9

СТЕЗЯ

Шесть лет не была я в родном Североморске. Прогуливаясь с отцом по его улицам, уже просохшим под майским солнцем, с радостью видела, как похорошел город военных моряков. Нигде не видно проплешин и дыр. Не то что дома, а даже трубы котельной заново выкрашены (в сине-белые ромбы, наподобие минаретов), а громады цистерн с горючим на причале, всегда ржаво-серые, теперь расписаны волнами и чайками. Словно новую форму выдали молодому матросику, и он крутится перед зеркалом, стараясь повернуться так, чтобы блеснули разом все его якоря и золотые пуговки. Оно и понятно: Североморск в прошлом году отметил свои пятьдесят. Какие это годы!

Но некоторые перемены в столице Северного флота не приурочены к юбилеям и праздникам, поскольку выросли из совсем иной почвы. Никогда здесь не было ни церкви, ни молельного дома; верующие на большие праздники ездили в Мурманск, в Никольский храм (единственный на весь город). А теперь в Североморске на возвышенности, месте, хорошо просматривающемся с моря, возводится из красного кирпича храм – конечно, в честь покровителя моряков св.Николая Чудотворца. Но первая церковь, открывшаяся в Североморске несколько лет назад, носит имя свв. Веры, Надежды, Любови и матери их Софии – символично для небольшого военного города. Расположилась она в помещении бывшего магазина тканей. Там, где когда-то мы с мамой присматривали отрез на платье, теперь мерцают рубиновые лампадки и вместо китайских пластмассовых букетов – живые цветы у икон.

И византийский распев звучит строго и чисто, и молодой батюшка, в изнеможении от трудов Страстной недели, на минутку опускается на стул... После пасхальной заутрени он, радостно улыбаясь, столь щедро окроплял святой водой прихожан, что те только успевали зажмуриваться. А на рассвете на город лег густой туман, и выстроившиеся от церкви люди с корзинками, из которых выглядывали куличи и разноцветные яички, и батюшка в алом, ходивший среди них, были как видение, – то ли из прошлого, то ли из будущего. И асфальта под ними не было видно, казалось, все они плывут на облаке...

По-новому помогло мне взглянуть на родной город и знакомство с творчеством североморского художника Владимира Смирнова-Владова. В детстве как данность воспринимались краски природы Мурмана, фиолетовые его сопки и доисторические валуны, зеленовато-белесый ягель – лакомство оленей, и пенистые пороги быстрых речушек. Видимо, нужно было вырасти и уехать в дальние края, чтобы почувствовать красоту Крайнего Севера и заскучать по ней. Пейзажи этого мастера много дарят сердцу северянина. Хотя сам он – костромич.

Себя он называет «дедом» североморских художников, поскольку в семидесятых годах стоял у истоков создания местной изостудии при Доме офицеров флота, искал таланты среди флотских военнослужащих, занимался с детьми.

Сам Владимир Владимирович (на фото) – личность незаурядная. Замечательный график, в Североморск он прибыл из Костромы в конце шестидесятых. С блеском окончил «худграф» костромского пединститута, а перед тем – сельскохозяйственный техникум. Вроде бы неожиданная смена деятельности, но и будучи некогда молодым инженером, трудился вдохновенно, например, над усовершенствованием комбайна СК-10. А бродить по полям и перелескам в тяжелых от глины сапогах любил всю жизнь, только потом инструменты, надобные для сельхознаблюдений, сменил этюдник.

Сколько себя помнит, кроме рисования, Владимир Владимирович занимался и литературным трудом. В молодости – в костромской студии «Молодые голоса» при областной газете, позже был штатным журналистом в «Волжской нови». Приехав в Заполярье, стал известен в журналистике и здесь лиричными, с добрым юмором рассказами о природе, статьями об истории и жизни Кольского полуострова.

Сам собой зародился и вырос интерес к святым Крайнего Севера – ведь, говоря, к примеру, о значимости рыбного Мурмана для России, невозможно пройти мимо фигуры великого труженика Трифона Печенгского, крестителя лопарей, и его обители. Писал В.В.Смирнов-Владов и о менее известных кольских подвижниках благочестия – Феодорите Кольском, священнике Феогносте... Год назад наместник Трифоно-Печенгского монастыря о.Аристарх подвел итоги объявленного им ранее конкурса среди журналистов Мурманской области; он назывался «Духовное наследие Кольской земли». И третьей премии в номинации «Подвижники Севера» был удостоен Смирнов-Владов.

