня помните? Я ваш бывший студент».
Он, наверное, сразу вспомнил, хотя студентов-то у него сколько... Но со мной тогда особенная история приключилась. Весной 28-го года профессор Бухгольц подал заявление, что берет меня аспирантом, и ученый совет института математики при МГУ единогласно утвердил меня. И я ухал спокойно домой. А когда вернулся после каникул, чтобы приступить к работе, ученый секретарь мне: «Вы знаете, в Наркомпрос на вас пришел отвод от студенческой организации университета и вы больше не аспирант». Я сразу понял, в чем дело. Студенты не могли такое сделать. Наоборот, в свое время, когда в МГУ проводилась чистка от чуждого классового элемента, они за меня заступились: «Мы его знаем, он активист, ведет общественную работу в библиотеке». То есть причина в другом. И вспомнилась история. Был у меня близкий друг – студент Черемухин. Он как-то сообщил: «Знаешь, Володя, подходил ко мне Хворостин, секретарь парторганизации, и попросил: ты, мол, общаешься с профессорами, так постарайся разузнать, как они относятся к современному положению в стране. Я отказался». Услышав такое, я не стерпел и сказал громко: «Подлец Хворостин!» А рядом стояли другие люди... На следующий день заметил, что Хворостин от меня отворачивается, проходя мимо. И вот когда мне отказали в аспирантуре, то сразу понял, кто «благодетель». Планы мои жизненные поменялись, Бухгольц через своего друга, заведующего научно-исследовательским отделом Нефтяного института, устроил меня туда. И с тех пор по нынешнюю пору я нефтяник. Что интересно, в истории МГУ я был первым несостоявшимся аспирантом, отведенным студенческой организацией. Егоров тогда был в страшном гневе, но ничем помочь уже не мог.
В общем, он меня узнал там, в камере. Спрашиваю: «Что с вами, Димитрий Федорович! Почему вы сразу легли?» Отвечает: «У меня тяжелая язва желудка, страшно болит...» Через час открывается дверь: «Щелкачев, Егоров, выходи без вещей!» Я под руки поднимаю Димитрия Федоровича, ведут нас по коридору, заводят в какую-то комнатку, в которой сидят две девчушки, хохочут между собой. Нам: «Раздевайтесь догола!» Егоров, морщась от боли, прошептал: «Какое издевательство...» А я ему на ухо: «Димитрий Федорович, если это самое худшее, что может, то это еще не так страшно». Приняли мы душ, переоделись – и нас разлучили. Оказывается, мы шли по одному церковному делу.
Потом было сидение во внутренней тюрьме Лубянки. Соседи по камере оказались интересными людьми. Теплотехник профессор Щеголев, тимирязевец доцент Лапшин... Ко мне очень хорошо относились: молодой человек, по церковному делу, не стукач явно... Потом в тюрьме я разных людей повидал и вот что заметил: разница в поведении христиан и людей нерелигиозных была явная. Православные особенно не переживали и не терзались душевно, говорили просто: «Это за наши грехи». Свобода для таких – это свобода от греха.
Допросы проводились ночами по несколько часов, люди возвращались с них нервные, возбужденные, была потребность с кем-то поделиться – и вот обращались ко мне:
– Володя, вот ты университет кончил недавно? – спрашивает меня как-то профессор Щеголев.
– Да, – отвечаю.
– Ты общественные дисциплины сдавал?
– Сдавал.
– Недавно?
– Недавно.
– Так скажи мне – есть такая партия, промпартия?
– Нет, – говорю, – про такую партию никогда не слышал.
– А мне говорят, что я член этой партии... Была очная ставка с Рамзиным, руководителем ее, и он утверждает, что я член его партии. Угрожают расправой с семьей и даже пистолет мне в лицо совали... Так, может, вправду существует где-то такая партия?
– Не знаю, – отвечаю.
Этот разговор слышал Иван Петрович Лапшин. Через два дня он возвращается с допроса.
– Володя, – говорит мне, – я слышал тот ваш разговор с Щеголевым. А теперь ты ответь мне. Есть ли такая... трудовая крестьянская партия?
