4

СТЕЗЯ

Об отце Стефане Сексяеве в Перми говорят с особой интонацией – о том, что он прозорлив, о его миссионерских делах. Батюшка является таким своеобразным локомотивом, который тянет за собой бесчисленные православные начинания в епархии.

Я не сразу смог с ним встретиться. Отец Стефан был болен, температура под сорок, да и о себе говорить страшно не хотел. Только из нежелания меня обидеть согласился побеседовать, когда немного оправится.

О встрече мы договаривались по телефону. Мне разрешили сделать звонок из гостиницы при епархиальном управлении. И удивительно было, как сотрудницы, сидевшие в кабинете, воспринимали голос батюшки, доносившийся из трубки. Они, как бы точнее выразиться, просто светились. И ко мне после этого все последующие дни относились подчеркнуто уважительно. Так отца Стефана в городе уважают.

Выхожу на конечной остановке трамвая в Мотовилихе, некогда самом революционном районе. Свято-Троице-Стефанов мужской монастырь со многими куполами, очень красивый стоит на взгорке – таком довольно приличном, как по памяти представляется, утесе, на который нужно подниматься. И этот гремящий, как и сто лет назад, трамвай, и крутой подъем к храму приводят к потере ориентации во времени.

Так бывает иногда в храме на вечерней службе. Когда хор исполняет знаменные распевы и батюшка хороший, и прихожане из коренных жителей, даже в одежде, не задумываясь, следующие за дедовской модой. И ты не можешь удержаться на поверхности времени. Погружаешься в другую, более мощную, реальность. Это хороший опыт, он обогащает.

Однако я много раз замечал в Петербурге, что разного рода сумасшедшие, чудаки в точности копируют не только манеру одеваться, но и речь прошлого века, и манеру поведения. Какие-то осколки прошлого, которые ХХ век не смог «переварить». Или архаичность – это пристань, к которой люди привязали себя, не в силах бороться с потоком жизни?

Отчего так получается, что самые сильные и самые слабые люди имеют наиболее живую связь с прошлым.

Прошу простить меня за это отступление. Возможно, оно имеет отношение к теме. Когда я увидел церковь на пригорке, мне почудилось: как будто я оказался в начале века. И потом, в разговоре с о.Стефаном, я об этом вспоминал.

Батюшка сидит в комнатке, являющейся чем-то вроде монастырского штаба, откинувшись на кресле. Несмотря на то, что в помещении тепло, он в теплой рясе – все еще простужен. Лицо умное, крупное – можно сказать, породистое. Избери другую карьеру – был бы уже, наверное, в генеральском звании. И вот так же, с улыбкой, закутавшись в шинель, отдавал бы распоряжения, но только не монахам и послушникам, а офицерам. Добрая у него улыбка, замечательная, но видно, что очень волевой человек.

– Я из семьи простой, семьи раскулаченной, родился через год после того, как у нас все отобрали, в 36-м. Отец погиб на войне. Малообученных брали, и они быстро складывали головы.

Мои родители были людьми глубоко верующими. Храмы тогда были закрыты, и в 39-41 годах мы молились дома. С этим связаны мои первые воспоминания о жизни. Пасху справляли дома, ночью. Пели канты, молитвы.

А потом, в разгар войны, в Бузулуке вывезли моторы из храма нашего и передали его верующим. У меня было желание попасть в алтарь. Мальчишеское желание. И эта мечта исполнилась. С братом Петром мы стали прислуживать в алтаре. И сестра при храме трудилась, стала потом монахиней в Оренбуржье. В церкви нашей было много детей и ребят постарше. Сразу по несколько человек от нашего прихода уходило в семинарию. Быть может, еще и потому, что все мы жили очень бедно, трудно. И церковь с ее красотой, ангельскими песнопениями была вратами в какой-то другой, чудесный, мир. Наши детские сердца трепетали при соприкосновении с ним.

Тогда еще в людях сохранялась былая чистота, было стыдно выходить замуж, будучи нецеломудренной. Нравственность передавалась родителями, дедами, они были еще живы. В последние десятилетия молодежь потеряла очень много. Резкий перелом наступил, когда была объявлена «свобода».

