ОТЧИНА
В ГОСТИ К РУБЦОВУ
Пусть душа останется чиста
Когда говорят, что Николай Рубцов был неверующим человеком, мне как-то становится не по себе. С одной стороны, никто из знакомых Рубцова не сообщает нам о его вере. С другой – возникает вопрос: а готовы ли они были ее заметить?
Время тогда было совсем другое. Это сейчас верить стало не только можно, но и модно, особенно в писательской среде. Сегодня каждый уважающий себя писатель и поэт не преминет засвидетельствовать свою веру: пишут о Боге, «заводят» дома иконы.
А во время Рубцова было все наоборот. Тогда верующих считали отсталыми и темными людьми, они были чужими в интеллигентской и писательской среде.
|
Но вот мы берем рубцовские стихи. Достаточно прочитать его «Видения на холме», «Левитана», «Философские стихи», «Сказку-сказочку» – и мы видим, что в них открывается не только его христианская душа, но и понимание сущности христианского мировоззрения.
Но, как человек цельный и бесконечно одинокий, Рубцов никого не пускал к себе в душу.
Первым делом, как только получил Рубцов свою квартиру, он установил в ней божницу. Никто из близких друзей поэта, кто неоднократно бывал в его квартире, в своих воспоминаниях не рассказывает об иконах. Видимо, потому, что просто не замечали их. Ни веры Рубцова, ни его души они не желали видеть в упор. Этих людей влекла известность и популярность поэта.
О божнице мы узнаем из показаний и воспоминаний убийцы Рубцова – Людмилы Дербиной. Она вспоминает об иконах как о свидетелях трагедии. Здесь и далее я привожу слова Людмилы Дербиной по книге Николая Коняева «Путник на краю поля»:
«Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал. Набатом бухнуло мое сердце. «Нужно усмирить, усмирить!» – билось у меня в мозгу. Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила...
Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы. Все они рассыпались по полу вокруг нас. Хотелось одного – чтобы он пока не вставал... Когда опрокинулся стол с иконами, одна из них – образ Николая Чудотворца – раскололась пополам...»
На суде Людмила утверждала, что она задушила Рубцова в целях самозащиты. Вряд ли этому можно верить, и я ниже скажу, почему. Задушила знаменитым шарфиком, с которым поэт никогда не расставался. После убийства шарфик этот так и не нашли.
Случилось это в великий христианский праздник – Богоявление Господне, в крещенскую ночь, в 4 часа утра, когда, по преданию, особенно сильно лютует нечистая сила.
Людмила вспоминает еще об одном явлении, которое случилось незадолго до трагедии. Осенью на стене библиотеки в селе Троица под Вологдой, где она работала библиотекарем, разгораясь сиянием, замерцал крест. Сначала она подумала, что это солнечная тень от окна, но, внимательно исследовав окно и то, куда падает тень от него, поняла, что окно тут ни при чем. Она показала этот, неожиданно явившийся, крест Рубцову, которого специально ради этого попросила приехать из Вологды. Он посмотрел на крест, пожал плечами и спросил: «Ну и что?»
Быть может, это был не его, а ее крест. Судьба Людмилы сложилась ужасно, но, терзаемая муками совести, она смогла впоследствии приблизиться к Богу.
А свою кончину Рубцов
предвидел, сейчас это можно сказать с
уверенностью. Наделенный мистическим видением
будущего, он знал:
«Я
умру в крещенские морозы,
Я
умру, когда трещат березы...»
Это стихотворение было найдено в его рукописях после смерти и сейчас датируется последним годом его жизни. Именно поэтому последние месяцы он боялся оставаться один в своей квартире и совсем бросил пить. Факт немаловажный, о котором сообщает сама Л.Дербина.
Нам трудно признать его связь с Богом и из-за того, что все, кто был знаком с Рубцовым в последние годы его жизни, помнят поэта как человека пьющего и скандалиста, о чем оставили невероятное количество курьезных воспоминаний.
Верю, что Господь судит не по внешнему, а по сердечным устремлениям. И, конечно, далеко не случайно Он даровал Рубцову кончину в великий христианский праздник – Богоявление Господне. Не случайно прославил его как одного из самых признанных русских поэтов, даровал ему всенародную любовь и славу.