Он преподавал в сельскохозяйственной академии, вот под него и придумали такую «крестьянскую» партию. И я тут понял, что все вокруг меня – сплошная фабрикация, что все это несерьезно. Поэтому, когда спустя 13 дней после ареста меня вызвали на допрос, был готов ко всему. Допрашивал меня Полянский – помощник начальника 3-го секретно-политического отдела ГПУ Тучкова, во главе которого как раз встал Агранов.
Все это я узнал только недавно – в апреле 99-го года попросил разрешения познакомиться с делами. То есть не сам, а попросил сына: «Миша, напиши заявление, чтобы тебе прислали протоколы моих допросов». Я хотел, чтобы мои сыновья, внуки знали, как меня допрашивали, что я отвечал. Через несколько дней, как он послал заявление, вдруг по телефону звонок, очень приятный женский голос: «Владимир Николаевич? Я с вами не знакома, но нужно с вами побеседовать. Я сотрудница ФСБ. Ваш сын прислал просьбу... Мы приготовили ксерокопию протоколов ваших допросов. Но у нас вопрос: вы-то сами согласны, чтобы все это читали ваши дети?» Я поразился такой деликатности – как все там изменилось! «Ну, у нас теперь все другое», – объясняет мне девушка. «Ну, раз другое, – говорю, – то у меня просьба. С момента моего ареста прошло 70 лет, за давностью, наверное, никакой тайны нет, и я хочу прочитать, как допрашивали других людей: Егорова, моего духовного отца Владимира Воробьева, Бухгольца... Что они отвечали на допросах?» Сначала она мне отказала, а потом звонит: «Ваше общее дело содержит 11 томов, я получила разрешение дать вам почитать 5 томов». В тот же день пошел я на Кузнецкий мост в библиотеку ФСБ. Настолько растрогался, что по пути купил букет цветов и подарил этой девушке – она встречала меня в дверях библиотеки.
– И как, вы узнали судьбу ваших товарищей?
– Да. Я прочитал все. И как Егорова допрашивали, и других. Оказывается, Егоров был имяславец – было такое православное течение, особо почитавшее Имя Божие. Хоть и больной, но держался он на допросах хорошо.
– А как прошел ваш первый допрос?
– Мне Господь помог, за 13 дней общения в камере я уже много узнал и повел дело правильно. Когда Полянский заявил, что я член церковной подрывной организации, с порога отрезал ему:
– Никакой такой организации не существует.
– Как же нету? Вот профессор Бухгольц организовал молодежный кружок, и вы в нем состояли.
Я опять категорически все отрицаю.
– А как же вы, молодой человек, с высшим образованием – и верите в Бога?! – взвивается тут Полянский. Я подумал: «Что это такое? То ли он некультурен, раз не понимает, то ли разыгрывает...»
– Да, я верующий человек, – отвечаю. – Меня так родители воспитали. Кроме того, я читал много книг, которые меня еще больше убедили, что Бог есть.
Истинно-православные
Потом меня в Бутырку перевели. И в один прекрасный день вводят в камеру Сузина. В камере было тесно и завшивлено: вместо 23 арестантов, которые сидели здесь в царское время, сейчас набили 105 человек. Лежали валетами. Однажды фельдшер к нам заглянул, флакон подал: надо проверить, какие у нас вши. Так мы ему за полчаса полный флакон набрали. И вот является к нам Сузин, рассказывает: ГПУ придумало организацию, которой не было на самом деле, и назвало ее «Истинно-православной Церковью». Так что все мы теперь «истинно-православные».