Иереем у нас был глубокий, прозорливый человек – отец Антоний Мельников. 25 лет отбыл в тюрьме, матушка у него строгая была, полы мыть заставляла. И старец этот сказал нам троим – мне, брату, сестре: «Будешь протоиереем, ты – протодиаконом, а ты – ризничей».

Я действительно был протоиереем почти всю жизнь, брат – диаконом, и у сестры сбылось.

Потом отец Николай Шетнев стал у нас настоятелем. Тоже только из тюрьмы вышел. Тогда, наверное, других не было. Строгой жизни батюшка. Проповеди говорил часто, когда многие боялись их говорить. Говорил о необходимости высокой святости. И своей жизнью являл идеал служения. В то время много публиковалось антицерковной литературы. И он требовал ответственности и высокой жизни от желающих стать пастырями.

Как и будущий владыка Иоанн Санкт-Петербургский, он был у нас инспектором в семинарии. Бывало, вместо житий святых читал выдержки из советских газет о дурных пастырях, чтобы мы, живущие в современной обстановке, знали о своей ответственности.

Владыка Иоанн тоже был родом из Оренбуржья. А семинария наша находилась в Саратове. Владыка Иоанн преподавал гомилетику, учил, помню, перед селянами выступать. Спрашивал: «Произошел пожар. Что вы людям скажете?»

Учил проповедовать. Вместе с митрополитом Мануилом, своим учителем, они собирали биографические сведения о епископах – вели большую историческую работу. Таким был уровень их стремлений, это и нас образовывало.

Преподаватели были людьми молодыми. Пришли из мира по доброй воле, окунулись в церковную работу. Поэтому с энтузиазмом трудились. И наши ребята-семинаристы искренне хотели получить образование. Нас готовили в то время не просто требы исправлять, а быть еще и культурными людьми, это тоже была форма проповеди среди безбожников. Поэтому нас приучали к искусству, водили в оперу. Это был конец 50-х годов.

– Батюшка, сколько фанеры брать – пачку, две пачки?

В коротком совещании принимают участие все сидящие в комнате – от матушки-бухгалтера до о.Стефана. Определяется, на что фанера нужна и в каком количестве, потом вынимаются деньги.

Следующий вопрос – алебастр. Брать ли мешки по новой цене или дождаться, когда из старых запасов кто-то предложит подешевле? Снова отсчитываются рубли. Стройка идет, судя по всему, нешуточная.

– По выходу из семинарии я был определен в город Орск. Вернулся на родину в Оренбургскую епархию. Но послужить там недолго пришлось.

К нам прибился юноша, представившийся почаевским послушником. Он служил в армии где-то рядом, но убегал в самоволки и служил у нас в храме, часы читал, апостол. Мы, конечно, не знали, что он тайно часть покидал. И нас, иереев, обвинили в укрывании преступника. Сняли троих священников с регистрации, мы все молодыми были, неопытными, храм разрушили. Возможно, этого юношу специально подослали.

Владыка Палладий нам очень сочувствовал. Говорил, что с ним в 29-м году было нечто подобное, и он потом долго калоши клеил.

Принял нас владыка Флавиан в Свердловскую епархию. Принял, уполномоченного убедил. Мы рассказали все так, как сами это понимали. А потом пришли сведения из Оренбургской области, в которых нас бунтовщиками изобразили.

Уполномоченный тоже ворчал, но назад как-то неудобно было поворачивать.

Разбросали нас троих по Курганской области, она входила тогда в Свердловскую епархию. И отправили меня в отдаленный приход Усть-Миас. Тихо там было, хорошо, никакой суеты. В таких местах может чувство уныния прийти, а может – молитвенное чувство.

Вокруг степь и лес – прекрасная природа. Она сначала поразила нас своей мрачностью, своими темными лесами. А потом стала самой любимой – вечнозеленая такая природа.