С Трифоно-Печенгской обителью Владимир Владимирович связи не теряет. Желая помочь игумену Аристарху возродить исторический облик ее храмов, он графически реконструировал несколько церквей, ныне не существующих. Это чудной красоты трехпрестольный храм Сретенья Господня в п.Луостари (быв. Верхнем Печенгском монастыре), разрушенный во время Великой Отечественной войны; храмы Рождества Христова в Нижнем Печенгском монастыре, ныне возрождающемся, и св. Андрея Первозванного.

Три года назад в Костроме вышел сборник прозы и поэзии Смирнова-Владова под названием «Солнце в дождь». Часть тиража автор привез в Североморск. Там я и познакомилась с книгой. Одно из стихотворений посвящено «незабвенному отцу», Владимиру Алексеевичу Смирнову. Он был главным архитектором Костромы и много сделал для сохранения костромской старины, спасал от уничтожения храмы.

И вот однажды мы с моим отцом, Петром Дмитриевичем, «напросились» в гости к художнику. По стенам комнаты вместо обоев – роспись: собачьи упряжки, ненцы в легких саночках, восход солнца. Множество этюдов, картин и разных природных диковинок. Хозяин, хоть и сетовал на творческий беспорядок, однако, был рад, тем более, что их с отцом связывают давние дружеские отношения – вместе работали в «Североморской правде», где папа публиковал свои фотографии.

«В Костроме лишь один храм не нуждался в защите – Воскресенский, – начинает рассказ Владимир Владимирович. – По стилю и убранству он был схож с собором Василия Блаженного. Так что на него, так сказать, попыток покушения не было. А вот другие церкви надо было отстаивать. Как удавалось отцу сохранять храмы? А он был очень мудрый мужик, хитрил. Вот, например, стояла церковь на улице Ивановской, и хотели ее снести. И случилось так, что рядом началось обрушение нового блочного дома. Комиссия установила, что в этом месте протекает подземная река (там сейчас «зеленая зона»). И отец, чтобы защитить церковь, применил такой способ убеждения начальства, который можно назвать «мистическим шантажом». «Вот что произошло, – говорил он власть имущим, – когда вы задумали храм снести».

А на ул.Мучной тоже один храм стоял без крестов и был уже «приговорен». Отец придумал такой ход. Его вызвали в горисполком и говорят: мол, надо бы убрать «пуп» с возвышенности. А отец в ответ: «Послушайте, купол у храма такой, что это готовый планетарий! Зачем же разрушать?» Такая идея товарищам понравилась, но засомневались: «А оборудование?» – «Это беру на себя. Оборудование могу достать в Москве». И в самом деле, через некоторое время в храме, который должен был исчезнуть с лица земли, был устроен планетарий.

А знаменитые Купеческие ряды? Объемные, разнообразные торговые ряды из камня уникальны. И ведь на них тоже «покушались». Решили снести мучные ряды, называемые «красными». Там располагался городской рынок, но возникла идея разместить на том месте правительственные учреждения. И тогда отец на собрании в горисполкоме выступил. «Товарищи, – говорит, – задумайтесь, где у нас последний оплот капитализма? На Сенном рынке – «черной» барахолке, вот этот оплот и надо уничтожить. Освободите место – и перенесем учреждения туда». Снова к отцу прислушались – и теперь на месте Сенного, «черного», рынка – красивейшая площадь Мира.

Кстати говоря, и нельзя было не прислушаться к отцу. Ведь у него не только разумные доводы были, у него голос, дикция были выдающимися. В молодости он участвовал в конкурсах по декламации и был даже признан лучшим чтецом Москвы. Это было запечатлено в дипломе или плакате работы Билибина: «Первый чтец Москвы!» Отец всегда переживал то, что дал в Костроме ход блочному строительству. Это произошло так. Начну издалека. Отец был москвичом; учился у академика Щусева – знаменитого архитектора, который спроектировал мавзолей Ленина, Казанский, Ярославский, Белорусский вокзалы в Москве. Уходя на покой, Щусев сказал, что наследником своим считает В.Смирнова. А тот был дитем уборщицы Казанского вокзала и... грузинского князя. Князь ждал поезда на вокзале и – загорелась кровь: бабушка-то была красавицей.

Учился отец в период НЭПа, когда в Академии архитектуры заправляли «сынки», и на него начали строчить кляузы. Уехал в Кострому, едва успев получить диплом. Когда начались репрессии, бежал с женой в Алма-Ату, под крыло нашей знаменитой бабки со стороны матери, Елены Кононовой, начальницы строительства Турксиба. Она была навечно объявлена почетным членом ЦК, вот к ней-то Смирновы и бежали. Когда все поулеглось, вернулись в Кострому.