Во главе этой «организации» поставили Лосева, знаменитого профессора, философа. Его арестовали первым – еще летом 30-го, вместе с женой, астрономом. Позже с их семьей я подружился, впрочем, и до ареста встречался с Алексеем Федоровичем у Соловьевых. Уже тогда он произвел на меня потрясающее впечатление – представьте, за семь лет он написал изумительное количество книг, ставших классикой философии! За эти труды потом Каганович распинал Лосева на съезде партии. Итак, он оказался руководителем «организации». После уже шли Егоров, отец Владимир Воробьев, Сузин... Среди «организаторов» был также Александр Борисович Салтыков – впоследствии секретарь Союза художников, специалист по художественному промыслу, на Гжельской фабрике стоит сейчас его бюст. Туда же включили епископа Димитрия Гдов-ского (Любимова) и митрополита Иосифа (Петровых) из Петербурга, которого в Москве мы даже видом не видывали. Они были «непоминовенцами», то есть не принявшими декларацию митрополита Сергия. 33 человека были центром организации, и в этот «центр» записали также меня с моим другом Черемухиным. В целом же по делу «Истинно-православной Церкви» шло... 1600 человек!
Обвинения были самые анекдотические. Будто бы Егоров на Кавказе создавал подрывные группы из имяславцев, подвизавшихся там в скитах. Это из тех старцев, которых еще до революции Св. Синод переселил с Афона на Кавказ за крайние имяслав-ские взгляды. Думаю, дело тогда было не в самом имяславии, а именно в их вызывающе крайнем исповедании. При чем здесь Егоров и какие группы он создавал? А дело в том, что они вместе с Бухгольцем и Соловьевым ходили к Патриарху Тихону и просили, чтобы тот отменил синодальное решение по афонским старцам. Патриарх ответил: «Я согласен, что имяславие великое дело, но сейчас не время заниматься осуждением синодальных решений». Тогда они пошли к митрополиту Крутицкому Петру, и тот сказал то же самое. То есть видно, что и Святейший Патриарх, и владыка Петр сочувствовали имяславию.
– А откуда набрали такое количество осужденных – 1600?
– Основную массу составили как раз те иноки, которых вывезли с Афона – 400 человек. Потом дворян, адмирала какого-то к нам присоединили, офицеров религиозных. На Украине арестовали очень известного тогда священника Жураковского и также включили в «истинно-православные». Везли людей из Крыма, Башкирии, Прибалтики. ГПУ хотело показать, что верующие представляют большую опасность – вот, мол, они какую грандиозную всероссийскую организацию создали. Приговоры были следующими. Профессорам по 10 лет. Протоиереям, доцентам и научным сотрудникам – по 5 лет. А ассистентам, к которым принадлежал я, – 3 года. Это чтобы не возгордились перед профессорами.
Итак, дали мне 3 года лагерей, но сестра пошла к Калинину и добилась замены на ссылку с тем же сроком. Приговор объявили 20 сентября 1931 года.
– И куда вас сослали?
– В Алма-Ату. Привезли туда и сказали: «Где хотите, там и живите, любую работу себе ищите. Режим такой – раз в 10 дней должны у нас отмечаться». Куда идти? А там было четыре института – медицинский, сельскохозяйственный, ветеринарный и педагогический. В педагогиче-ском как раз преподаватель теоретической механики требовался. Зампроректора обрадовался, узнав, что я заканчивал. «Преподавали?» – спрашивает. – «Да, преподавал, теоретическую механику». – «А почему к нам в Алма-Ату приехали?» – «В ссылку». – «По какой статье?» – «58, пункт 1». – «Как?! И вы осмелились как враг народа прийти в педагогический институт, где мы готовим преподавателей, воспитателей?!» Что делать. Пошел я в учетно-экономический техникум Госбанка, с порога заявил там, по какой статье сослан. Приняли учителем математики.
Год я поучительствовал, стали ко мне все хорошо относиться. Казахи приезжали на лекции, слушали с горящими глазами об истории науки. Это дошло до пединститута, и вот приходят оттуда: «Вас приглашает к себе наш ректор». Удивился я: там же меня во враги народа записали. И вот ректор говорит: «Нам нужен преподаватель теоретической механики. Но это только четыре часа в неделю, недостаточно, чтобы взять вас в штат. Вы согласны читать также аналитическую геометрию, дифференциальные уравнения и астрономию?» Я, конечно, согласился.
Окончилась ссылка. В Москве жить мне запретили, и я получил направление в Грозный. Потом война, восстановление разрушенного, работа в нефтехимической отрасли, преподавание...
Две Книги
– С Московским университетом ваша судьба уже не пересекалась?
– Почему же? Со многими профессорами поддерживал отношения, в том числе с ректором МГУ Иваном Григорьевичем Петровским, которого знал еще студентом. Он ученик Егорова и, кстати, был единственным беспартийным ректором в СССР. Тем не менее, когда Хрущев ездил в Китай, то брал его с собой, и вообще власти его уважали. Пользуясь этим, Иван Григорьевич много сделал для сохранения Оптиной пустыни. Об этом мало кто знает. По просьбе одной верующей женщины он выступил против уничтожения монаше-ского кладбища, когда в Оптиной разместили ядерный центр.
Хоть и прошло много времени, но те подвижники 30-х годов все еще живут – уже в других людях, в учениках и детях. Вы знаете ректора Свято-Тихоновского богословского института?
– Протоиерея Владимира Воробьева? Его многие знают, отделения Свято-Тихновского института у нас по всей стране открыты.
– Так вот он – внук того самого о.Владимира Воробьева, который был настоятелем храма Николы Плотника и с которым вместе меня арестовали. Память своего дедушки он чтит и, как видите, продолжает его дело.
На стене забили часы, и хозяин оживился:
– Извините, молодой человек, мне пора!
Осознав с ужасом, что так почти ничего и не спросил у старого профессора, интервьюирую его на ходу:
– А кто у вас были родители?
Профессор, облачаясь в пальто в прихожей, отвечает кратко:
– Отец офицер. Николай Иванович Щелкачев. Мать – Зинаида Александровна.
– А какая судьба у отца?
– В трех лагерях отсидел.
– Он был из дворян?
– Дворянин. Отец его Иван Матвеевич, мой дед, был генералом, губернатором Еревана. А до этого много лет воевал против Шамиля в Чечне и Дагестане, всю войну прошел.
– Даже не верится! И вы помните своего деда?
Хлопнула дверь. Где-то вверху с натугой загудело, и профессор махнул рукой: «Лифт занят, пойдемте-ка лучше пешком».
– Знаете, молодой человек, что я хочу сказать напоследок, – вспомнил о моем вопросе Владимир Николаевич. Мы спускались с этажа на этаж, и пришлось поддержать его за локоть. Все-таки три этажа для 92-летнего человека не шутка. – Что хочу сказать... Я прожил долгую жизнь. И благодарю Бога – не за долготу своих дней, а за то, что Он позволил заглянуть мне в две Свои Книги. Ведь в мире есть две Книги: Библия и Природа. Так что в жизни я был счастлив вдойне – и как христианин, и как ученый.
– Вера и знание...
– Не совсем. Настоящая вера – это тоже знание. И в этом меня убедили когда-то три человека: Бухарин, Энгельс и Ленин. Нас, студентов, заставляли конспектировать их книги, и, как оказалось, занятное чтение! Они пытались опровергнуть существование Бога, не имея при этом ни одного научного довода. Они просто верили, что Бога нет. Эти люди – пустоверующие. А настоящие верующие, христиане, напротив, имеют доводы в защиту бытия Божия.
Передохнув на лестничной площадке, профессор продолжал:
– Настоящая вера сродни науке. Ведь что такое наука? Это совокупность знаний, основанных на наблюдениях, опыте и умозаключениях. А что есть христианство? Убеждение, основанное на... наблюдениях, опыте и умозаключениях. У настоящих верующих тоже есть знание – Откровение Божие. Есть богатый, двухтысячелетний опыт – духовный. Есть умозаключения – богословие... Ну вот и пришли. Вам, молодой человек, в какую сторону?
Я предложил Владимиру Николаевичу проводить его до остановки, но он вежливо отказался... Повернув в сторону метро, я обернулся. Шел снег. Заложив руки за спину, профессор переходил улицу прыгающей походкой – такой сухонький, бодрый старичок. 92 года, а по-прежнему преподает, принимает зачеты у студентов, и вот сейчас, уже под вечер, у него какие-то дела... Действительно, счастливый человек.
М.СИЗОВ
г.Москва – г.Сыктывкар
 | назад |
| вперед |  |
