ОТЧИНА
ПУСТЬ ТАМ И ОСТАЕТСЯ
Санчурские годы: любовь и боль
Много лет назад мне приснился сон. Я увидел русские деревни, откуда не доносилось ни звука. Они казались сломанными, будто старинные с боем часы, до сих
пор стоящие в иных домах. «Хоть бы комарик пропищал, – думал я, – и все оживет, засмеется, заиграет гармоника и полетит телеграмма Царю: «Правь нами справно. Прости. Не убьем никогда».
Но тихо было так, как может быть только во
сне. Сам же я, сколько ни старался, не мог даже застонать.
И вдруг скрипнула где-то ставенька, тоненько так, пронзительно. Я замер, веря и не веря этому звуку. А когда проснулся, все казалось, что одного мгновения не хватило,
чтобы дождаться праздника.
* * *
Перекладываю листы тяжелого старого альбома. Фотографии, как и память, способны удержать немногое.
Вот стоят дома среди бушующей зелени на берегу Кокшаги-реки. Это деревня Кубашево – селение мастеров и весельчаков, которому не суждено было пережить железного века.
Следом идут снимки девочки Любы, рождение
которой так взволновало когда-то вятский городок Санчурск. Много лет переговаривались люди о том, как явилась Божья Матерь медсестре Валентине и дала ей чудесное обетование...
Мы сидим с Валентиной Васильевной Жировой в ее
простом, но обширном доме, стоящем посреди Санчурска. Она говорит стремительно, красиво, опасаясь устать и не успеть сказать мне чего-то важного.
История деревни Кубашево
КИРПИЧ ДЕЛАЛИ САМИ. До революции в деревне было 176 домов. Они стояли в одну линию вдоль Кокшаги, почти все кирпичные, каменные, как тогда говорили. Бревенчатых изб имелось не больше десятка. Кирпич делали сами – благо, песка и глины имелось вдоволь. Когда в Санчурске перед войной строилась больница, кубашевские день за днем отправляли туда возы с кирпичом. Им обещали за это заплатить, но, как водится, обманули.
РЕКА. Чтобы укрепить берег, сажали ели, березы, сосны, дубы, тополя. Деревня утопала в зелени. Перед каждым домом стояла баня, а внизу на реке – плот для стирки белья и лодка.
Воды в Кокшаге текли тогда чистые, рыбы было вдоволь. Возле плотов хозяева ставили с утра сетки. К вечеру они были полны раков. Тут же на берегу их и варили на кострах.
Рыбачили все – и взрослые, и дети, снасти имелись в каждом доме.
КУБАШЕВСКОЕ БОЛОТО кормило деревню ягодами, малиной, смородиной, черемухой, рябиной. Осенью здесь собирали хмель, варили домашние дрожжи, квас, пекли хлеб. После войны болото осушили мелиораторы. Старики просили не трогать, но их слушать не стали.
ПРАЗДНИКИ. В масленицу кубашевские катались на лошадях. «Кто интереснее оденется – тот нарядчик, – вспоминает Валентина Васильевна. – Вот я на фото вся в заплатах сижу», – показывает она довоенный снимок.
На Пасху вся деревня высыпала на реку, каталась на лодках с песнями, под гармошки и гитары. Вечером шли на гулянье к футбольному полю, обставленному скамейками. Начинались танцы.
На Рождество хозяйки пекли пироги с рыбой, мясом. Мужики, забрав детей, ехали в храм. Золотой крест было видно издалека. Звон колоколов, очень мелодичный, наполнял всю округу.
– Когда колокола снимали, вся деревня ревела, – говорит Валентина Васильевна.
Чувствовали кубашевские, что, раз замолчали колокола, недолго играть и гармоням: придет день, и не станет музыки в милой сердцу стороне.
МАСТЕРА. Но народ крепился. Сеяли лен, два маслозавода жали из него масло. Сами ткали, сами одежду шили.
Безработицы не было, все чем-то занимались. Родители Валентины Васильевны даже в колхоз не вступили, им вера не позволила. Держали лошадь, корову, ульи. Дед с отцом шили шубы из овчин, отец даже специально ездил учиться этому в Яранск.
У каждого в Кубашево, как и в соседних деревнях, было свое ремесло: кто портной, кто сапожник. Вся деревня в пиджаках, фуражках, сапогах хромовых ходила, в пальто кожаных на зависть горожанам.
Иные же валенки валяли, бурочки на каблуках – бурки белые тогда и мужчины, и женщины носили.
– Муж и сейчас обувь шьет, – говорит Валентина Васильевна и достает показать мне добротные сапоги.
– Хороши сапоги? – спрашивает она и добавляет, чтобы я не сомневался: «Он знатный мастер, я и сейчас покупкой обуви не занимаюсь. И дочь, хоть и прокурор в Йошкар-Оле, а тоже его обувь носит – и зимой, и летом. Шил мне и белые, и красные, и разные туфельки. Я в больнице лучше всех обувалась».
ВЕЗДЕ ГОРЕЛИ ЛАМПОЧКИ.
– В 34-м году даже в Санчурске не было электричества, – разулыбалась вся Валентина Васильевна, – а у нас в Кубашево везде горели лампочки. Один инженер скрывался у нас от властей. На мельнице жил. А потом признался, кто он такой, тут председатель наш Усачов загорелся, взял инженера в оборот. Все достал для станции, что нужно, а главное – динамо-машину. И провели свет всей деревне.
А инженер опять скрылся. Может, боялся, что его по лампочкам выследят. Их издали было видать.
Тут в разговор вступает муж Валентины Васильевны Иван Васильевич:
– Это было интересно. Кубашево на горе стояло, за 10 километров было видать огни. Я в соседней деревне жил, и по вечерам мы любили на Кубашево глядеть.
ЦЫГАНЕ. «Цыгане у нас располагались прямо в лугах, – рассказывает Валентина Васильевна. – Председатель отвел им там место. Они любили наши места: ягод много, народ добрый. Жили табором. А зимой некоторых пускали в деревню. В войну всех пустили.
Любили они к нам в клуб ходить и нас всех маленьких научили плясать. Учительница привлекала их в концертах участвовать. Жили тихо, мирно, спокойно. Мы сроду ни от кого дверей не запирали.
Зимой цыгане тем, у кого не было лошадей, даром давали по дрова ездить. А мы их подкармливали: кто молоко, кто что даст.
Когда война началась, всех мужчин-цыган на фронт забрали. Похоронки шли в нашу деревню, почти никто не вернулся. А все матери цыганские умерли от туберкулеза. Не было нужного лекарства. Я тогда работала медсестрой в Санчурской больнице. Кого могли, выхаживали. Наш врач-педиатр Иван Акимович Романовский из своей зарплаты детям цыганским помогал.
Но погиб табор, а кто уцелел, уже вместе не кочевали. Одна из них, Настя, до 92 лет прожила в наших краях».
ВОРОВСТВА НЕ БЫЛО. Своих уток и гусей кубашевские отпускали гулять, они ходили где попало, и все целыми возвращались. Воровства не было.
Только во время войны началось было: то мед в улье пропадет, то куры у одной прямо с подоконника пропали.
Тогда два парня, Коля Репняков и Коля Алматаев, сочинили
частушки. Один играл на гармони, другой плясал и пел:
Как у бабушки Лукерьи
Из дома кур уперли,
А у Марии Яшиной
Утку с гусем слямшили...
А дальше в частушке названы были все воры поименно. Воровство сразу прекратилось, безо всякой милиции.
Коле Репнякову исполнилось в начале войны 11 лет. Он был такой хороший певун, что вдовы, получив похоронку, приходили к его дому плакать. Там стояли две скамьи, и Коля каждый вечер выходил с гармошкой. Здесь веселились, здесь и горевали. Юного, чистого сердца Коли хватало на то, чтобы и одно вместить, и другое.