Во время войны вспомнили слова академика Щусева и отца призвали в Ставку. А он очень похож был на грузина – на вокзалах ребята в «аэродромных» кепках принимали за своего. Увидев земляка, Сталин обрадовался и вручил отцу особые полномочия. Они заключались в следующем. В распоряжение отца как архитектора попадали сразу три области – Ивановская, Ярославская и Костромская, которые, впрочем, всегда друг в друга «перетекали» и были как бы одним целым. «Вы должны, – сказал Сталин Смирнову, – на случай взятия Москвы сквозь эти области провести «щит неприступности» вроде «полосы Меннергейма», чтобы дальше, в глубь России, немец не прошел».

Что интересно: немцы бомбили Ярославль, Иваново, а Кострому – нет. Была даже шутка, что Гитлер родом из Костромы.

Отец как истинный патриот-москвич не верил, что Москву возьмут. Но и ослушаться Сталина, понятно, не мог. Потому он изобрел способ строительства оборонного щита из блоков, которые впоследствии могут быть использованы в мирном строительстве, а не погибнут во мхах.

Так, волей случая, отец и дал ход блочному строительству, чего не мог до конца жизни себе простить. Он все думал, как придать блочным зданиям более или менее благолепный вид. Задача не из легких, но Смирнов придумал вот что. Он решил привнести в «блочную» архитектуру нечто совершенно противоположное. Что можно было противопоставить угнетающему однообразию, пустым плоскостям, сплошным, тянущимся на десятки метров линиям крыш? Ответ нашелся в народном искусстве – в кружевном плетении. «Лебединой песней» главного архитектора Костромы как раз и стало воплощение этого замысла – строительство зданий, в которых привычные блоки соседствуют с «кружевом», а плоские крыши венчают изящные вершинки. Эти вершинки, кстати, взяли потом на вооружение ярославские архитекторы».

Смирнов-старший воспитывал сына ненавязчиво. Например, гуляя с сыном по Москве, обращал его внимание: «Помнишь, тут была покосившаяся церквушечка? Так вот, ее не сносили, пока жив был ее прихожанин, старичок Павлов – великий физиолог...»

«Потом я сам стал уразумевать, – продолжает рассказ Владимир Владимирович. – Первый урок веры преподал мне дед мой, Александр Кононов. Он никогда о церкви не говорил. Силы был немеряной – в восемьдесят лет поднимал за шкирку парней, забравшихся к нему в сад. Держал по одному в каждой руке и внушал: «Приходите, сам яблок насыплю, только дырок в заборе не делайте». – «Дядь Саш, не бу-удем», – гудели сорванцы.

Еще помню, как он быка усмирил. Были в деревне два быка: старый Берест и молодой Туман. Туман стал претендовать на стадо, и между ними произошел поединок. Дед прибежал (он работал конюхом), зовет: «Берест, Берест, ты чего, старый хрен, дурака валяешь?» Тот отпрянул, глазами захлопал. Дед просто взял его за рог, как ребенка за ручку, и повел.

Знак ему был. Дед любил красоту. У них с бабушкой, кроме яблок да капусты, цветов было много, даже простенки в избе украшали живыми цветами. И вот как-то смотрю – дед срезал цветы и собирается с ними куда-то идти. Я думаю: «Куда же это мой дед-богатырь цветы понесет? А он направился к церкви. И когда он в храм вошел, я был настолько потрясен! Считал хождение в церковь слабостью. Ну, бабка-то пусть, она маленькая, мужу под мышкой пробежит, но дед... Словом, не мог я себе объяснить его поступок.

Дня три спустя деда потянуло навестить места, где в молодости они с женой и их двенадцать детей батрачили на помещика. Большая была усадьба, Огарево называлась. После революции хозяин ее бежал, и Кононовы стали новыми владельцами. Правда, позже сдали поместье колхозу, не дожидаясь, пока раскулачат, оставили себе лишь дом.