Ходили в храм те, кто не боялся – старики. Молодежь боялась, учителя, люди на должностях. Это был разгар хрущевских гонений. Хорошо мне там молилось, пение было хорошим – монахини наши пели, инокини Верхотурского монастыря. После войны именно насельницы закрытых монастырей пели в храмах – составляли основу приходов.

В 64-м году приехал в Пермскую епархию. Матушке было тяжело, ей хотелось трудиться. Окончила здесь экономический факультет университета, но по специальности ей поработать почти не пришлось, она тяжело заболела. Господь попустил ей и, может, от худшего уберег. Теперь подвизаемся. Я в мужском монастыре, она в женском.

...В комнату заходит юноша с добродушным лицом. Спрашивает что-то у отца Стефана, получает краткий ответ, уходит.

– Раб Божий из интерната, приехал к тетке. Она привела его в Церковь. И он здесь остался. Из Нижегородской области. Был наркоманом. А сейчас такой раб Божий – прямо ангел. Хоть сейчас его постригай, но не будем торопиться. Штукатур прекрасный – Андреем его зовут.

Ну так вот, на чем мы остановились? На Перми. Одно время был секретарем при архиепископе Николае (Бычковском), служил в кафедральном соборе в должности ключаря. Как-то мне принесли о Ленине брошюрку, о его похождениях и беспощадности к Церкви. И я попросил одну рабу Божию книжечку спрятать, а она отнесла ее по назначению. Было много неприятностей. Сняли меня с секретарей. Владыка меня очень жалел, хотел вступиться, но я сказал:

Когда вы сейчас сталкиваетесь с осторожностью старых батюшек в разговоре – не судите строго. Этот опыт не сразу прививается и нелегко уходит.

Староста у меня был такой своеобразный. Его власть поставила надзирать за нами. Говорил: «Я тринадцать архиереев пережил и тебя переживу». Но владыке Никону, ныне покойному, удалось его все-таки снять. Возможно, из-за этого и самого его на покой отправили. Он петербуржцем был. Там, в Петербурге, и почил.

Хотя был человек, который до сердца этого старосты умел достучаться. Виктор Васильевич Плешков – преподаватель университета, по его учебникам студенты учатся. Очень много знал о праведниках наших пермских, об истории епархии. Он был в тайном постриге – прирожденный монах. Строгий молитвенник, святой жизни человек. Только узкий церковный круг знал, кто он. Такой у него характер был тихий, христианский, что даже со старостой нашим – приставленным – умел ладить. Внушал ему уважение к себе как к человеку.

Другим удивительным человеком, с которым меня свела работа в кафедральном соборе, был протоиерей о.Михаил Луканин. Жил в Париже, там получил образование в Свято-Владимировском богословском институте. Потом вернулся на родину. На его проповеди очень любили ходить студенты, в том числе игуменья Мария (беседу с матушкой Марией (Воробьевой) можно прочитать в № 357 – В.Г.)

...Входит юноша бледный со взором горящим. Обращается к батюшке с мольбой:

Юноша бледный с потухшим взором удаляется. Батюшка поясняет:

– Наркоман бывший. Родители умолили взять его к себе. С приятелями как-то собрались втроем, устроили поножовщину. Нужен труд. Плоды есть, но пока все непрочно.

Здесь, в Перми, было у нас прежде подворье Белогорского монастыря, готовило монахов для обители. Это был большой труд – подвизаться на горе. Сейчас подворье уничтожено, да и на гору ехать не все могут. А людям хочется быть при монастыре.

Когда в 89-м Церкви дали свободно дышать, я начал восстанавливать храм на Разгуляе. Потом сюда перешел. Потрудиться нам с братом захотелось. Брат был дьяконом всю жизнь. Окончил московскую семинарию, был высоко ценим архиереями, но священником ни в какую не хочет становиться. Говорит, что священство – высокое служение, куда мне. Раньше здесь, в храме, был хлебозавод. Церковь имеет вид барака. Но постепенно отстраиваемся.

Впрочем, с этого ли началось, со строительства?

Нет, наверное. С общины все пошло. Собрались единомышленники, у одного старца в Троице-Сергиевой лавре взяли мы благословение. И я скажу, что там, где есть благословение старцев, – там легко. А где нет – там самодеятельность, и ни в какую дело не пойдет.