Незадолго до 30-летия со дня кончины Рубцова мне в руки попало самое позднее издание его стихов «Последняя осень», где были также воспоминания современников поэта, его переписка. Все время, пока я читал эту книгу, душа моя летала, словно в раю, из головы не выходили рубцовские песни. Где бы я ни находился, сам того не замечая, я напевал про себя: «В этой деревне огни не погашены, ты мне тоску не пророчь...», или «Я буду долго гнать велосипед...», или «В горнице моей светло...». Рубцовские песни звучали в душе, я с трудом сдерживался, чтобы не запеть их вслух. Неожиданно судьба подарила и мне вдохновение: так что стихи писались чуть ли не каждый день. Хотя как раз в это время я был перегружен работой... Но просыпался, брал авторучку и записывал стихотворение, шел на лыжную прогулку, брал с собой блокнот и карандаш и возвращался со стихами...
«В
Вологодские края»
Если
жизнь начать сначала,
В
тот же день уеду я
С
Ярославского вокзала
В
Вологодские края,
Перееду
через реку,
Через
тысячу ручьев,
Прямо
в гости к человеку
По
фамилии Рубцов...
Простые слова песни на стихи его друга поэта Станислава Куняева, пропетые мощным голосом Кальянова, запали мне в душу еще в молодости и ассоциировались с личностью этого певца. Слушая эту песню, я себе так и представлял, как этот статный русский мужик, своим деревенским обликом столь не похожий на эстрадных вихлял, едет из Москвы в далекую Вологду к другому русскому мужику, чтобы отогреть свою душу, посидеть с ним у его крестьянского деревенского дома, на берегу тихой речки, покурить вместе, поговорить по душам. Это потом уже я узнал, что у Рубцова никогда в жизни не было своего дома. Не было даже своего угла, где бы он мог спокойно приклонить свою голову. И вообще, несколько лет он жил без паспорта и прописки, скитаясь по свету...
На Крещение довелось нынче мне оказаться в Вологде. Первым делом я отправился в привокзальный храм Николы-на-Глинке и заказал панихиду по рабу Божию Николаю. В церковной лавке взял две свечки и поставил их к старинному образу Николая Чудотворца: «Помяни, Господи, во Царствии Твоем Небесном раба Божия Николая, горемыку и мученика, и сподоби его вечной жизни!» Вместе со всеми подошел ко кресту, поздравил батюшку с праздником, встал в очередь за крещенской водой. Несколько баков с водой вынесли прямо на улицу, где, как и в храме, царила атмосфера праздника, даже ослепительное солнце сияло как-то не по-зимнему празднично. Подошла моя очередь. «Мне испить можно?» – обратился я к старушке. «Во славу Божию пейте», – протянула она, улыбаясь, чуть ли не целый ковш крещенской воды. Холодная вода обожгла внутренности, перетекая из ковша в мой пустой желудок. Я почувствовал, как от нее волнами начал расходиться по всему телу праздничный дух. Благостный и счастливый, я зашагал в сторону Союза писателей.
Там секретарь союза Александр Цыганов посоветовал встретиться с замечательным вологодским поэтом Ниной Груздевой, с которой Рубцов был близко знаком, вместе учился в литинституте, а потом часто заходил к ней в гости. Тут же Цыганов набрал ее телефон и договорился о встрече.
Прилуки – родина Рубцова
До встречи оставалось несколько часов, и я пошел устраиваться в Прилуцкий монастырь. Тогда я еще не знал, что Николай Рубцов с 4-летнего возраста жил в Вологде вместе со своими родителями недалеко от Прилуцкого монастыря на улице Ворошилова. 14 января 1941 года его отца Михаила Андриановича Рубцова, преуспевающего партийного работника районного масштаба, перевели из Няндомы в Вологодский горком партии, куда он переехал вместе со своей семьей. Тогда у Рубцовых была большая семья: Николай, еще две сестры и два брата. А всего через год от дома Рубцовых не осталось и следа, и с шести лет до самой кончины Рубцову пришлось мыкать горе сиротского лиха.