Огарево стояло на берегу Терека, как называли местные протекавший там ручей. И долго сидел дед на берегу Терека, вспоминая, перебирая, должно быть, всю свою жизнь. И жизнь была у него огромная, и семья огромная. Шел обратно: на одном плече коромысло с полными бадьями, на другом – толстоствольная ольха, метров под десять длиной. Не порожнему же идти. Потом еще отправился косить. Коса была у него не простая, а литовка, в два раза шире. Прошел прокоса два – и схватился за живот. Говорит: «Пойду, полежу немного». А тут туча прет. Женщины спешно собирали свежее сено в копенки. Бабку вдруг как толкнуло что-то, побежала в дом. И вот запомнилось: мы с тетей стоим на крыльце, укрываясь от ливня; гром, молнии – и вдруг дверь избы будто сама медленно отворилась, и из темноты возникло белое-белое лицо бабки: «Только тише... Саша умирает». Дед предчувствовал кончину и успел поклониться Творцу, цветы подарил».

Каждое лето В.В.Смирнов-Владов проводит отпуск в родной Костроме. Рыбалка, заветные поляны в лесу и... библиотечные залы, архивы. Скажут: чудак-человек, выбрался из Заполярья, чтобы дышать книжной пылью. Но дело в том, что Владимир Владимирович собирает материалы об именитых земляках-костромичах, пишет о них прекрасные, на мой взгляд, очерки. Предприниматель прошлого Чижов, купец-старовер Папулин, адмирал Фокин, писатель Бочарников, самобытный художник-философ Честняков... Все они дороги В.Смирнову как люди, служившие Родине и правде.

И о людях Русского Севера он пишет. Не так давно ушел из жизни замечательный архангельский художник Иван Семенович Котов. Жизнь не баловала его успехами, регалиями. Но мастер был первоклассный, сам Стожаров, классик заполярного пейзажа, высоко его ценил.

Смирнов был с ним дружен. В дружеских отношениях с Котовым находился и Владимир Чернавин, командующий Северным флотом, который и сам увлекался живописью. По приглашению Чернавина Котов приезжал в Североморск, где для него была готова квартирка, в холодильнике – еда, на столе – коньяк со стола командующего флотом. Адмирал дорожил дружбой с Котовым, почитая его истинным мастером.

Смирнова-Владова Котов все звал в Каргополь – вот где писать старину! Но побродить на этюды вдвоем привелось только по заполярным сопкам. Бывало, вернутся усталые, принесут в городское жилище запахи вереска, ягеля и красок. Расставят этюды вдоль стен. Котов заварит чайку, нальет борща («кулинар был – от Бога!») и поведет рассказ о своей жизни. Вздохнет: «Муки все какие-то... Но я не обижаюсь». Смирнов эти рассказы записывал. Как-то раз удивил старого художника: «Иван Семенович, можно я вам почитаю?» – и стал зачитывать свои записки. Чтоб не смущаться и не смущать, отвернулся. Полчаса читал, оглянулся – не заснул ли? Ведь это был бы приговор всей рукописи. А тот откинулся на спинку кресла, и слеза по щеке. «Как ты смог влезть в мою шкуру? – недоумевал Котов. – Как тебе удалось по одной лишь канве событий восстановить запахи, крики коростели...»

Умер Иван Семенович неожиданно, к горю своих учеников, да и всех, кто его знал.

С кончиной друга у записок, которые вел Володя Смирнов, не стало единственного рецензента. В ходе работы над рукописью у Смирнова, как это всегда бывает, появлялось множество вопросов, а разрешить их было уже некому. Ведь жил Котов одиноко.

И вот как-то раз засел художник за рукопись и в который раз с безнадежностью подумал, что уточнить факты негде. И вдруг – звонок. Посмотрел на часы – около семи утра. Звонила искусствовед из Архангельска, ее интересовали живописные работы самого Смирнова. В разговоре Владимир Владимирович спросил, не привелось ли ей встречаться с Котовым? Оказалось, семь лет самого тесного общения! Так, с Божьей помощью, нашелся консультант, и теперь дело издания биографии прекрасного русского художника И.С.Котова пойдет быстрее.

Долго сидели мы в гостях у Смирнова-Владова, говорили, всматривались в картины, развешанные на стенах. Я все больше в них влюблялась; не могла оторваться от «Берега Териберки»: рыбацкие домики, две перевернутые лодки сушатся у воды, розовеют под вечерним солнцем их днища, как семужьи животы. А вот – «Белый ягель»: сопки, низкое небо, камни и слабо-зеленый ягель – тихая гармония сумрачного дня ранней осени.

Одну из картин я привезла и повесила у себя в сыктывкарской квартире – и вдруг поняла, как долгие годы мне этого не хватало: тронутого осенью кустарника под сопкой, края гипсово-белого Североморска вдали – окошка домой.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга