ОТЧИНА
ПОМНИ О САНЧУРСКЕ
Недавно сестры прислали мне фотографию моего деда...
Мы ребята – санчурятаМы ребята-санчурята,Мы нигде не пропадем.
На том свете побываем
И опять домой придем.
Санчурский район Кировской области – это родина моей мамы. В ее деревню с войны пришли только двое. Оба с японского фронта. С германского – никого.
Но раз обещали, что с того света вернутся, будем ждать. Есть на это и Божье обетование – придет день, не станет мертвых, все воскреснут. И придут тогда наши со светлыми лицами, с родиной повидаться.
И сам я много лет мечтал добраться до Санчурска. Но как-то все не мог решиться. Пока однажды не застал меня дождь на берегу реки Великой.
* * *
В тот год мы отправились в крестный ход всей редакцией. В последний день хода собрались с Женей Суворовым сходить за святой водой на источник. По дороге купили по иконке св.Николая Великорецкого и хотели было идти дальше, но видим – первые капли падают на книги, свечи.
А за лотком всего один человек – послушник Великорецкой церкви. Я приметил его еще года четыре назад, назвав про себя «князем Мышкиным». За благородное, не от мира сего лицо.
Помогли ему собрать скарб, уложили коробки на стол и понесли в гору. Тропинка среди сосен поднималась вверх почти отвесно. Мы даже растерялись поначалу, примериваясь. С такой ношей, как у нас, и по ровной-то дороге далеко не уйдешь – неподъемная. Намучились, зато потом услышали от «князя Мышкина» кротко и уверенно сказанные слова:
– Господь вас обязательно вознаградит.
* * *
Между тем дождь уже начал превращаться в ливень. Очередь к источнику только выросла – наш народ хлябями небесными не испугаешь. Куда Женя запропал, уже не помню, а сам я был немедленно какой-то сердобольной женщиной накрыт обширным куском полиэтилена.
– Откуда вы? – спросил ее.
– Из Санчурска.
Я, конечно, обрадовался, рассказал о маминой деревне. Мария Ивановна Шарапова – так звали мою благодетельницу, – оказывается, там не раз бывала. Свои люди.
Поговорили о Санчурске, я загорелся, решил – точно приеду. Слово за слово, подошел наш черед наполнить бутылки. На том и расстались.
Спустя полгода звоню в дверь, за которой Мария Ивановна живет:
– Здравствуйте! – говорю. – Вы меня помните?
Так вот и стройтеВасилий Николаевич, муж Марии Ивановны, поднимает руку:– Встаньте на берегу Кокшаги на мосту, вытяните руку с растопыренными пальцами – вот так и улицы у нас идут. У основания узко, а дальше расходятся. Говорят, проезжал чиновник, вытянул руку – пальцы врозь. И сказал: так вот и стройте Царево-Санчурск.
* * *
Это одна из легенд.
Другая, «Сказание об Иване Грозном», говорит, что черемисский царь Балтауш построил здесь большое укрепление Шемчура, чтобы загородить русскому войску путь на Казань.
«Захотели воеводы царя обойти городок – не пустил их Балтауш-князь без войны». В кровавой битве под Шемчурой черемисы были разбиты, а царь Иоанн велел поставить здесь русский город и назвать его Царево-Шемчурград.
Так говорится в предании. Но, скорее всего, городок был основан позже – при Борисе Годунове.
Как пишет краевед Д.Наумов, солдаты и местные жители за короткое время возвели мощные земляные укрепления. На берегу Большой Кокшаги поднялся кремль. Его зубчатые деревянные укрепления были сооружены из вековых дубов и корабельных сосен, которыми славились здешние места.
Вскоре русские селения Березовка, Заозерье, Великоречье и другие смешались с марийскими Люмпануром, Матвинуром, Изинуром. Местные боги яростно сопротивлялись. В конце прошлого века построили деревянную церковь в марийском селе Шапта. Когда освятили престол, раздался крик: «Горим!»