ПО ПРИХОДАМ. Сначала Кубашево состояло в приходе Покровского санчурского собора. Очень красивый был пятиглавый храм на берегу Кокшаги.
Из его белого кирпича власти сложили школу.
Книги около церкви сожгли. Иконы растащили или пожгли тут же. А большую часть увезли, так же, как и людей увозили, без возврата.
Кубашево перешло в приход, который относился к храму Св.Николая Чудотворца. Сначала пожарную вышку оборудовали на колокольне, весь Санчурск с нее было видать. Народ скорбел: «Николу превратили в каланчу». Всю войну эта церковь простояла.
А потом из ее красного кирпича был построен райком.
После закрытия Николы кубашевские разбрелись. Одни стали в Галицкую церковь ездить, другие в Городищенскую, Сметанинскую, Кувшинскую церкви. Но их тоже закрыли одну за другой. В Тихвинском храме сделали баню. Валентина Васильевна сходила в нее раз, заболела, и больше там ноги ее не было.
ТАК И ЗАКОНЧИЛАСЬ МОЯ МАЛАЯ РОДИНА.
– После Усачова был у нас председателем Репняков Константин Иванович, – продолжает Валентина Васильевна, – они с братом так хорошо руководили, и удержалась бы деревня, если бы...
Когда Константин Иванович пришел с фронта, брат Василий ему сказал: «Бери деревню в свои руки, иначе Кубашево погибнет». Костя еще и жениться-то не успел. Вдвоем они удерживали Кубашево несколько лет, сколько могли.
Но вызвали как-то раз Константина Ивановича в райком, наругали, что не сдал все зерно, пожалел людей. Он расстроился, сердечный приступ случился.
– Расскажи! – оборачивается Валентина Васильевна к мужу.
– Что бармить, толку-то, что прошло – захоронено, – отвечает Иван Васильевич с виноватой, грустной улыбкой.
После Репнякова председателей из своих уже не выбирали. Их назначали сверху из района. Года 2-3 такой поживет, развалит, что успеет, – и в город на повышение. На повышение потому, что план эти пришлые поначалу выполняли. Выгребали последнюю картошку, даже семенную.
Уже к концу сороковых народ из-под этого гнета побежал в города. Кубашево продолжало давать инженеров, летчиков, учителей. Кого угодно, только не крестьян.
– 9 человек осталось, – произносит Валентина Васильевна, – и то я прочла в газете, один умер – Костя Изотов, хорошо валенки катал. Мы 14 лет назад посетили Кубашево. Целых улиц нет. Дома стоят редко. Вокруг нашей школы остались несколько старых берез, дуб, надписи на коре сохранились, вырезанные ножиком, кто кого любит. А, поди, многих уже и в живых нет. Мы вошли в класс, написали на доске мелом:
«Изотов Николай Степанович – прокурор, Пелагина Валентина Иосифовна, Рыжова Валентина Александровна – учителя, Жирова Валентина Васильевна – медсестра».
Так и закончилась моя малая родина. Все мастеровые были, валенки катали...
Валентина Васильевна едва удерживается от слез. Перечисляет что дорого, будто надеется удержать, спасти:
– ...Одежды сами шили, и вся деревня была в лампочках.
В Санчурске
В санчурское медучилище Валя Репнякова (ее девичья фамилия) приехала поступать в 41-м году. Недавно одна подруга написала, какой ее запомнила в те дни – в ситцевом платье, пальто поношенное, с чужого плеча.
– Не так все было, – открещивается со смехом Валентина Васильевна, – папа меня хорошо одевал.
Работящая, толковая девушка пришлась местным гиппократам по душе. Ей доверяли самостоятельно вести прием в медконсультации. Всю войну выхаживала ленинградских детей-блокадников, беспризорников, цыган.
* * *
Вместе с тем была у Валентины другая жизнь. Еще до войны ее мама Татьяна Никифоровна увидела на улицах Санчурска старика, в котором признала отца Михаила, священника из Люмпанура. Охнула, заговорила:
– Как же вы постарели, батюшка!
Ему было тогда около 90 лет. Еще в 20-е годы священник перешел на подпольное положение, сделал это ради дочери-учительницы. Какое-то время скитался неведомо где, потом вернулся. Дочь и внуки не догадывались, что он живет рядом. Правнук отца Михаила работает сейчас врачом в Санчурске.
Мама Валентины Васильевны как увидела батюшку, уже не оставляла его. Стала подкармливать, молоко, творог носить и временами верных людей приводила.
Был о.Михаил высокого роста, с бородой белой по пояс. Глаза добрые, лицо приятное. Жил один, правда, ему прислуживала одна старушка. В комнате держал иконы, крест и Евангелие, спасенные, кажется, той же старушкой-помощницей при погроме одного из храмов.
Постепенно вокруг подобралась маленькая тайная община. Среди них было много девушек, в их числе, конечно, и Валентина. Батюшка их исповедовал, причащал и все время наставлял: «Если будете верить, вам Господь даст хорошую судьбу».
Человеком о.Михаил был исключительно проницательным. Поглядит внимательно в глаза, и характер человека ему становится понятен. Поставил как-то в один ряд шестерых девушек, своих духовных дочерей, и спросил:
– Хотите, скажу, кто будет лучше жить, кто хуже.
Девушки захохотали.
А он сказал Валентине: «Ты будешь лучше всех жить», а другую девицу предупредил: «А ты хуже всех».
Хотел ее вразумить, заметив, что больно вертлявая.
И вот что дальше было. Через 14 лет поступила на лечение в санчурскую больницу женщина с дочкой, приехали в гости, а ребенок заболел. Валентина Васильевна тогда уже старшей медсестрой работала. И вдруг слышит от новенькой:
– Смотрю я на вас, Валентина Васильевна, как вы с мужем все под ручку гуляете: и в кино, и в театр вместе. За вас радуюсь, а о себе скорблю.
Валентина, и верно, с мужем очень дружно прожила всю жизнь. В воскресенье с утра в церковь шли, потом купаться, а вечером на танцплощадку, а иногда театр из Кирова приезжал.
А женщина, которую Валентина все никак признать не могла, продолжала говорить:
– Помните, нам с вами отец Михаил когда-то сказал, что я хуже всех буду жить. Так и вышло. Муж мне изменил, сильно переживал этот грех и скоро умер. Я одна в деревне с детьми осталась. Со стыда уехала в Чебоксары, там теперь и живу.
* * *
Скончался отец Михаил 92-х лет от роду. Своих внуков понянчить ему не довелось, но он до конца заботился о чужих детях.
* * *
Столь же мало удалась, по человеческим меркам, судьба другого уцелевшего во время чисток священника – иеромонаха Макария.
Он служил до закрытия в Покровском соборе, к которому были приписаны кубашевские. Мама Валентины Васильевны, Татьяна Никифоровна, была там певчей, поэтому отца Макария хорошо знала.
Перед войной батюшку забрали в милицию, оттуда он не вернулся, был отправлен на фронт. Вскоре в Санчурск пришла похоронка.
– Всем приходом о нем плакали, – говорит Валентина Васильевна. – Был он сиротой, вырос при монастыре. Остались после него книги, камилавка и старая ряса, в кармане которой мы нашли бумажку-помянник с именами Царственных мучеников.
* * *
Когда Валя с мужем купили дом, ее мама первым делом повесила икону в углу. Своими руками ее укрепила и сказала твердо:
– Не снимайте.
Знала, что предстоит дочери с зятем.
И вот началось к этому образу «паломничество», сам председатель исполкома приходил, ругался, требовал скрыть икону.
Валентину Васильевну знал к тому времени весь Санчурск. Она была старшей медсестрой в районной больнице, в детском отделении. Иные и врача могли не помнить по имени, а она на устах.
Да и сама по себе человек видный. Даже одевалась благодаря любви и мастерству мужа как мало кто в районе. В общем, была из тех, у кого учатся жить. И тут такой скандал: верует, в церковь ходит, икону дома держит.
Ей стали угрожать увольнением с работы, которой она очень дорожила. Она отвечала сдержанно:
– Увольняйте.
Но медицина – это та область, с которой даже начальство не любит портить отношения. Когда главный врач Прохоров вступился за Валентину, обличители вынуждены были отступить. Они еще не знали, какой сюрприз семья Жировых преподнесет им в скором будущем.
Имя: Любовь
Эту историю я уже много раз рассказывал устно, прежде чем сесть за очерк. Так она меня поразила и обрадовала.
* * *
После рождения сына Жировы ждали хотя бы еще одного ребенка. Но прошло одиннадцать лет, две беременности Валентины Васильевны закончились выкидышами. Стало ясно, что рожать ей больше нельзя.
Между тем в конце 50-х годов она вновь обнаружила, что носит в себе ребенка. Беременность протекала очень тяжело. До шестидесяти раз в день ее рвало, за три месяца похудела на 15 килограммов. Однако терпела. Мечтала о дочке.
И лишь когда врач Елизавета Сергеевна сказала, что дело опять идет к выкидышу, Валентина начала смиряться, с болью поняла – это конец ее надеждам.
– Ступай вымойся в бане, завтра будем делать аборт, – произнесла врач.
– Я вымылась, – рассказывает Валентина Васильевна, – легла спать. И вижу, как склоняется надо мной женское лицо, очень красивое, на голове покрывало. А на руках у женщины ребеночек спеленутый. Развернула она его, поднесла к моему лицу, а ребенок уставился своими голубыми глазами и внимательно на меня смотрит, как бы ожидая, что же я на все это скажу.
Я поняла, что за Женщина меня посетила. Она мне сказала так:
– Запомни. Это твоя девочка, ребенок будет здоровым и родится на Успение, 28 августа.
Открываю я глаза, ее уж нет. Соскочила с постели, сон пропал, тут зашла врач Елизавета Сергеевна, и я ей все рассказала. Она долго думала, потом сказала:
– Я в церковь не хожу, но это, наверное, Богородица тебе девочку показала.
Потом помолчала еще, добавила:
– Ну хорошо, попытаемся мы сохранить твою беременность, но ты будешь четыре с половиной месяца лежать у нас в родильном отделении под наблюдением. Пока ребенок не зашевелится, мы тебя не отпустим.
* * *
|
В это время одна набожная старушка посоветовала Валентине дать обещание Матвею Яранскому съездить на его могилку.
Через два месяца рвота у нее стала утихать, отпустили ее домой из больницы. Но она, конечно, была еще очень слаба, а дороги на Яранск тогда еще не было, автобусы не ходили. Что делать, как выполнить обет? Из Кирова тогда в Санчурск летали 2-местные самолеты, возили почту и здешнее начальство на совещания.
Пришла Валентина на аэродром, не зная толком, с чего начать, к кому обратиться. Неожиданно летчик сам к ней подошел – видно, кто-то его предупредил, говорит:
– Идите, Валентина Васильевна, к самолету и встаньте у двери. Посмотрим, что можно сделать.
Так Валентина и сделала. Через какое-то время летчик подошел, махнул рукой:
– Заходите, Валентина Васильевна.
Она по лесенке быстро поднялась. Дверь захлопнулась, полетели.
– А начальство внизу осталось, – недоумевает в разговоре со мной Валентина Васильевна. – Вроде как секретарь райкома должен был лететь. Я очень переживала, что летчика снимут с работы.
Слушая ее рассказ, я подумал, что секретарь мог быть в курсе происходящего. Материнство в те годы было для русского человека священно. Какую бы должность он ни занимал.
Но вернемся к тому давнишнему паломничеству, которое запечатлелось в памяти Валентины Васильевны в мельчайших деталях:
– В Яранске, когда мы приземлились, летчик сказал: «Буду ждать тебя на этом месте в 5 часов вечера».