– Здесь подробности не так важны. Главное – понять, что следует делать, чтобы человек пришел и остался. Для этого нужно, чтобы он принял участие в деятельности прихода. Когда каждому человеку дается дело – миссионерствовать, например, в воскресной школе преподавать, кружки вести христианские, издательской деятельностью заниматься. Очень важно, когда батюшки глубоко вникают в жизнь молодежи, стараются их вводить в литургическую жизнь Церкви. Привлекают к чтению на клиросе, с заключенными работать, в центрах наркологической помощи. Богословские, катехизаторские курсы тоже необходимы. Объяснять новопришедшим суть богослужения. Если не помочь человеку утвердиться в молитвенной жизни, он может остыть в вере. Стоять одиноко в храме – на это редко у кого терпения хватит.

– Одна из главных трудностей – грехи. Особенно скверные. И это мешает приходить в Церковь. Священник должен это учитывать. И очень деликатно готовить человека к исповеди. Объяснять, что нет такого греха, которого не покроет милосердие Божие. Если с каждым человеком говорить, скорби его разделять, то он останется с тобой, потому что его сердце будет уязвлено любовью.

Если говорить о создании монастырского общежития, то здесь главные ошибки, которые может совершить настоятель, – раннее рукоположение и постриг. Это большие ошибки. Мудрый руководитель монастыря долго воспитывает. Глубоко входит в жизнь, мир духовный. Отсеивает мирские привязанности. Не дает лениться. Иначе человек может вернуться к прежней суетной жизни.

– Чаще всего они из тюрьмы – помоги, батюшка, дай крышу над головой. Один рабочий заменит троих. Больше им деваться некуда. Некоторые остепенились, иные раз напьются, другой, в третий – приходится выпроваживать. Человек 6-7 из сорока до послушничества доросли. Остальные в трудниках. Относительно числа трудников, то здесь я, исходя из опыта, пришел к мысли, что должно быть правильное соотношение их количества с числом братии. Если братии меньше, все начинает идти наперекосяк, ситуация начинает выходить из-под контроля.

– С послушниками примерно 60 человек, постриженных 52, в сане двадцать пять. Многие живут в скитах, их у нас десять. Мы брали храмы мелкие, которые не прокормят священников с семьями. Около десятка у нас таких церквей. Обживут наши монахи эти приходы, обстроятся, а потом можно будет женатых на их место рукополагать.

Люди иногда приходят из религиозных семей, но часто идут с опытом греховной жизни в миру. Практикуется ежедневное откровение помыслов. Поначалу приходили из православных. Сейчас все больше люди больные духовно и физически.

Тяжело поначалу ребятам. В три часа поднимаемся. Потом молимся, работаем. Молитвенное правило очень строгое – пять часов. Келейное правило тоже стараемся все вместе вычитывать – в течение дня. Ну а в келиях помолиться – это дополнительно.

Работы хватает: в библиотеке, ризнице, на строительстве, в коровнике, на клиросе, просфоры печь, посещаем больницы каждую неделю, хоспис, дом престарелых.

«Оре ет лаборе» – труд и молитва создают человека.

Батюшка тяжело поднимается, идет смотреть, как движется внутренняя отделка храма. Меня поручает накормить. В трапезной сидят девушки из ПТУ ( или как это там сейчас называется). Стесняются, хихикают. Они в церкви, может быть, первый раз в жизни. Привыкают. Молодой человек на раздаче всех нас активно потчует, так что мне приходится отбиваться – не могу, мол, больше. Веселый такой, жизнерадостный парень. И вообще, дух какой-то легкий в обители, христианский.

Поев, иду искать батюшку, чтобы благословение взять. Он смотрит на меня проницательно, улыбается:

Выхожу из монастыря, спускаюсь под горку на конечную остановку трамвая. Для кого-то она стала действительно конечной. Они нашли себя здесь – у отца Стефана. Остались с тем, кто смог уязвить их сердца любовью.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска .О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта