ПЕРЕКРЕСТКИ ПОСЛЕДНИЙ ВРАЧ Скоротечные случайные встречи. Проходит время – и жалеешь, что пробежал мимо, так толком и не поговорив. Было это на юге Кировской области, в селе Малмыж... Раннее утро, свежо. Иду по деревянной улочке, догоняю старушку в черном. – Здравствуйте, матушка! Кажись, к службе уже звонят? Монахиня обернулась, улыбнулась мне: – Так уж скоро начнется, поспешай. – А вы из монастыря или в этом храме служите? – спрашиваю. Просто так, чтобы завязать разговор. Я хоть и проездом здесь, но прекрасно знаю, что никакого монастыря в Малмыже нет.
– А там, это где? – наконец решаюсь спросить. – На квартирке моей, где я живу. – Ну... Разве это монастырь? – Я в своей келейке и крест поставила, и гроб у меня стоит. Монастырь и есть, – радостно заявила старушка. – Звали меня и в настоящую обитель, в Вятские Поляны. Один священник об ее устройстве там хлопотал. Да уж не знаю... Один раз он меня забирал отсюда, три года с ним в Полянах служила. А потом пристал: «Продавай малмыжскую квартиришку, переезжай навсегда». А я как продавать-то буду, жизнь такая, без жилья как оставаться? Все равно пока живой, так о живом думаешь. – Это вы об отце Алексии Сухих рассказываете? – О нем. Он ведь и здесь, в Малмыже, долго служил, пока в Поляны не уехал. – Вы, наверное, всех здешних настоятелей помните. – Как же не помню! – старушка остановилась и стала загибать пальцы. – Сначала при мне был отец Николай Малиновский. После него стал отец Анатолий, который меня в монахини постриг. После Анатолия служил отец Алексей. После Алексея – отец Аркадий. После Аркадия – отец Сергий... Это, считай, за 32 года столько сменилось, пока я живу здесь. А сейчас помогаю отцу Борису. Молодой у нас батюшка. – Ну, вы, наверное, и его переживете, – рассмеялся я. – Как Бог велит. Я вот родилась последняя, десятая, у мамы. И сразу была больная. Каждый день ждали: сегодня-завтра умрет. Сейчас почти уже все братовья и сестры мои умерли, только двое остались – а я все на этом свете. – А что за болезнь у вас? – Белокровие. Отец мой болел этой же хворобой, умер в 42 года. Неизлечимая болезнь. Меня в институте профессоры выхаживали, да что толку. Один надо мной все смеялся: «Это интересная больная, давно уже не должна жить. Но, видно, ее Сверху не пускают». Когда в последний раз из больницы выписывали, сказали: «Мы отпускаем тебя только на неделю». – А через неделю?.. – Всё. Умереть должна была. Да Господь опять не пустил. Трудно, но живу вот. Конечно, много всякого горя-печали. Но я, как и мама-покоенка, на народе-то ничего не показываю. Мама моя много печали видела, а на людях веселая была. А потом одна все плачет... Она очень верующая была, хотя меня в церковь не пускала. – Почему? – Мы же бедно жили, лапти да портяное платье носили. – Портяное? – Тканое, сами же и ткали. И лапти. Как в них на людях покажешься? Жили мы в Рамниках, отсюда неподалеку. И когда там церковь открыли, я обулась и без спросу в храм побежала. С тех пор все при храме...
Колокола звенят уже над самой головой – мы входим в церковную ограду. Спешу задать еще вопрос: – Было у вас в жизни чудо, явная помощь Божья? Монахиня посерьезнела: – Было, конечно, было. Только можно ли говорить, не знаю? – Так ведь для укрепления веры, – оправдываюсь. – Что ж... Божью Матерь я видела, дважды. Николая Чудотворца видела. Просто наяву. Когда я лежала уже на одре, с белым светом прощалась, он пришел с книгой, раскрыл книгу и так улыбался... Было мне тогда 40 лет, я уже лет шесть как без еды жила, питали меня внутривенно. И потом, когда видение это в третий и четвертый раз повторилося, Мария Ивановна, подруга моя, сказала: «А пойдем, Клавушка, к последнему врачу – что скажет последний врач. Грехи помилует, так будем жить. Не помилует – так домой поедем». То есть на кладбище. Еще сказала: «Надо сшить тебе одежду мертвую». И вот все нужное купили, сшили, одели на меня и понесли собороваться сюда, в храм. Стало мне легче, впрямь ожила. И с тех пор дважды в год, Великим постом и Петровым постом, иду к последнему своему Врачу, чтобы продлил жизнь... Это сколько уже?.. Сейчас в ноябре мне исполняется 68 – получается, почти тридцать лет длится это. Бывало, из деревни привезут больных, и отец Анатолий меня кличет: «Давай вставай, заодно уж и тебя». – «Батюшка, вы ж меня уже соборовали», – отвечаю. А он смеется: «Ничего, тебя пособоруешь, так ты у меня как птичка летаешь!» Монахиня рассмеялась и повторила, потешно поводя плечами: «Как птичка летаешь!»
– Дома-то, в келейке вашей, кто-нибудь помогает? С дровами у вас как? – Сосед у меня, Лёничка, что ни попросишь, все сделает безо всяких. Дай ему Бог здоровья. Я не обижаюсь, народ ко мне относится слава Богу. Матушка поклонилась до земли, на ворота перекрестилась и вошла в храм. Всю службу она была на клиросе, и мне больше не довелось с ней свидеться – путь из Малмыжа лежал дальше, в другое село. Но спустя несколько месяцев случилась неожиданная встреча. Настоятель малмыжского Богоявленского храма о.Борис прислал книгу «Дивны дела Твои, Господи» писательницы Марины Смирновой, в которой есть рассказ и о моей собеседнице. Читал – и будто вновь вживую говорил с матушкой Ангелиной... Ниже привожу этот рассказ полностью. М.СИЗОВ
Несколько лет наблюдала я в малмыжской церкви эту строгую на вид, неизменно молчаливую пожилую монахиню с улыбающимися и прямо-таки излучающими радость глазами. Она прислуживала в алтаре. Всегда в опрятном, отглаженном черном апостольнике с шелковыми черными ленточками, аккуратно завязанными сзади, она даже ходила как-то по особенному, тихо-тихо, как бесплотная, возникая то тут, то там, то подавала кадило, то несла светильник. Как же мне хотелось познакомиться с нею поближе, узнать о ее жизни. И вот чудо: я сижу у матушки Ангелины в маленькой, в два окошечка, келье, у небольшого столика в уголке под образами. Матушка учит меня, как надо теребить шерсть, готовить ее к прядению, а сама рассказывает и рассказывает о себе, о своей жизни, о монашестве. Я молчу, боясь проронить слово, и только безмолвно удивляюсь, как это матушка догадалась, что именно меня интересует? * * * – Услышала я на улице, как говорят люди: «Бога нет!» – и к матери: – Мама, мама, вот что я слышала, правда ли это? Построжала мать, говорит мне: – А ты у Него Самого спроси. – У кого? – У Господа Бога. Молись пятнадцать дней, проси ума-разума. Увижу, что гулять побежишь, – вожжей попробуешь! Я молилась две недели, за порог ступить не смела. Раньше, знаешь, как родителей слушались. Прихожу потом к матери, сама тихая, виноватая, вот как стыдно-то... – Ну что, дочь, есть Бог? – Есть, мама... – Молись другие пятнадцать дней, прощения проси. И веру никогда не топчи! Крепко это мне в сердце запало – на всю жизнь. Вот уж в могилу смотрю, а помню так, как будто вчера это было... * * * – Помню, пятнадцать лет мне было, договорились мы с соседкой Марьей не спать в Пасхальную ночь до рассвета, чтобы увидеть, как солнце играет. Я на берег вышла первая, солнышко уже встало. Обернулась я к востоку, и вдруг... небо раскрылось! Увидела я, грешная Клавдия, как крестный ход идет по небу. С крестами золотыми, с хоругвями. Сами все в белых клобуках, белые мантии так и развеваются. Духовенство, стало быть, небесное, и монахов – видимо-невидимо. Какие все они прекрасные видом – не описать, сияние от них такое, что смотреть невозможно... Глупая я была, молодая. Вместо того, чтобы стоять тихо да смотреть, закричала, зовя Марию. Мария прибежала – видение прекратилось. И солнце стало играть. * * * Матушка утирает слезы уголком платочка. Много ей пришлось вынести, много пережить. Монашество приняла она в страшные годы, когда разоряли монастыри, монахинь разгоняли, ссылали, сажали в тюрьмы. Запомнился рассказ, как испытывали послушание ее перед постригом. – Велели мне в сад идти, яблоки снимать. Время осеннее, позднее, яблок-то и нет ни одного. Дали лестницу-стремянку – тяжелая! Хожу это я от дерева к дереву со стремянкой этой, устала. Поставила под одну яблоню, а подыматься на нее не стала. Зачем же, думаю, если яблок-то нет? А за мной потихоньку наблюдали. И отказали в постриге, отложили еще на год. Ах, как я плакала, прощения просила – ничего не помогло... * * * А потом матушка заболела. У нее признали неизлечимое заболевание крови. Врачи ничем не могли помочь молодой послушнице. Над нею было совершено Таинство Елеосвящения. Клавдия смиренно приготовилась к смерти. Но болезнь отступила после того, как Клавдия принесла Богу монашеские обеты и была пострижена с именем Ангелина. Вскоре после пострига видела матушка сон: «Подходят ко мне двое светлых юношей и берут меня за руки. Откуда-то слышится чудесный, сладкозвучный голос: – Покажите-ка мне ее руки! Юноши поворачивают мои руки вверх ладонями, и тот же голос произносит: – Вся жизнь у нее будет такая же, как ее руки». * * * Я смотрю на матушкины руки. Она проворно теребит-тискает клочковатую шерсть, и из рук течет на стол полупрозрачная шелковистая ленточка. Потом она превратится в нить, а после – в носки или варежки. И все это сделают те же руки, несущие на себе следы тяжелой многолетней работы. Всю жизнь матушка не имела, где главу приклонить. Жила у людей, ухаживала за больными, вела хозяйство. Монашество свое приходилось скрывать, потому что в те годы люди могли жестоко поплатиться за то, что приютили у себя монахиню. Последние годы, кроме работы в церкви, мать Ангелина продолжала ходить за тяжело и безнадежно больными. Утешала, ободряла, старалась приготовить, насколько это было возможно, к достойной христианской кончине. Приглашала священника со Святыми Дарами. А когда неизбежное случалось, омывала, одевала усопших, читала над ними Псалтирь. В углу кельи – аналой со старинной книгой. Это – Псалтирь, она в тяжелом переплете с замочками. Из-под обложки выглядывают краешки листочков – это все поминальные записочки. У матушки много икон. Есть очень старые, в потемневших от времени ризах. Весь угол кельи, обращенный на юго-восток, увешан иконами. На столике под ними – несколько подсвечников. Мерцает лампада, тяжелая, старинная, граненого стекла. На крючке под окошечком висят самые разные четки. Матушка следит за моим взглядом и отвечает на мой безмолвный вопрос: – Монахам без четок никак нельзя. Это – оружие и защита. Вот эти – для Псалтири – на сорок, это – для Иисусовой молитвы, а те – на Богородичное правило. Последние мне нравятся больше всех – они нарядные, из блестящего гаруса, голубые – Богородичный цвет. – Вот эти мне владыка Хрисанф пожаловал, – продолжает матушка, – эти – покупные, из Дивеева, а те – самодельные, самовязки. На столе у матушки – незаконченная вервица четок выделяется тонкой змейкой... Ах, как мне все это по душе, как все это нравится! Уходить не хочется, о многом бы еще расспросить матушку, но за окном уже догорает день. Лиловые сумерки затапливают узкую улочку. Матушке пора на молитву. Из Псалтири выглядывают, призывно белея в темноте, краешки поминальных записочек. Многие, многие души на том и на этом свете ждут матушкиной молитвенной помощи и заступления. Ведь монах – это молитвенник и печальник за весь мир. Распятие себя на кресте добровольной бедности, лишений и всяческого злострадания, непрестанное и неотступное предстояние перед Всевышним на молитве за всех и вся – вот мера любви монашеской. И пока жива эта любовь – стоит мир. М.СМИРНОВА
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга | |||||||||
– Прислуживаю батюшке. А монастырь мой там, – старушка махнула рукой куда-то за спину. Удивленный, я поумерил шаг, пошел рядом.
А мне подумалось, как же она, больная, живет в своем однокомнатном «монастырьке», ведь одна-одинешенька. Только гроб пустой стоит посередине...