Я пришла на кладбище. Могилка отца Матфея вся была в свечах. Люди – кто плачет, кто просит об излечении, или о другой какой помощи. Я тоже зажгла свечи, помолилась, со слезами попросила, чтобы помог мне батюшка в родах. Взяла земельку с могилы, как все делали, там на могилке были уже глубокие ямки. С кладбища вернулась на аэродром. А там все одно начальство стоит, с портфелями.
Ну, думаю, не попасть мне на самолет. Держусь подальше от назначенного места, боюсь начальников. Они ждут, и я жду. Подлетает самолет, делает круг над аэродромом и... садится не там, где положено, а где я стою – в сторонке.
Подбегаю, сажусь, самолет тут же взлетает. Деньги летчик с меня так и не взял, сначала говорил, что потом возьмет, а когда расставались, сказал: «Как родишь, зайду в гости, тогда и сочтемся».
Но так и не зашел. Хотя мне передавали, что он все время интересовался, как у меня дела обстоят.
* * *
А вся больница в это время ждала Успения. И за стенами ее, в Санчурске, многие знали, что Валентине явилась Божья Матерь. Народ очень волновался: неужели сбудется. Раз так – то значит, и Бог есть...
– Родилась в 5 часов вечера моя Люба в день Успения. Вес – пять килограммов, здоровее некуда. Все приходили смотрели – и главный врач Прохоров, и все остальные врачи. Я и сама не верила, что все так случилось. Радости было – не описать. Все любили ее, мою девочку. Адель Исааковна, заведующая моим отделением, говорила: «Я никогда бы не поверила, если бы полгода назад самолично не услышала точной даты».
* * *
Весть о чуде передавалась из уст в уста, расходилась все дальше. Рождение Любы стало торжеством веры.
Я листаю «Дневник...» матери, такие тогда выпускались в СССР. На первой странице специальная графа:
Имя: Любовь
Цвет волос: темно-русый
Глаза: голубые.
Прочие записи: ... с 5 недель смеется. Первое слово сказала в 3 месяца: «онго».
Училась Люба на отлично, закончила Московский юридический институт. Работает сейчас в городской прокуратуре в Йошкар-Оле.
С фотографии Люба смотрит куда-то своими веселыми ясными глаза. Вот такой она и была, наверное, когда с ручек Богородицы ждала ответа матери.
Как она умирала
Несколько лет назад Валентина Васильевна собралась умирать. Тяжело заболела, несколько раз теряла сознание, истекала кровью. Продолжалось это около года. Как-то раз заснула и увидела, как подошли к ней трое в темных одеяниях, двое мужчин и одна женщина. Один из них сказал:
– Ее надо посадить.
Утром Валентину Васильевну нашли сидящей на подушках. Муж пришел в больницу, спросил:
– Зачем села?
– Меня посадили, – она ответила.
Поверить непросто и не поверить трудно. Валентина Васильевна сидела без кровинки в лице, руки поднять не могла, не то что сесть. Останься она в ту ночь лежать – живой бы не проснулась. Но это стало ясно несколько позже.
Через какое-то время трое в темном снова явились ей, лиц, как и первый раз, не показали. Сказали только, что ее нужно вымыть и окатить иорданской водой.
Валентина Васильевна рассказала об этом мужу. Помыли ее, а про иорданскаую воду муж-то и забыл.
Трое снова пришли, говорят:
– Тебя водой не окропили.
На следующий день окропили ее и иорданской водой.
Валентину все это взволновало. Попросила она гроб ей сколотить и батюшку позвать. И вот сделали ей гроб, одежду смертную приготовили и батюшку позвали, пособоровать перед смертью, исповедовать и причастить. Священник пришел, выслушал внимательно рассказ про сны, помолчал, подумал, потом произнес:
– А ведь ты еще поживешь.
* * *
– А гроб куда дели? – интересуюсь я.
– Гроб? Под крышей стоит, – жизнерадостно отвечает Валентина Васильевна.
Невольно бросаю взгляд на потолок, где ждет ее на чердаке покрытая пылью колода.
Пусть там и остается.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
