СТЕЗЯ
ИСТОРИИ ВОЕННЫХ ЛЕТ
Недавно зашла вот так же наша будущая читательница Надежда Дмитриевна Рояк из Сыктывкара. Принесла плач по умершей подруге (приводим его в конце этой публикации). Очень трогательный. Потом еще раз заглянула и разговорилась.
– Можно мне записать, – спросил я ее, зная, что в первый приход она решительно этому воспротивилась.
– Я вашу газету почитала, она мне понравилась, решила подписаться. Поэтому делай, как знаешь.
Родом она из села Семеновское, что в Порецком районе Чувашии. Есть там такой угол между чувашскими и мордовскими поселениями, который издавна был населен русскими людьми. Давно замечено, что на стыке нескольких народов люди бывают более живыми, энергичными. Может быть, боятся в грязь лицом перед соседями ударить?
Вот рассказ Надежды Дмитриевны о родных местах. Когда обработал его, подумал: ведь это готовый сценарий для фильма.
«Ничего не бойтесь»
Когда начали колокола снимать с церквей, наша церковь стала бороться за колокола, чтобы не сняли.
Один наш, деревенский, был тогда партийным начальником – Серебряков Николай. Предупредил, что завтра явятся из района по нашу звонницу. «Собирайтесь, – говорил он, беритесь за вилы. Вы, женщины, ничего не бойтесь, золу в глаза приезжим бросайте. Но только взаправду никого не поколите».
Мужики с вечера собрались, вместе переночевали, а утром, когда начальники приехали, то видят – все семеновские жители с вилами стоят на дороге, кричат: «Не дадим снимать, вы нашу смерть получите, а не колокола».
Начальники испугались, что их покалечат, и уехали несолоно хлебавши. Несколько раз возвращались, но одолеть не смогли.
Тогда нечистый взялся с другой стороны к селу подобраться. Один коммунист, Денисов, тоже из начальников, проштрафился где-то у себя в колхозе. Из партии его выгнали, и он к религии прибился, стал церковным старостой в Семеновском. А коммунист, он и есть коммунист, хоть и бывший. В церковь войдет, бывало, и начнет нехорошими словами выражаться.
Тогда решила наша церковная двадцатка его выгнать. А староста пугать стал: «Если прогоните – отдам ключи властям». И отдал, когда проезжали начальники через Семеновское.
Народ как узнал, возмутился духом. На обратном пути коммунистов перехватили. Сказали – пока не вернете, что взяли, не отпустим. Те со страху-то ключи и вернули. Знали наше село.
Жук-жук
Порядки у нас, в Семеновском, были строгие. В субботу грехом считалось песни петь или плясать.
Однажды отправилась я в этот день в гости к подруге. Ее мать, тетя Настя, ушла в храм на вечернюю службу, а из взрослых в доме оставалась только учительница-квартирантка. Хотела она нас приветить, говорит: «Давайте я вас чаем напою с печеньем и конфетами». Мы обрадовались, конечно, набросились на угощение. Потом учительница завела патефон и стала учить танцевать.
Мы сцепились, пляшем и песенку припеваем:
По дороге жук-жук,
По дороге черный.
Посмотри-ка, мама,
Какой он проворный!
Лет по десять нам в ту пору было. И не услышали, как тетя Настя из церкви вернулась. Схватила она ремень да как начала нас стегать. Стегала и приговаривала: «Вот вам и проворный, вот вам и проворный». Учительница было попыталась вступиться, вину на себя взять, но тетя Настя ее будто и не замечала.
Одно нас только и спасло – на полати спрятались. У нас в селе горшки делали, крынки. А перед тем, как обжигать, ставили на полати под потолком – просохнуть. Там мы вместо горшков и уселись, ревем. А тетя Настя снизу кричит:
– Ты, Надежда, матери-то скажи, как от меня досталось.
Да разве я совсем глупая, ведь от мамы еще перепадет, если узнает.
Пешком через Урал
Папу на войну не взяли, у него одного легкого не было. 22 июня 1941 года застало нас в Челябинске. Помню, как зарыдали женщины, а мужчины стали собираться в военкомат. Папа тогда работал на заводе, где снаряды делали, танки. Помню большое озеро, в котором эти танки испытывали, смотрели, как они плавают. Танки очень быстро ездят, не то что трактора. Завидишь, как он вдалеке несется, только успевай соскочить с дороги.
Жили голодно, ездили по деревням, меняли вещи на продукты. Нас, пятерых девчонок, родители собирали в дорогу. Кофточки, отрезы, юбчонку какую укладывали в котомки. Как-то застали нас сумерки в пути. Попросились мы ночевать к одним в баню. Хозяева захотели вещи посмотреть, мол, что понравится, обменяют. Поглядели, сказали, что ничего им не подходит. Но нас что-то напугало в их поведении.
Ночь мы с девчонками не спали, боялись, смотрели в окно. И вдруг смотрим: идет хозяин с женой, топор в руках несет. Попросили нас открыть. Хозяйка говорит:
– Я вам супу принесла, остатки с ужина.
А мы видели, что она с пустыми руками пришла. Говорим:
– Спасибо, не хотим кушать.
Потом хозяин сказал:
– Мне нужно ключи взять от рельсов, скоро поезд пойдет.
Мы отвечаем:
– Хоть вы и хозяева, но мы ночью дверь не откроем.
Тогда они стали ломиться в дверь, девчонки к окну бросились, чтобы попрыгать в случае чего, а я на лавочку села и молюсь. Одну молитву прочту, другую начинаю.
Наконец хозяева утомились, ушли, и все успокоилось. В окно было видно, что поезд прошел благополучно, ничего с ним не случилось. И мы убедились, что нам угрожала опасность. Как рассвело, открыли дверь и бегом бежать.
* * *
Когда папе стало похуже, отпустили его с завода. И он нам сказал: «Я хочу на родине умереть». Пассажирских гражданских поездов тогда не было, одни военные. Поэтому пошли мы из Челябинска пешком домой. Шли лесом, шли по шпалам.
Два месяца были в дороге, а я голодна не была. Так дружно люди жили в те времена. Зайдем в село, нас спросят, куда путь держим. Мы отвечали. Народ хоть и бедный был, но последним делился: кто хлебом мякинным, а у кого хлеба нет, тот картошки даст.
В лесу мы грибы, ягоды собирали. Когда встречали дезертиров в лесу, они спрашивали, нет ли у нас хлебца немножко покушать. Когда было – мы делились. Встречных они не обижали. Мне 16 лет было – девушка молоденькая, но все обошлось. Поговорят с папой и мамой и дальше в лес уйдут. Много их было, повсюду скрывались. Иные во ржи прятались, на иного посмотришь – вроде женщина в платочке белом, а ближе подойдет, из-под платка борода торчит.
Дошли мы до Уральских гор. Там туннель, солдаты стоят, не пускают. Да и без солдат не сунешься, как там, в горе, с поездом разминуться? И решили мы через Уральские горы идти. Они не очень крутые, перебраться можно.
Так вот и дошли до дому, до своего Семеновского.
На станции
Из Челябинска вернулись, стали в колхозе работать. Но в те времена приезжали с милицией, хватали девушек на работы – кого на торфоразработки, кого на железную дорогу. Мы прятались, чтобы не угнали. Но милиционеры, бывало, ночью придут, возьмут нас, сонных, запрут в сельсовете и за новыми девушками отправляются.
А как попала на работу – за побег 5 лет дают, за опоздание – 15 суток. Я оказалась на железнодорожной станции. Мы, девушки, снабжали паровозы дровами. Вручную пилили. Двое поднимут, одна несет. Худо было, все время хотелось есть.
* * *
Однажды меня отпустили домой на побывку. Легла я на русскую печку, уснула. И увидела наш святой домик.
Рядом с селом забил когда-то родник, старики помнили, как это произошло. На этом месте иконку нашли и построили часовню – не часовню, а дом большой. Крыша с крестом, а посреди колодец в полу – воду черпать. Стены были обвешаны иконами. Перед образом Параскевы-мученицы лампадка теплилась. Кто мог, хлеб здесь оставлял для бедных. На Крещение службу там совершали, батюшка приходил воду освящать. Со всех окрестных деревень собирались люди, снимали лапти, одежды, обливались и даже детей купали.
Как-то раз председатель сельсовета Мишутин, коммунист, вредный такой, все его не любили, взял и снес наш домик – по бревнышку раскатал. Тогда жители написали жалобу в Москву, и пришел ответ – все отстроить заново. И как ни унизительно это было Мишутину делать, а пришлось. До сих пор этот дом стоит, и водичка течет.