Огня не было видно, решили, что снаружи занялось, стены и потолок, казалось, дышат жаром и вот-вот рухнут. В храме воцарился ужас, давя друг друга, народ ломился к дверям. Выломали северную железную дверь. Крыльца там еще не было, потому люди посыпались в снег с саженной высоты друг на друга. По площади уже везли воду, но с удивлением обнаружили, что пожар народу привиделся.
Когда собрались на праздничную трапезу, стали подсчитывать убытки. Кто потерял золотой медальон, кто часы повредил, кто сапога или шарфа не досчитался, не говоря уже о разорванных шубках и тулупах. Подумали и решили, что это злой дух кереметь мстил за падение своего владычества.
* * *
Вражды между русскими и черемисами не было. Но народ все равно получился бедовый.
Фаина Романовна Столярова – санчурская поэтесса и журналистка – с улыбкой вспоминает, как приехала в Киров на семинар, а ее спрашивают:
– Ты с ножом приехала?
– Что!?
– Ну, какой же санчурский без ножа?
Но как работникам нашим цены не было. Многие в 50-е годы бежали от колхозов в Марийскую республику. Те, у кого уцелели мужики в семье, выстроили настоящие деревянные хоромы с бесчисленными лестницами. Пасека, обширное хозяйство – были нормой. И все это быстро выросло на пустом месте.
Есть в Санчурском районе краевед Всеволод Егошин – очень интересный человек. Путешествует на велосипеде, записывая воспоминания. Попутно преподает музыку и географию в нескольких сельских школах, ночуя где придется.
Недавно он собрал по архивам заметки о характере и быте здешнего населения, составленные приходскими батюшками. Вот несколько выдержек из летописи городищенской церкви:
«Народ приветлив – при встречах друг другу кланяются, снимая шапки. В разговорах редко любят посмеяться над слабостями друг друга. Друг за друга стойки, все извиняют и прикрывают, доходя до ложной присяги...
Матери чадолюбивы, детей наказывать считают за грех... так же, как и мужчины склонны к щегольству – любят цветное платье, дорогую сбрую на лошадях, хорошие экипажи...
В домашнем быту любят опрятность, работы строго распределяют между собой...
Ворами гнушаются. Больных посещают усердно, пострадавшим от несчастных случаев помогают вещами и деньгами...»
* * *
Иду вдоль главной улицы Санчурска, застроенной красивыми купеческими домами в два этажа. Впереди виднеется городищенская церковь, сбоку за деревьями – купол храма Тихвинской иконы Божией Матери. Старый дореволюционный дух очень силен. Так и кажется, что сейчас увидишь вывеску «ХЛЕБЪ», с буквой «ять».
Перед редакцией «Санчурского вестника» стоят двое: один военный, офицер, второй – пожилой мужик с большими крестьянскими руками. Увлеченно говорят о старине:
– До войны здесь семь тысяч жило, – доносятся до меня слова.
Сейчас немногим больше. Будто застыли мы, замерли на ходу. Так бывает, когда вдруг спохватывается человек, понимая,что забыл что-то важное или потерял по дороге. И вот стоит растерянно, пробует вспомнить.
Опавшие листьяЛистаю желтеющие страницы газеты «Санчурский вестник». Фаина Столярова дала мне в дорогу большую стопку. Передо мной проходит история санчурского священства. Вот три истории.* * *
Первая рассказана работником музея Юрием Субботиным.
В 1887 году разорились крестьяне одной из санчурских деревень – Агеевой.
Когда их скарб был выставлен на торги за недоимки, об этом узнал местный священник о.Алексей Мышкин, настоятель мусерского прихода. Добрейшей души человек.
На торги он послал верного человека, который стал надбавлять за каждую вещь по 5 копеек, против объявленных цен. Всего, чтобы вернуть обратно крестьянам, выкуплено было самоваров, прялок, сапог и пр. на 120 рублей.
Заполучив это имущество, батюшка вернул его прежним владельцам. А ведь сельские священники влачили в то время самое жалкое существование. Если крестьяне налогов покрыть не могли, то и на храм им жертвовать было, конечно же, не из чего.
Скорее всего, священник отдал все, что скопил на покойную старость. Такое сердце!