26 июня 1942 года внезапно умерла мать Александра Михайловна. Когда ее хоронили, шестилетний Коля шел за гробом матери с аленьким цветком. Этот эпизод он отразил в своем стихотворении «Аленький цветок», а после него еще очень много писал о красных цветах и о матери как о живом человеке, с которым общался в стихах, писал ей письма из армии, делил свои радости и горести. «Едва ли кто из русских поэтов так много писал о матери, как Рубцов», – пишет в вышеназванной книге Николай Коняев. Своими стихами Рубцов обессмертил свою мать, возвеличив ее до собирательного образа – Матери всех людей.
Через два дня умирает самая младшая сестра – полугодовалая Надя. Отец, получив повестку на фронт, зовет свою сестру Софью, чтобы помочь с детьми. Но тетка забирает к себе только старших детей – Галину и Альберта, а младших – Николая и Бориса – ожидает Красковский дошкольный детдом. Но отсюда 20 октября 43-го года Николая вместе с группой детей, вышедших из дошкольного возраста, переводят в Никольский детский дом под Тотьмой, разлучив и с младшим братом. С тех пор воссоединиться ни с кем из членов семьи ему так и не удалось. Отец, демобилизовавшись, про сына, отданного в детдом, не вспомнил. Он снова женился, завел новых детей. Может быть, из-за этого предательства Рубцов всегда говорил и писал в своих стихах об отце, что он погиб на войне. Так ему было легче смириться с жестокой действительностью.
После детдома Николая Рубцова так и мотало бесприютным путником по свету – от Ленинграда до Сибири, от просторов Северного Ледовитого океана, где он четыре года служил в Морфлоте, до пустынь и гор Средней Азии – и нигде он не находил себе пристанища. Но где бы он ни был, он постоянно приезжал в Вологду и приходил сюда, в Прилуки, где раньше находился его дом. За два года до смерти, когда он навсегда осел в Вологде и наконец-то получил постоянную прописку (вначале ему дали комнату в общежитии, а потом квартиру), излюбленным местом его отдыха, по воспоминаниям друзей, были опять-таки Прилуки. Он любил приходить сюда купаться в реке.
Он говорил, что без родины поэта нет. Но как раз у него-то и не было этой малой родины, куда можно прийти и отогреть душу. Ну, нельзя же детский дом, техникум, где он учился, или деревни друзей, к которым он наезжал временами в гости, назвать родиной. Разве что здесь, в Прилуках, детская память согревала его сердце.
«Мы были бездомными, Коля»
...Дверь открыла пожилая и очень любезная старушка, которая с порога обезоружила меня какой-то детской простотой и наивностью:
– Ой, какой вы молодой и красивый!
– Спасибо, – от неожиданности, не придумав ничего лучше, ляпнул я.
– Раздевайтесь вот сюда, вот тапочки, – Нина Васильевна Груздева предложила мне целую кучу тапок, чем окончательно меня смутила.
– Да я без тапок привык, можно я без них?
– Конечно, можно, проходите сюда. Вот и Коля также никогда тапочки не надевал.
Нина Васильевна одна из немногих, кто не написал воспоминаний о Рубцове, хотя и профессиональный журналист. Уже после его смерти она написала стихотворение, посвященное Николаю Рубцову, которое назвала «Крыша». Оно многое объясняет:
«Мы были бездомными, Коля,
Но словно родная семья,
И те, кто не знал этой доли,
К нам не набивались в друзья.
Все вместе ходили мы к Неле –
В семейный налаженный быт,
А после брели еле-еле
В общагу, меня проводить.
Сказал разволнованный Чухин,
Нашедший у бабки приют:
– Вот, ходят какие-то слухи,
Что нам по квартире дают!
И ты усмехнулся, невесел,
Прервав размышления нить:
– Сережа и уши развесил,
Ключи не забудь получить!
А годы неслись молодые,
И были с тобою друзья,
Такие простые, земные,
Как Неля, Сережа и я.
Мы долго скитались по свету,
Пожил ты в квартире своей,
Всего только годик – до смерти,
А я в комнатушке поздней.
Спрошу я у Господа Бога,
За душу себя теребя:
Откуда сегодня так много
Друзей развелось у тебя?
И пишут, и пишут, и пишут,
И хвастают, совести нет,
А дали бы вовремя крышу –
И жил бы великий поэт».
– Вы действительно считаете, что все дело в квартире? – спрашиваю я у хозяйки дома.
– У него уже была семья, – отвечает Нина Васильевна, – жена в Тотьме, ребенок. Вот если бы ему дали раньше квартиру, они все вместе жили бы одной семьей, как все нормальные люди. А так они порознь жили. Он скитался, ночевал где придется, потом стал выпивать.
Он ведь очень замкнутый был, когда трезвый. Его не разговоришь было. А когда выпьет, раскрывался и становился интересным собеседником, брал гитару или гармошку, пел свои песни. Люди получали удовольствие от этого. И чтобы получить это удовольствие, они приходили к нему с бутылкой. Или там, куда он приходил, появлялась бутылка, а закуски не было. В результате его слабенький организм стал сдавать.
На работу без прописки его не брали. Только в областных газетах подрабатывал, и все. А их всего две у нас было на всю Вологодскую область. От газеты его могли иногда послать в какую-то командировку и оплатить ее. А на это ведь не проживешь, и на гонорар семью нельзя содержать.
|
Ко мне он частенько приходил, денег занимал. Один раз пришел зимой: сидит, молчит, а на улице холодно. Он всегда ходил в таком осеннем пальтишке, всегда без рукавиц. Постоянно терял рукавицы, а на новые у него не было денег. Если только кто подарит ему. И вот пришел к нам, сидит целый вечер, молчит. Я вижу, что ему идти некуда, шепчу Рите: «Рита, Коле некуда идти». Она говорит: «Сходи, попроси вахтершу, может, она ему разрешит переночевать. Мы на одной кровати поспим, а он – на другой». В общежитии мы тоже не сами себе хозяева. Я пошла уговаривать вахтершу. В такую метельную ночь как его выгонишь? Вахтерша меня поняла: «Хорошо, девки. Только до восьми утра». Я вернулась. Мы его покормили. «Коля, – говорю, – ложись на мою кровать». – «А ты куда?» – «А я с Ларисой посплю». Кровати-то у нас узенькие, но и мы тогда худенькими были, вместе с Ларисой поместились бы на одной. «Нет, – говорит, – я на полу посплю, закроюсь своим пальто и посплю». Так до полночи и не могли его уговорить на кровати поспать. Вот ведь как он жил! Он переночевать на полу и то был рад. А если бы ему жилье дали? То и жил бы как все нормальные люди. Может быть, до сих пор жив бы был...
* * *
Но вот что странно: погиб-то Рубцов как раз тогда, когда расстался с бездомным образом жизни. Может быть, ему не попущено было жить «как все нормальные люди».
Интересные воспоминания оставил о Рубцове вологодский поэт Александр Романов, мать которого жила в деревне Петряево.
«Мать моя так рассказывала, – пишет он. – Только ты укатил в Вологду, а к вечеру, смотрю, какой-то паренек запостукивал в крыльцо. Кинулась открывать. Он смутился, отступил на шаг. «Я к Саше, – поздоровался, – Рубцов я». Ведь его не видела, а только слыхала от тебя, и то, думаю, догадалась бы, что это он. Стоял на крыльце такой бесприютный, а в спину ему снег-то так и вьет, так и вьет. Ну, скорей в избу. Пальтишко-то, смотрю, продувное. Расстроился, конечно, что не застал тебя. А я и говорю ему: «Так и ты, Коля, мне как сын. Вот надень-ко с печи катанички, да к самовару садись...» Глянула сбоку, а в глазах-то у него – скорби. И признался, что матушка его давно умерла, что он уже привык скитаться по свету...
И такая жалость накатила на меня, что присела на скамью, а привстать не могу. Ведь и я в сиротстве росла, да во вдовстве бедствую. Как его не понять!.. А он стеснительно так подвинулся по лавке в красный угол под иконы, обогрелся чаем да едой и стал сказывать мне стихотворения. Про детство свое, когда они ребятенками малыми осиротели и ехали по Сухоне в приют; про молчаливого пастушка, про журавлей, про церкви наши Христовые, поруганные бесами...
Я вспугнуть-то его боюсь – так добро его, сердечного, слушать, а у самой в глазах слезы, а поверх слез – Богородица в сиянье венца. Это обручальная моя икона... А Коля троеперстием-то своим так и взмахивает над столом, будто крестит стихотворения... Теперь уж не забыть его... Перед сном все карточки на стене пересмотрел да и говорит: «Родство-то у вас какое большое!» Будто бы позавидовал. «Да, – говорю, – родство было большое, да не по времени. Извелось оно, да разъехалось». «Везде беда», – только и услышала в ответ...
Поутру он встал рано. Присел к печному огню да попил чаю и заторопился в Воробьево на автобус. Уж как просила подождать горячих пирогов, а он приобнял меня, поблагодарил и пошел в сумерки. Глянула в окошко – а он уж в белом поле покачивается. Божий человек...»
Гибель
Очень о многом говорит тот факт, что свое вдохновение Рубцов черпал рядом с полуразрушенными храмами, где любил подолгу сидеть и думать. Летом 1964 года, выгнанный из литинститута за «вызывающее поведение», униженный и оскорбленный многочисленными проработками на всех уровнях, он приезжает в Николу к своей жене и дочери, где за одно лето пишет больше пятидесяти стихотворений. В это же время он начал писать рассказы и повесть. Небывалый взлет работоспособности, которого у Рубцова больше никогда не было. Жители села вспоминают, что он часто приходил в это время к Никольской церкви, перестроенной в пекарню, и неподвижно сидел возле нее на берегу Толшмы целыми часами, иногда до поздних сумерек. На единственно уцелевшей стене храма и на куполе еще и сейчас сохранились фрески святых.
* * *
– Ну а почему же, когда ему дали квартиру, он не соединился со своей семьей? – обращаюсь я к Нине Васильевне, продолжая наш разговор.
– Так вот это безденежье, безквартирье их любовь и убило. Там ведь у них тоже своего угла не было, жили они у тещи в плохом домишке. Она тоже постаралась их развести по разным углам. Только квартиру получил, как к нему приехала эта Дербина и закрутила его...
Потом, когда она сидела уже в тюрьме, мне очень хотелось встретиться с ней. Никак не могла понять, как это так могло случиться, что поэт поэта убил.
Я одно время в Вологде работала в газете для заключенных. И вот встречаю нашего редактора Гришенкова Михаила Алексеевича. Он мне: «Нина Васильевна, не хотите встретиться с Дербиной?» Я говорю: «Очень хочу». «Я вам устрою встречу, только она ни к кому из вологодских писателей не выходит». Я пришла к ней на свидание, она вышла, чему Гришенков очень удивился. Спрашиваю ее: «Почему вы ко мне вышли, а к другим – не выходите?» – «Мне, – отвечает, – захотелось с вами познакомиться, потому что вы хорошо знали Рубцова, и он о вас всегда хорошо отзывался».
И она мне рассказала, как все было. Как они познакомились. До этого Людмила уже была замужем, от первого мужа у нее дочь. Когда она в Воронеже издала первую книжку стихов, то приехала в Москву. Какой-то знакомый ее пригласил в литинститут, и там, в общежитии, она попала в компанию, где был Рубцов. «Меня, – говорит, – поразило, как он читал свои стихи. Я долго находилась под сильным впечатлением...» Рубцов ее тогда, небось, и не запомнил, столько всяких людей мимо него проходило. Потом он стал популярен, вышла его «Звезда полей», которую с таким восторгом встретили критики. Все о нем писали и говорили как о талантливом поэте. И вот, через шесть лет после их знакомства, она решила поехать к нему в Вологду, чтобы еще раз встретиться и получше познакомиться. Это она мне так говорит. Я, говорит, приехала, мне дали адрес, и я пошла по этому адресу. Какая настырная баба-то, а? Пошла по адресу, дверь, говорит, мне открыл Рубцов, сказал: «Здравствуйте!» – как будто он меня знал сто лет, пригласил в комнату. Он был уже одетый, собирался ехать в Тотьму. Пригласил меня: «Поехали со мной», и она поехала.
– Куда он ее повез, к своей жене, что ли? – недоумеваю я.
– Не знаю. Да ведь главное не в этом. Она ведь была совершенно незнакомым ему человеком. Приехали в Тотьму, там побродили, а назад в Вологду возвратились уже влюбленные друг в друга. Представляете?
Я, сбитый с толку неправдоподобностью картины, честно признался: «Нет, не представляю. Она, наверное, сама придумала такую красивую любовь»...
– А почему бы и нет? – огорошила меня Нина Васильевна. – Ведь до этого у него в общем-то не было такой женщины. Она и талантливая, она и умная, она и красивая, такая пышная женщина, она и сейчас выглядит неплохо. А тогда она, представляете, какая была? Жена у него – чисто деревенская, Неля Старикова, которая любила его, совсем не красавица и старше его на шесть лет. Да и вообще женщины своим вниманием его не очень-то баловали, почему-то сторонились его. Он был какой-то духовный человек, понимаете. Уж не скажу, что он был некрасивым, посмотрите (Нина Васильевна показала на большую фотографию на стене, где молодой улыбающийся Рубцов запечатлен вместе со своими друзьями) – лицо-то у него было приятное, но вот никак не привлекал к себе женщин. А тут вдруг такая красавица обратила на него внимание. Естественно, что он не мог к ней быть равнодушен. Они подали заявление в загс, и вскоре должна была состояться их свадьба.
Я ее спрашивала на свидании в тюрьме: «Так в чем же дело тогда, почему все так получилось?» – «А потому, – говорит, – что к тому времени он был алкоголик, и когда напивался, у него начиналась белая горячка. В меня все летело – и бутылки, и посуда, все, что ему под руки ни попадало».
– Так вы же были не женой, – говорю я, – у вас было жилье другое, почему же не ушли? Ведь у вас была возможность закрыть двери и уйти.
Она говорит: «Я его жалела. А когда уходила, он меня находил». Я говорю: «Так ведь можно было совсем уйти, уж если было невозможно с ним жить».
И вот однажды, как Людмила говорит, после очередной пьянки с Николаем все это повторилось. К ним приходили гости, потом ушли, и они остались вдвоем. Тут опять все началось...
* * *
В ту трагическую ночь соседка Рубцова проснулась от крика.
– Я люблю тебя! – услышала она крик, который вырвался из груди Рубцова в тот момент, когда нечеловеческая сила затягивала на его шее старенький рубцовский шарфик, словно смеясь над крылатыми рубцовскими строками: «За все добро расплатимся добром! За всю любовь расплатимся любовью!»
В этой трагедии, разыгравшейся 30 лет назад, все роли были расписаны задолго до крещенской ночи 1971 года. Мария Корякина вспоминает, что Л.Дербина запомнилась ей по одному стихотворению, рассказанному на обсуждении молодых литераторов в Союзе писателей. «Одно из них запомнилось мне особенно, – пишет она. – О том, как люди преследуют и убивают волков за то лишь, что они и пищу, и любовь добывают в борьбе, и что она (стихотворение написано от первого лица) тоже перегрызет горло кому угодно за свою любовь, подобно той волчице, у которой с желтых клыков стекает слюна...»
Виктор Астафьев тогда сказал Рубцову:
– Баба-то – талантливая.
– Ну что вы, Виктор Петрович. Это патология. Женщина не должна так писать, – ответил Рубцов.
* * *
Похоронили его спустя несколько месяцев на пустыре, отведенном под городское кладбище.
* * *
Мы еще долго с Ниной Васильевной сидели, говоря о Рубцове, смотрели вместе его фотографии. Лишь поздней ночью покинул я гостеприимную хозяйку, опасаясь опоздать на последний троллейбус до Прилук. «Эх, жалко не дожил Рубцов до наших дней!» – думал я. – Сейчас бы любой монастырь его приютил на ночлег. Молился бы вместе с монахами – они бы его враз от всякой пьянки отучили, сразу бы понял невозможность своей пьяной жизни. С его-то талантом, он бы сейчас таких стихов написал!»
Е.СУВОРОВ
Фото Р.НОГИНА.
 |
назад |
|
вперед |
 |