Так вот, приснилось мне на побывке, что я пришла в наш святой домик. Поставила ведра и увидела, что в углу старушка в темной одежде стоит. Догадалась я во сне, что это сама Параскева-мученица. Бросилась на колени, стала молить: «Святая Параскева, Пресвятая Богородица, простите меня». А мученица меня утешает: «Не плачь, – говорит, – скоро у тебя будет хлеб-соль. Я сама тебе зачерпну воды». И наполнила мне ведра – а там вместо воды молоко. Проснулась я посреди ночи и маму разбудила, рассказала ей, что видела.
– Хороший сон, – сказала мама.
Когда обратно на станцию вернулась, начальник меня вызвал в кабинет и спрашивает: «Надежда Дмитриевна, вы хотите работать в столовой официанткой?»
Говорю: «Конечно, хочу». Ведь в столовой иной раз и подкормят.
* * *
Я с детства любила дружить с бабушками, которые внушали мне любить Бога. У них много было книжек святых, они их мне доверяли. А женщины в селе узнали, что я читаю, стали приходить, просить: «Надя, ты почитай нам, мы послушаем». Одну прочитаю, мне старушки другую дают. И в Челябинске потом с одной бабушкой познакомилась. У нее все святые книги коммунисты сожгли, но она много молитв успела списать и меня им учила.
Тогда не все жгли. Много прятали. У меня подруга была – партийная, с фронта вернулась, с боевыми наградами. Она в Шумерле в горисполкоме служила. Раз завела в подвал на работе. «Гляди», – сказала.
В подвале было чисто, хорошо. Кругом стеллажи стояли со святыми книгами. Много ряс священников висело, кадила. Все имущество церковное там было. Я взяла посмотреть одну книгу, другую. Попросила одну на память, но подруга только руками замахала. Мол, нельзя, здесь все переписано. И домой почитать тоже не разрешила. Строго было. Все хранилось. Куда это потом дели, не знаю.
А одна из тех молитв, которые я списала в Челябинске, очень потом помогла.
* * *
Начальник у нас на станции был партийный человек по фамилии Цепилов. Он поссорился со стрелочником Чугуновым, и тот стал ему мстить. Как-то положил на рельсу железяку, чтобы поезд сошел с рельсов (аварию сделать), и пошел к себе в будку. Сторож, когда делал обход, увидел железку и понес ее Чугунову. Спросил:
– Чугунов, я вот железяку нашел. А ведь мог и поезд сойти с рельсов, кто же этого хотел?
Тот и отвечает:
– Сейчас начальник пробежал, я видел.
А потом и свидетеля стрелочник нашел, подговорил его. Арестовали Цепилова, три месяца держали, в Казань возили допрашивать. Но Цепилов ни в чем не сознавался. «Нет на мне вины», – отвечал.
В то время пришла ко мне его жена Надежда, сказала:
– Сегодня ночью повезут моего мужа. Хочу собрать ему мешочек с гостинцами – рубашку да махорку положить, нет ли у тебя табака?
Самосад у меня был, его в Семеновском выращивали и переправляли для продажи. Отсыпала, сколько нужно, а потом говорю:
– Надя, ты не против, если я в обшлаг рубахи молитву зашью Пресвятой Богородице?
– Нет, – отвечает, – делай, как считаешь нужным.
Когда конвоиры стали рубаху щупать, деньги искать, то бумажка не зашуршала. А Цепилов-то ее сразу нашел. Выучил и стал повторять денно и нощно, хотя и коммунист. Рассказывал потом: «Даже когда на суд меня повезли, ничего кругом не вижу, только читаю».
И вот вынесли ему приговор. Признали виновным. А на суде были Чугунов и еще один парень, который против Цепилова показания давал. И вот, как прочли приговор, этот парень молодой, Александр, вдруг поднимается с места и говорит:
– Выслушайте меня. Цепилов не виноватый ни в чем. Меня подговорил стрелочник Чугунов. Дал мне костюм и две буханки хлеба, чтобы я подтвердил, что Цепилов готовил крушение. А я ничего не видел.
Цепилова освободили, и он как только вернулся на станцию, первым делом зашел ко мне.
– Спасибо тебе, – сказал, – ты меня спасла. Хочешь, наизусть прочту твою молитву?
И заплакал.
– Нет, – отвечаю, – я вам верю.
Да, забыла сказать. Когда мы ему молитву передали, жена-то, Надежда, поехала к старцу в город Шумерля, рассказать о беде. Тот ее стал успокаивать, сказал:
– Не расстраивайся, раба Божья, спасет твоего мужа святая бумага.
Так ведь и получилось.
Конец войне
Когда война началась, много зерна разворовывалось. И чтобы уберечь его, договорились половину семеновского храма занять под хранилище. Когда мы из Челябинска вернулись, мой папа, Ефремов Дмитрий Иванович, стал сторожить и церковь, и зерно, и все имущество.
Там одна иконка на окне стояла, круглая. Папа боялся, что ребятишки с улицы дотянутся, поломают. Переставил на стол. Утром пришел, она снова на окне, как ни в чем ни бывало. Папа удивился.
Однажды, осенью 44-года это было, я проснулась. Вижу: в храме огонек, как от лампадки. У нас в церкви прежде всегда лампадка горела перед образом святой Параскевы, а в войну перестали ее зажигать. Наш дом рядом стоял, и все было видать. Бужу отца:
– Папа, наверное, весовщик пришел, в окнах свет видно.
Отец посмотрел в окно, и верно, горит. Пошел в храм, вернулся задумчивый. «Темно в храме», – говорит. А в окно смотрим и снова свет видим. Чудеса. Тут отец сказал маме:
– Дуняша, сходила бы ты в храм, может, мне послышалось. Какое там пение идет, прямо пасхальное! И мужские голоса слыхать, и женские, очень красивые.
Мама пошла, возвращается радостная:
– И верно, поют, – говорит, – как хорошо. В окошко заглянешь – тихо, а на шаг-другой отойдешь, снова все слышно.
Мы никому не стали об этом говорить, могли арестовать за агитацию. Но с тех пор стали ждать конца войны. Решили, что было нам знамение, что Господь благословил храму скоро открыться. Так и получилось. После войны опять стала продолжаться служба. Одно плохо – звона не разрешали. Только полночь отбивать двенадцатью ударами, да когда пожар – тоже звонили.
И такая у нас церковь красивая, только в Москве, говорят, такая есть.
В последний год войны стали забирать мой возраст – 25-го года рождения. Мы, девчонки, пошли провожать ребят до речки. Сказали:
– Ну, ребята, мы будем вас ждать, возвращайтесь с победой.
Они ответили:
– Ждите нас, ждите, мы вернемся.
Из десяти человек трое вернулись, один вскоре умер.
Папа очень хотел дожить до победы. Говорил:
– Я скоро умру, но хочу увидеть – кто победит. Верю, что наши. Русский народ – сильный.
Умер он в апреле 45-го года, в самый разлив. Нескольких дней до победы не дожил.
* * *
Я, Рояк Надежда Дмитриевна, после смерти своей любимой подруги Пыстиной Марии Ивановны сложила прощальный стих:
| Ты грустишь, печаль посеяла на долгие года, Любовь твоя останется навеки, навсегда. Стоим у гроба, плачем мы, слеза течет ручьем, Мы Машеньку теряем и больше не вернем. Живая ты прощалася, целовались мы с тобой, А сердце наше билося, настал час роковой. А дети твои смотрят и смотрят на тебя, Взгляд их печальный, а на сердце тоска. Твоя подруга Феня смотрит и молчит, А сердце ее стонет, расстаться не велит. Твои сестрички милые прощаются с тобой, Скорбят оне и плачут, склонились над тобой. Поздравительные открытки твои я сохраню. Это будет память, которой дорожу. Я прошу у Бога, дорогая, за тебя, Чтобы жизнь твоя загробная легка была всегда. Милая Маруся, мы облегчим твой путь, Помолимся Богу за тебя, мой друг. Над гробом Марии скрипка внука заиграла. Услыши меня, прошу я, родня вся зарыдала. Виталика любила, встречала всей душой, А мне ты говорила: «Это внук мой дорогой». Не раз ты говорила про внука своего, Любовь к нему не скрыла ни от кого. А матушку любила невестушка твоя, Трудно ей поверить, что нет больше тебя. Сыночек твой Володя потерял покой: Нет больше мамы, не придет домой. А дочка твоя Таня, в трауре она. Трудно ей поверить, что она одна. Народу было много, провожали тебя, А ты лежишь нарядная, как в гости собралась. Цветами вся осыпана, на тебе лежат, А венков так много, красивые оне, Дети и родные подарили тебе. Пройдут года немалые, мы встретимся опять, Начнем там жизнь мы новую, печаль оставит нас. Не ходи, прохожий, не топчи ее прах, Она уже дома, а ты еще в гостях. |
Записал В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