В 1887 году, когда произошло это событие, родился другой санчурский пастырь – отец Александр Шерстенников. Сколько-то лет спустя, после смерти о.Алексея Мышкина, он занял его место у престола в том же самом мусерском храме во имя Смоленской Божией Матери. Здесь и застали его гонения.
* * *
Он был веселым, умным человеком, но совсем бесхозяйственным. Любил цветы, книги, однако как-то раз ему потребовалось подоить корову. Ведро быстро оказалось у нее на рогах. Больше скотину в семье о.Александра не держали.
Родился он в семье потомственных священников, его брат дослужился до митрополита. А сам отец Александр был превосходным проповедником. Говорил иной раз по часу, все прихожане плакали и нежно его любили.
Два раз отца Александра забирали и выпускали из НКВД. Ему бы уехать! В третий раз его несколько месяцев избивали, требуя признаний. Лицо превратилось в кровавую коросту, но он так и не сдался.
Дочь вспоминает, как их выселяли. Забрали у нее всех кукол. Очень она потом о них горевала.
Ее отцу присудили расстрел, но из тюрьмы удалось передать письмо в Москву. Казнь заменили на семь с половиной лет лагерей. Вскоре оттуда стали приходить письма:
«Вчера, 24 июня 1941 года, исполнилось три года, как я покинул родной угол и потерял вас. Да, три долгих мучительных года, как мы не видели друг друга, не смотрели друг другу в глаза...
Несчастный истребитель человечества Гитлер дал войну, а с ней вместе страдания, горе и слезы миллионам людей, живших мирным трудом... Будем надеяться, что ненадолго... В 17-м веке уничтожен ставленник Польши, в 18-м веке в 1709 году под Полтавой был побежден король шведский Карл XII, в 1812 году завоеватель полу
мира Наполеон закончил свою блестящую историю, и теперь очередной посягатель на свободу и счастье Великой страны найдет ту же долю...»
«Сегодня 12 апреля 1942 года... У отца Василия и у о. Александра покойных жены умерли еще когда они были дома. Да, милые старцы уже не воротятся к родным людям и местам. Один нашел покой на кладбище в Якутске, другой в Алдане... Упокой, Господи, их души. Да, не хотелось бы мне здесь умереть, ведь тогда никто из родных не навестит моей могилки...
Ну, милая моя старушка, поздравляю тебя с днем ангела... мечтаю хотя бы еще раз в жизни провести этот день вместе... обоим вместе нам через год будет 110 лет... Станем надеяться, что будет встреча, а с ней и совместная семейная жизнь, долгая ли, короткая – не все ли равно, а лишь бы исполнилась мечта быть вместе, это все, это венец наших желаний, наших мечтаний и упований. Да будет по воле Божьей.
Бог даст, помаленьку скоплю и опять пошлю вам хоть немного денег, а пока потерпите уж как-нибудь... Если бы можно было, позволяли средства и время, я бы целыми тоннами писал вам.
Вечно душой с вами, ваш любящий муж и отец Александр».
«...Да, далеко меня занесло от вас. Мне иногда кажется, что я живу где-то помимо земного шара, как будто на другой планете... Я, подобно Робинзону Крузо, выживаю, одиноко отсчитывая каждый день, благодаря Бога за каждый новый день... Смерти я не боюсь и только прошу у ней, как милости, взять мою жизнь не здесь, в Якутске, а дома, в милом Санчурск-Мусерском краю, в кругу дорогих и милых сердцу людей... В день святого Рождества помяните меня горячими пирожками...
Бог знает. Оставшиеся 7 месяцев разлуки будут ли действительно последними месяцами?.. В Якутске я коротал мучительные часы среди добрых и милых, культурных, сердечных людей... Мои добрые якутские знакомые радуются за меня и говорят: вот, Александр Александрович, и вы заживете семейной жизнью».
Он вернулся и прожил еще два долгих года. Последний раз отслужил литургию за четыре дня до смерти, в Петров день.
Иван МоденовОб отце Иоанне Моденове я впервые услышал несколько лет назад. Этот человек – вятская легенда вроде иноков Осляби и Пересвета. Лет пять назад краеведу Вере Федоровой посчастливилось записать рассказ о нем, услышанный в селе Корляки:«А какой священник был, Моденов! Иван Матвеевич... Сейчас лет под сто ему, если жив. Память – феноменальная. Человек до пятидесяти встанут кругом (он их никогда не видал), спросит имена – ни разу не спутает при разговоре. Силы необыкновенной! Как-то мужик один мат при нем выпустил в адрес Бога – отец Иван сгреб мужика, вскинул да и повесил за рубаху на сук березы.
Наш Иван Моденов в сорок втором весело, по-деловому на фронт собрался. Липочку, жену, к себе прижал, поцеловал, конечно. Потом собравшимся будто с трибуны рукой помахал – ушел...
Воевал. Даже в партизанах. И большое звание получил, чуть не подполковника. Но за ним НКВД следило. А в селе им все любовались. Он монахом жил. И служил отлично. Крест у него нагрудный был, наградной (наперсный)– значит, и церковные власти его ценили... Вдруг без объяснений уехал в Лугу. Даже слух прошел такой: вот, мол, за праведника шпиона держали. Но мы не поверили. Узнали, что с повышением перевели его и безо всяких претензий. А уж потом-то он в монастырь ушел...
Говорили люди, кто знаком был поближе, будто бы в партизанах он попал в какую-то переделку, никакого выхода не было, а было ему видение, и спаслись все, чудом спаслись. Так вот он и дал себе зарок тогда мирскую жизнь оставить, иноком жить. Так и жил».
* * *
Может, оттого санчурские такие боевые, что начинался городок с крепости и долго ею оставался? Не знаю. Однако одним этим санчурский, да и вообще вятский характер не исчерпывается. Есть в нем что-то очень доброе и трогательное.
На последней полосе «Вестника» вижу большие черные буквы: «ПОМИНОВЕНИЕ». Под ними лицо солдата, мужественное и беззащитное одновременно. Хороший из него мог выйти работник и отец – Куандыков Вечяслав Васильевич. Погиб в Чечне. «Еще свежи в памяти его улыбка, взгляд его добрых глаз...» – пишут родные. Но что больше всего меня поразило – это последние слова поминовения:
«Пусть земля ему будет пухом, а вас всех хранит Бог от бед и несчастий».
В этом «вас...» суть, душа моих земляков, моих родных. За это я их так и люблю.
БуряВесь день мы с Марией Ивановной Шараповой ходили по Санчурску, навещали хороших людей.Только вечером смог с ней самой поговорить.
– Я из кувшинского прихода, – говорит она, – наше село стоит на берегу озера. Говорят, раньше на его месте была марийская деревня, да в одну ночь провалилась, под воду ушла. Мужики вожжами меряли глубину – 25-28 метров. Выплывали, говорят, оттуда ложки, чашки старинные. Ручьи текли из озера в Кокшагу.
Моя мама, Марфа Михайловна Чернышева, родилась неподалеку от Кувшинского, в деревне Русская-Тарасово. Раньше были две деревни. В Русской жили русские, в Тарасово – марийцы. А потом в одну слились. Молиться ходили в кувшинский храм Михаила Архангела. Построен он был на том месте, где чудесным образом икона явилась.
Мама закончила три класса церковно-приходской школы. Только две девочки из ее деревни с ней учились, остальные – мальчишки. А потом и ей запретила бабушка дальше в школу ходить. Сказала:
– Как хотите, а мне за нее перед Богом ответ держать. Учиться ей дальше не дам.
И объяснила почему:
– Если она будет дальше учиться, то станет учительницей. А учителя первыми станут от Бога отказываться и детям запрещать кресты носить.
Это было сказано за пять лет до революции. Сама бабушка была неграмотной, но у нее был брат, который рассказывал, как все дальше будет. Много читал, много знал. Говорил, что полетят железные птицы по небу, люди кресты с церквей станут сбрасывать, убивать батюшек.
Все сбылось. Кто веры держался, впотьмах не ходили. Мама вспоминала, как в конце 30-х годов закрывали храм во имя Тихвинской Божией Матери. И все люди видели, как по щекам Богородицы текли слезы. Из очей текли слезы.
Учиться мама перестала, зато в церкви и читала, и пела. Голосистая была. С отцом они жили душа в душу. Были ровесниками, папа на неделю раньше родился и шутил иной раз:
– Я ведь старший.
Когда началась война, в нашем кувшинском храме стали зерно держать. Церковь большая, зимняя. Много засыпали, только верхушки царских врат виднелись из зерна.
А отец погиб в первые месяцы войны во время переправы через Москву-реку. Их страшно бомбили. Брат двоюродный видел его на этой стороне. А на той уже нет. Перед тем отец весточку прислал: «Пишу, наверное, последнее письмо».
И осталась мама с пятью детьми на руках, как и остальные наши молодые женщины. У кого пять ребятишек, у кого шесть. Выращивали нас, как цыплят.
Плохо было, что отец не успел избу построить. Их было четыре брата в семье. Задумали друг другу дома поставить, сами кирпич обжигали. Старшему успели, а потом власти весь кирпич отняли. Стали младшие братья во времянках жить.
Как-то раз переклад у нас под печкой лопнул. Мама сильно загоревала, но тут приснился ей сон. Старичок какой-то спрашивает:
– Что ты плачешь?
– Дом рушится, боюсь, ребятишек задавит.
– А ты стройся, новый дом ставь.
– Я не могу. Как я с детьми на руках?
– Я тебе помогу.
– Ты же старенький.
– Я старый, но сильный. Справлюсь.
Мама проснулась и уже наяву заплакала, только не от горя. Поняла, что видела Николая Чудотворца.
И вот как-то раз пошли мы летом в лес с мамой и дядей. Его по возрасту на войну не взяли. В лесу он свалил ель, и вот мы запрягли быка и отправились ее забирать.
Дядя взял быка и в чащу ушел, а нас ближе к опушке оставил. И тут слышим – из глубины леса гул, шум идет, деревья начинают к земле клониться.
Я было побежала, а мама кричит страшным голосом:
– Маня, не беги, убьет!
Бросили мы топор, пилу, прижались к ели и стали молиться. Мимо всякий сор несло, сучья впивались вокруг в землю. А в нас ни одна ветка не попала.
Страшно было, а дяде, как потом оказалось, еще страшнее. Сам-то он в чаще был, где поспокойнее. Но за нас боялся. Ведь мы не знали, что, когда из леса идет буря, нельзя на опушку выбегать. Там деревья реже стоят и ломаются, как спички. Первая волна сгибает ель, и если дерево не успевает выпрямится, его ломает.
Закончилась буря. Слышим, дядя нас кличет тревожным голосом, уж и не верит, что живыми застанет. Но вот встретились, и он возвеселился.
И напилили мы после этого столько леса, сколько нужно. Бесплатно, потому что сломанным деревьям все равно пропадать.
Так и построили мы свой дом. Видать, святой Николай наперед знал, что быть стихии. Много она тогда понатворила бед и у нас, и в Марийской республике. Сотни верст были устланы буреломом...
Матрос Василий ШараповМария Ивановна заканчивает свой рассказ. Василий Николаевич жарит яичницу, снаряжает стол. Как поужинали, он тоже заговорил. Я понял, что рано было прятать тетрадь.Василий Николаевич вспоминает о том, как он в Англии побывал с дружественным визитом в 56 стволов и 2 торпедных аппарата. Случилось это в 53-м году, во время восстания в Германии. Много тогда наших солдат и офицеров погибло, и дело принимало серьезный оборот.
В это время в Великобритании готовились к празднеству – коронации нынешней королевы Елизаветы Второй. Крейсер, на котором служил Василий Шарапов, должен был представлять на торжествах СССР.
И вот, с одной стороны – дипломатия, с другой – не начнется ли сегодня-завтра третья мировая война.
Боевому кораблю на подобного рода мероприятия положено ходить с пустыми погребами, то есть с минимальным боезапасом. Грузили его две недели по ночам – снаряды, торпеды. Прежняя ватерлиния ушла в морскую пучину, пришлось новую нарисовать.
Крейсер «Свердлов» был одним из самых мощных кораблей нашего флота: 210 метров длины, 22 метра в ширину, 56 – в высоту, 1300 матросов и старшин, 250 офицеров.
И вот, в июне тронулись в путь. Адмирал Кузнецов лично провожал и напутствовал. Плыли вдоль берегов Европы. Виды были удивительные. Берега красивые, мельницы ветряные, замки на островках, окруженные деревцами.
Наконец добрались до Англии. Там нашим понравилось. Василий Николаевич одобрительно говорит:
– В Портсмуте были, потом в Лондон нас за 90 километров повезли на автобусах – мощных, больших, как наши «Икарусы».
Стали осматриваться, удивляться. Вот магазин оружейный, покупай любой пистолет – оружие свободно продается. Все еще действовала карточная система, но народ не бедствовал, одет был неплохо. Я заметил, что самый хороший костюм стоил шесть фунтов. Недорого. У нас офицеры столько на руки получили. Матросы поменьше – по полтора фунта.
Побывали на заседании Палаты лордов, дверь приоткрыли, посмотрели немного. Сиденья там слишком сильно назад откидываются, и некоторые, видим, с закрытыми глазами слушают, дремлют, что ли. Нас оттуда быстро выдворили.
Пошли на дворец королевы посмотреть. Он был обнесен колючей проволокой. Мы спросили – к чему это? Нам ответили: для того, чтобы солдаты в королевский парк не лазили.
Сами торжества нам тоже понравились. Королева красавица, двое детей. Муж герцог – морской офицер.
Какой-то английский адмирал решил провести нам смотр. Держался спокойно, пока не увидел среди нас грузина – единственного на корабле. Поглядел на него, спросил:
– А этот здесь зачем?
– Затем же.
Когда вернулись домой, мне и другим отличившимся вручили часы.
Василий Николаевич роется в ящике, дает на них поглядеть. На оборотной стороне надпись:
«Старшему матросу Шарапову В.Н. за поход на Англию 1953 г.».
Именно «за поход» – ни больше, ни меньше. Но сильнее, чем часам, матрос Шарапов обрадовался отпуску в 54 дня. Было о чем землякам порассказать. Только в военкомате два часа продержали – заслушались.
* * *
В дорогу мне Мария Ивановна и Василий Николаевич собрали пакет с яблоками. Их хватило мне потом до Сыктывкара. Зеленые, сочные, чуть с кислинкой. Их вкус был последним осязаемым впечатлением от Санчурска. Так, стоя на пароходе, все смотришь и смотришь в сторону берега, пока не исчезнет последний, самый высокий шпиль.
МамаНаутро после разговора с Шараповыми у меня оставалось еще несколько часов до отхода автобуса.И я собрался сделать то, о чем много лет мечтал – сходить в сметанинскую церковь, где полвека назад крестили мою маму.
Ходу минут тридцать. В основном полями. По дороге проезжающие машины подбирают ветхих бабулек. Здесь все движение в этот час в одном направлении – в церковь. В самом Санчурске открыты два храма, но после войны много лет действовал только сметанинский. И для всего района стал родным.
Когда добрался до места, храм был уже полон. Я стоял среди своих с глупой, наверное, улыбкой на лице. Пытался понять, где могла стоять крестильная купель, на какую икону, войдя в храм с дочкой на руках, перекрестилась бабушка.
Один из образов – Божьей Матери – особо приковывал взгляд. Значит, и мама должна была его заметить и сохранить в глубинах памяти, сама об этом не догадываясь.
– Сестры и братья! – начал священник проповедь.
Я оглянулся. Кругом стояли старухи.
* * *
Для мамы моей Санчурск так и остался городом с большой буквы.
Там ярмарки в праздники, дома красивые, двухэтажные, фабричные игрушки по пять копеек за штуку и редкая сладость под названием джем. Мои жили километрах в десяти от райцентра в деревне Кузнецово. Лет двадцать назад мама с подругами решили навестить эти места в последний раз и меня взяли.
Посреди деревни стоял большой каменный дом, давно заброшенный. После войны здесь жила семья колхозного ветеринара – моего дедушки Василия Ивановича Мамаева. В другой половине здания обретался в те годы клуб. По выходным кузнецовские приходили сюда смотреть кино.
Мамин дом. Соль выступила на крупных самодельных его кирпичах. И никуда он не денется, быть может, еще тысячу лет, пока не утонет в земле.
В Кузнецово мы пробыли один день, насладившись им на долгие годы.
Помню овраг с громадными зелеными стенами. Через лес, какой-то домашний, обжитой, мы шли к роднику, смеясь и переговариваясь.
Потом я с ребятами плавал на плоту по протоке, удивляясь ныряющим поодаль выдрам. Вечером нас угостили яичницей с пескарями. Они не переводились в маленьком деревенском пруду.
Кузнецово в те годы выглядело многолюдным. Висели занавески на многих окнах, подходили, здоровались, узнавая наших, широко улыбаясь, мужики лет сорока-пятидесяти, годные и к войне, и к работе.
Говорят, сейчас ничего не осталось, и никого. Две-три бабки разве что живут. Сидят на вещах, словно в аэропорту. Да ангела все нет.
* * *
Мама, когда я был маленьким, любила рассказывать про свое детство. Запоминалось героическое. Как в потемках дети собирались на околице, чтобы идти в школу за пять километров. Очень боялись волков и поэтому, прежде чем тронуться в путь, пугали друг друга до тех пор, пока становилось не страшно, а смешно.
Однажды в дороге отстала одна девочка, все пошли дальше, а мама вернулась, стала растирать снегом побелевшие щеки подруги. Мама вспоминает об этом с гордостью, но каждый раз краснеет от смущения.
Еще вспоминала, как сломала руку, но не плакала и очень полюбилась врачу, который, завидев ее, всякий раз смеялся:
– А-а, здравствуй, девочка в красном сарафанчике.
Такой пустяк, но этим словам я всегда улыбаюсь, вспоминая маму.
ДедМой дед наложил на себя руки в начале 60-х годов.Он хорошо воевал, вернулся в чине лейтенанта, весь израненный. Потом очень много читал и столько же пил. Что-то в нем надорвалось на войне.
«Васька Мамаев идет», – время от времени проходил шум по деревне, после чего запирались двери в домах. Небольшого роста, коренастый, во хмелю дед был буен. Но как человека уважаемого усмирять его кулаками не решались. Вязали, клали в угол. Через час-другой он приходил в себя.
Недавно узнал, что в начале 50-х деда решили сделать председателем колхоза, а он, возмутившись, бежал с семьей в Омск. Через год его уговорили вернуться, пообещав оставить в покое. Возможно, бессловесные твари нравились деду больше людей. Какие книги он читал, о чем думал – я уже никогда не узнаю. Но примерно с того времени, когда я побывал первый и последний раз в Кузнецово, между нами установилась необъяснимая для меня связь.
Я чувствовал его присутствие. Дед ничего не просил. Я почти не различал его, лишь иногда смутно видел лицо, знакомое благодаря фотографиям. Но чувствовал, что он смотрит на меня, словно чего-то ждет...
Благодаря этому я поверил в Бога. Никаких рациональных объяснений случившемуся найти не могу. О религии со мной никто и никогда в семье не говорил. И вдруг я пережил тот восторг, страх, чувство вины, о которых вспоминаю иногда, читая псалмы Давидовы.
Но Господь пребывал на одном берегу, а я на другом. Он был непосильно огромен, а я слишком мал. Тогда, в 12 лет, я еще не знал, что Бог однажды тоже был ребенком.
И в конце концов я восстал, превратился в яростного богоборца, прочел целые горы научно-популярной литературы. А потом в руки впервые попало Евангелие. Примерно в то же
время я узнал, какой смертью умер мой дед.
Но лишь недавно, по пути на мамину родину, понял, что он годами просил моих молитв.
* * *
Сестры, желая меня порадовать, прислали минувшей зимой его фотографию. Дед здесь в лихой кубанке, с надписью, наискось пересекающей снимок: «Помни о Санчурске».
Помню.
Владимир ГРИГОРЯН
 | назад |
|
вперед |  |
