ЧТЕНИЕ ДНЕВНОЙ АВТОБУС НА КОЛОКОЛЬЦЫ «Очи мои изнемогосте от нищеты...» Этот рассказ основан на реальном случае, но все его герои вымышлены и неузнаваемы. Начну его так. Отец Никифор, иеромонах тридцати пяти лет, высокого роста и благообразной наружности, стоял на конечной автобусной станции районного центра Горючий Камень. День был знойный. Даже одичалые собаки всех пород и размеров, обычно слоняющиеся здесь, и те куда-то попрятались. Лишь толпа людей в ожидании автобуса терпеливо томилась под небольшим навесом. Священник возвращался на приход из большого города, где побывал у духовника, посетил зубного врача, поставив две пломбы, и уладил кое-какие свои дела в епархиальной канцелярии. Зной томил его так же, как и других. А остаток пути до села Колокольцы в стареньком, раскаленном, пропахшем бензином автобусе обещал стать испытанием. Раньше транспорт из райцентра в села и деревни ходил очень бойко, по нескольку раз на день туда и обратно. Но то было раньше, а теперь гонять автобусы лишний раз стало почему-то невыгодно. Тем, кто томился на остановке, было непонятно, отчего невыгодно, но новый порядок жизни и не предполагал интереса к мнению столь малозначительных людей. Напротив остановки, на кирпичной стене железнодорожного вокзала, поверх остатков штукатурки с едва различимым изображением пионеров и колхозников висел неимоверной величины рекламный плакат с гигантской запотелой бутылкой лимонада и надписью «Не дай себе засохнуть!» Всякий раз, когда отец Никифор возвращался домой на приход, он испытывал смешанное чувство. С одной стороны, он предвкушал, как вдохнет там, в Колокольцах, свежего воздуха, которого было там с избытком, и, отряхнув суету, насладится тишиной. С другой, им овладевало какое-то тоскливое, непонятное томление, так что приходилось, с каждым разом все труднее, принуждать себя к возвращению. Вот и сейчас, когда подошел, наконец, автобус и нужно было забиваться – среди тележек, котомок и рюкзаков, в молчаливо-озлобленном забвении всех правил уважения к старости и снисхождения к слабости, напролом, работая локтями, – в этот единственный по расписанию, не способный вместить всех (но вместит, куда денется) потрепанный рейсовый автобус, – отец Никифор испытывал все то же смутное чувство. Хотелось выпростаться из этой толпы, душной и раздраженной, и пойти куда-нибудь. Мутное и беспокойное это чувство полагал он за искушение. И духовник его, архимандрит Диодор, одобрял такое отношение к странному этому чувству и благословил свое чадо духовное на сугубую молитву против тоски, страхований и уныния. Зажатого между людьми священноинока благополучно внесло, наконец, в автобус, и удачно внесло – прямо к открытому окошку, на сиденье. Он ощутил сердцем прилив благодарности к Промыслу за это небольшое облегчение тягот. Автобус стремительно наполнялся людьми. В проходе загорелая пышная деваха с тающей на лице косметикой и торчащими на затылке сосульками слипшихся волос, прижимая правой рукой к груди маленького и, в противоположность матери, чахлого, бледного младенца, левой рукой с зажатой в кулаке сложенной портативной коляской отчаянно распихивала окружающих. – Да тише ты! – вскрикнул краснолицый лысеющий со лба мужчина пенсионного возраста с рюкзаком за спиной и длинными удочками в руке, ответно пнув ее в широкую оголенную спину локтем. – А-а, я те пну сейчас, – раздалось в ответ, и далее послышалась отборнейшая ругань. Младенец выплюнул соску-пустышку и истошно заорал. Автобус загудел, перекрывая шум заведенного мотора, люди стали браниться, что-то выкрикивать, выплескивать скопленное в вынужденном терпении напряжение. Отец Никифор отвернулся к окну, чтобы оградить глаза и уши. Подумал, что, несмотря на рост доходов от продажи свеч, людей в его приходе почти не прибывает. Где они? Здесь. Со злыми лицами, искривленными ругательствами ртами. Батюшка был одет в гражданское, и никто, видимо, не признал в нем священника. Лишь односельчанка, которая часто бывала в храме, поздоровалась с ним издалека коротким кивком. Ему спокойно было оставаться неузнанным. Не хотелось привлекать внимание. Священником отец Никифор стал не так давно. Всего четыре года прошло с того дня, как был он рукоположен и направлен для служения в Колокольцы, большое село, как говорили, названное так потому, что до революции оно славилось замечательной звонницей у одного из трех своих храмов. Звоны разносились на всю округу, отсюда и пошло название села. Впрочем, так говорили восторженные неофиты. Скептики же утверждали, что название происходит от имевшегося здесь некогда производства колокольчиков для конской сбруи. Как бы то ни было на самом деле, к началу девяностых годов двадцатого столетия здесь лишь чудом сохранилась полуразваленная деревянная церквушка на кладбище, которая использовалась в советское время под склад могильных памятников и сносу которой помешал статус памятника архитектуры. Колокола на ней давно не было, и когда начинали службы, приспособили под било обрезок красного газового баллона. Храм открылся по инициативе группы женщин, за которыми вслед потянулись их мужья: трактористы, лесорубы, водители лесовозов, щедрые на крепкое словцо и пристрастные к крепким напиткам, но зато и с крепкими рабочими руками, которые немало послужили восстановлению церковного здания. Приходил и кое-кто из образованных людей: учительница, землемер, ветеринарный врач. Поначалу в церкви было сыро, мрачно, пахло плесенью и мышиным пометом. В алтарной части слышались иногда какие-то стуки, особенно во время совершения литургии. Но люди всегда приходили, хоть по два, по три человека, и службы шли положенным чередом. Мало-помалу жизнь в приходе налаживалась. Автобус с натугой взбирался в гору. Перебранка в салоне прекратилась. То ли устали люди, то ли ушло напряжение от долгих усилий – успеть, дождаться, втиснуться, то ли подействовало мерное убаюкивающее покачивание и постукивание. По обеим сторонам дороги открывались восхитительные для глаза горожанина, а селянину привычные до безразличия, виды: под огромным лазурным куполом с высоко реющими рваными сверкающими облаками – поля с перелесками, являющие взгляду все оттенки зелени, – от сочно-изумрудных до нежных, подернутых дымчатой поволокой, или блеклых выцветших, переходящих в спелое злаковое золото. Дороги заманчиво вились между полями, исчезая на горизонте или в живописных группах деревьев. Селения же по обе стороны шоссе являли собой полную противоположность этой сдержанной красоте. Поспешность во всем, забота одного дня, горестная нищета и уродливая зажиточность. Вросшая в землю черная избенка с крошечными окошками, крытая рваным рубероидом; рядом с ней –бревенчатый пятистенок, некогда с размахом выстроенный для большой крестьянской семьи, а ныне превращенный в общежитие – покосившееся, с выбитыми кое-где стеклами, замененными фанерой; чуть подалее – веселенький домик наподобие финского, покрытый весь ярко окрашенной вагонкой, с аккуратно, по-хозяйски прибранным двориком, непотопляемый корабль в бурном океане житейском; в стороне – как-то боком и не к месту возведенная казенная трехэтажка из серого кирпича или кривых блоков, облепленная со всех сторон сараями, парниками и свинарниками; и, наконец, на возвышении, за сплошным неприступным забором – помпезное и мрачное сооружение, дача людей, внезапно за последние годы разбогатевших, – все соседствовало, все лепилось рядом. Без плана, без порядка, какого-либо видимого смысла. А если добавить сюда еще и обломок сенокосилки, одиноко ржавеющий где-нибудь у околицы, или обрезок трубы, торчащий из какой-нибудь ямы при дороге, или устроенную вблизи жилья на виду у всех свалку объедков и изношенной домашней рухляди, – тогда картина этого неуютного и разобщенного уклада станет полной. Отец Никифор задумался о людях, стремительно вылезших на первый план за последние годы из среды некогда равномерно бедного советского населения. Они иногда делали богатые пожертвования на церковные нужды, даже строили, бывало, за свой счет новые храмы. Отношение верующих к этому не было единодушным. Кто-то считал, что деньги добыты темным путем, на них – кровь и слезы, значит, Церковь не может этого принять. Другие замечали: «Не судите, и не судимы будете». Нет прибора, определяющего чистоту чужих помыслов. А сам отец Никифор, честно говоря, не знал, как бы он поступил, приди к нему человек с большими деньгами. Иногда мечталось возвести храм изумительной красоты, чтобы дух захватывало. Но цена каждой банки масляной краски, каждого мешка цемента была камнем, который тянул на дно все мечты. Его храм строился и собирался по капле, чудом, из ничего. Потому и поставили иеромонаха на этот приход, что священника семейного прокормить здесь, в Колокольцах, было невозможно. Прежде батюшка был инженером-химиком, ничем, в сущности, не отличавшимся от прочих людей своего сословия, которое именовалось в стране интеллигенцией и было знаменито своей бедностью, а также острым недовольством существующими порядками, отчего проистекало непрестанное брожение умов. Отец Никифор – тогда его звали Николаем – был таким же, как все. Играл на гитаре, любил пошутить, попеть веселые туристские песни, поругать власть за чашкой крепкого чая в прокуренной кухне. Перемена произошла однажды и разом. Его с коллегами послали тогда «на картошку». Вся страна – от пионеров до академиков – вывозилась тогда каждый год на сбор урожая. Видно, совсем обезлюдела из-за войн, горького пьянства и экспериментов над крестьянами русская земля за пределами городов. Для Николая та памятная поездка начиналась, как обычно. Днем ковырялись в земле, а по вечерам посылали кого-нибудь в ближайший гастроном за дешевым портвейном, закусывали консервами «килька в томате», хлебом и плавлеными сырками. Больше ничего в магазине не продавалось. В один из таких вечеров-посиделок идти в магазин за выпивкой и закуской выпало будущему о.Никифору. Стоял тихий вечер бабьего лета. Лучи заходящего солнца были неожиданно яркими, свет усиливался, отражаясь от желтых оштукатуренных стен одинаковых домиков, настроенных в городке после войны; краснели кусты барбариса, посаженного вдоль улиц. Неожиданно блеснула высоко над городом золотая маковка с крестом – церквушка на горе. Неудержимо потянуло туда. Николай вошел в храм. Была суббота, и служили всенощное бдение. Неторопливо, чинно двигались иерей и диакон в сверкающих ризах. От мерцания пламени и запаха ладана кружилась немного голова. «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим...» – выводил хор, многократно повторяя эти слова. Какое-то строгое и неоспоримое достоинство было на сосредоточенных и мирных лицах немногих молящихся, когда Николай украдкой на них поглядывал. Он неловко подошел к свечнице, купил большую свечу и так же неловко поставил ее на ближайший подсвечник, сам истаивая от какого-то горячего чувства, незаметно охватившего его. Уходить не хотелось. Было чувство, что здесь его дом. И такой никчемной, постыдной показалась вся предыдущая жизнь. Будто и не жил вовсе. И он зачеркнул ту предыдущую жизнь. Что вело его в этом решении – он тогда не понимал, да и сейчас не задавался этим вопросом. Почувствовал призыв и пошел. Затем были посты – самые строгие, так что днями пищу не принимал, а ночи проводил на коленях в молитвословиях, чтобы обновить в себе, по Писанию, ветхого человека. Но не это было самым трудным. Отцу, офицеру, армейскому политработнику, пришлось подать в отставку. Невеста Оля, любимая девушка, привязанность еще со школы, решительно заявила, что не бросит из-за него университет, и вышла замуж за другого. После этого Николай ушел с работы, устроившись работником при храме. Жить стал в сторожке. Так начинался его путь к священноиночеству. И все вроде было не без труда и без поблажек себе. Так откуда же она взялась теперь – эта тоска? Автобус сильно встряхнуло на ухабе. Отец Никифор невольно уцепился за поручень переднего сиденья и на минуту отвлекся от своих мыслей. Он увидел, что рядом с ним сидела теперь та женщина, жительница Колокольцев, которая бывала каждое воскресенье в храме на службе, иногда приходила мыть полы перед праздниками; которая кивнула ему издалека в начале пути. Он и не заметил за своими думами, как она подсела к нему. Посмотрел искоса, вспоминая, как ее зовут. Вот ведь, сколько раз исповедовал и причащал, а имя все как-то ускользает из памяти. Обыкновенная, лет пятидесяти, небольшого роста, с не лишенными приятности чертами лица и натруженными руками. Аккуратная, спокойная, молчаливая. Она была, конечно, не из тех, кто тычется локтями в автобусе и отчаянно матерится. – Здравствуйте, батюшка, еще раз, – слегка улыбнулась женщина, когда заметила, что отец Никифор на нее смотрит. Он поздоровался в ответ и почувствовал смущение от того, что не знал, как теперь себя следует вести, чтобы не уронить священнического достоинства, о котором следовало постоянно помнить, чтобы не допустить фамильярности по отношению к себе, унижающей сан, и не сократить необходимую дистанцию, которую особенно надо держать с женщинами всех возрастов, потому что женщины особенно склонны эту дистанцию всячески сокращать и переходить на какие-то душещипательные отношения. Но то священническое достоинство, которое еще не так трудно было поддерживать, находясь на солее храма перед царскими вратами, возвышаясь над толпой прихожан и произнося проповедь, было совсем непросто соблюсти теперь, сидя в мирской одежде в трясущемся автобусе. – Батюшка, разрешите обратиться к вам с вопросом, – почтительно прервала молчание женщина. Она стала сбивчиво и подробно что-то объяснять. Вот-вот, сейчас она перескажет все свои дрязги... Жены ссорились с мужьями, непослушные дети отбивались от рук, старики упрекали молодых, молодые – стариков, даже при храме женщины отчаянно интриговали за почетное право торговать свечами, – и везде требовалось решающее слово священника. Люди часто говорили с ним искательным тоном. Это раздражало. На исповеди они подробно рассказывали обстоятельства, которыми были окружены их грехи, оправдывались, не думая о том, что идет время, и скоро начало службы, а он один, а позади в очереди еще множество народу, а после службы нужно будет крестить, венчать, отпевать, ходить по больным, и неизвестно, когда еще священник присядет и выпьет свой первый за день стакан чаю. В конце концов отцу Никифору пришлось потребовать, чтобы прихожане коротко, одним-двумя словами, называли свои грехи. Но стало еще хуже. На него посыпались исповеди, так же похожие друг на друга, как похожи были в былые времена школьные сочинения о Павке Корчагине. В разной последовательности было всегда одно и то же: гордость, ненависть, блуд, непрощение обид, аборты, супружеская неверность, нарушение постов. За этим невозможно было разглядеть человека, понять, чем он живет, покаялся ли он на самом деле или только барабанит, что положено, что знает о себе, но не слишком о том переживает. И невозможно тут что-то посоветовать, куда-то направить человека. Да уже и не хотелось делать это. Такая задача уже казалась непосильной. Он что-то говорил им перед разрешительной молитвой и утешался тем, что Господь примет покаяние и простит каждого, искренне покаявшегося, вложит нужные слова в уста служителя Своего, а от человека, совершающего таинство, уже мало что зависит, его роль ничтожна. В этом рассуждении отец Никифор предполагал то умаление себя, которое заповедано в Евангелии. Он поступал так, как написано в книгах. Он поступал правильно. Однако откуда же эта тоска, которая по временам охватывает его целиком? И происходит это все чаще. Откуда этот темный страх? Почему такая туга просочилась в исполнение им своего служения? Архимандрит Диодор, духовник, говорит, что там особенно лютует сатана, где видит усердие и благочестие. Хорошо если так, да только вспоминалось, как святые отцы говорят, что благодать Божия отступает от нас и за грехи. Может, и с ним, священноиноком Никифором, так произошло? Правда, неясно, за какие именно. Грехи-то у него в последнее время были все какие-то мелкие и незначительные. Но предположение это – о грехе – как ни странно, принесло облегчение. Грех, по крайней мере, можно отыскать в себе, можно покаяться и попытаться исправить его. И тогда уйдет, может быть, это душевное страдание, эта боль, этот страх. А на большее он уже не способен. Господи, Господи, научи меня, не остави пропадать в недоумении... Из открытых окон и поднятых вентиляционных люков веяло желанной прохладой. Людей в автобусе осталось уже совсем немного: две старухи в белых платочках, какой-то дед в брезентовой куртке, с корзиной на коленях и громадной рыжей собакой, лежащей с высунутым языком около его ног в проходе. Да группка подростков оживленно обсуждала что-то на заднем сиденье. Дорога шла по лесу, между рядами высоких елей. Перевалило за середину пути. – ...и схоронили мы Антошу, а отпевать не знаем теперь как, – донесся до него голос сидящей рядом женщины, и он понял, что прослушал что-то очень важное в ее рассказе, и теперь надо как-то выходить из этого неловкого положения. – Батюшка, ведь если он сам на себя руки наложил, то отпевать его теперь нельзя, это правда? – вопреки смыслу слов в ее голосе слышалась надежда, что вдруг она ошибается, и еще как-то можно исправить положение. – Самоубийц Церковь не отпевает, – сказал отец Никифор твердо, втайне с облегчением, что удалось скрыть свое невнимание. Женщина горестно кивнула, и они продолжали путь в молчании. – Простите меня, – вдруг сказал отец Никифор немного изменившимся голосом, неожиданная догадка обожгла его. – Я вас слушал не очень внимательно. Не могли бы вы повторить все сначала. Она сочувственно вгляделась в него и, вздохнув, стала повторять свой рассказ: – Антоша был нормальный мальчик, совершенно нормальный, то есть мог работать и обслуживать себя, но родных у него не было, понимаете? Мать от него отказалась в роддоме, а потом врачи обнаружили болезнь эту, как ее... У него приступы были нечасто, но все-таки несколько раз случались. И врачи его отдали из детского дома в дом хроника, когда он вырос. Потому что он иногда, хотя и очень редко, терял сознание. А перед тем как упасть в обморок, был некоторое время как бы и в сознании, но только внешне, потому что ничего не понимал, и не помнил потом, что с ним было. Но это случалось только от волнений, от переживаний. А если спокойная и нормальная жизнь, то все и у него нормально. Так вот, женщина в доме хроника, главный врач, стала хлопотать, что не надо ему быть в больничных условиях, а он может сам жить в квартире. И выхлопотала ему квартиру какую-то старую. Все помогали ему делать ремонт: медсестры, больные. Дружно все было. Справил Антоша новоселье, стал работать в мастерской какой-то, ремонтировал старые вещи, вазы склеивал, рамки старые. Зарабатывал этим на жизнь, но тут, на наше горе, объявили эту экономику, как ее... шокирующую. Все смешалось. Мастерскую закрыли. Жить стало невыносимо... Отец Никифор вспомнил малого по имени Антон, который раза два приходил в церковь на службу и после службы пытался завести с отцом Никифором разговор. Невысокого роста, полноватый, с очень бледным, слегка опухшим нездоровым лицом и серыми малоподвижными печальными глазами. Последний раз он спросил дорогу к ближайшему мужскому монастырю. Туда часто спрашивали дорогу, кто в паломничество собрался, кто – из любопытства. Отец Никифор ответил спокойно, обстоятельно. Казалось, парень хочет еще что-то спросить. Но в монашеских правилах было отвечать только на поставленный вопрос, ничем сверх не интересуясь. Да и дела ждали: машину песка привезли задаром. Негоже было заставлять людей ждать. Словом, на разговор этот много времени не было отпущено. Парень говорил медленно и показался отцу Никифору туповатым и странным. Одет он был очень чисто, в отглаженных брюках и белой рубахе. Этот Антон как раз прошлой ночью почему-то приснился отцу Никифору. Все в той же белой рубашке стоял он во весь рост, плакал и протягивал к священнику руки, не пустые, в них что-то лежало. Но отец Никифор почему-то боялся взять то, что было в руках, боялся даже взглянуть, что там. «Батюшка, батюшка», – настойчиво повторял Антон, а слезы так и текли по его лицу. Наконец отец Никифор через силу взглянул ему в руки. Там была пачка стодолларовых бумажек. «На строительство храма», – сказал Антон и стал исчезать. Отец Никифор проснулся в большом смущении. Впрочем, святые отцы учат не придавать значения снам, и он пытался забыть этот сон. Однако, как ни старался, глупый сон этот не шел из головы. И вот, оказывается, что за этим стояло. То есть совершенно уже не было понятно, что за этим стояло. – И как же он оказался здесь, в Колокольцах? – переспросил он женщину. – Как все случилось? – Да как ныне все случается, – вздохнув, откликнулась она. – Дом хроника расформировали, женщину эту хорошую, главного врача, уволили на пенсию, и она куда-то уехала. Про Антошу все забыли. Однако понадобилась его квартира. Вы же знаете, как за такими бедолагами охотятся, за алкоголиками, за больными, за старухами. Вон и в Колокольцах уже сколько таких поселилось. Переселят куда похуже, а деньги – себе. Такой бизнес. Стали с Антоши требовать квартиру, чтобы он продал подешевле. Он не соглашался – избили в подъезде. Попал в больницу. Потом ничего в милиции не смог доказать, и слушать не стали. Начались у него опять приступы. Воспользовавшись этим, бандиты все и оформили, продажу и остальное. Вывезли его без сознания сюда, рядом с нами, в дом Митрофановых, вы знаете их. Они старуху к себе забрали, дом продали, а те как раз Антошу – в этот дом. Денег никаких ему, конечно, не дали. Скажи, мол, спасибо, что жив остался. Да в доме крыша худая, течет, да и он к деревне не привычный. Маялся Антон, маялся. Пока пенсию перевел сюда, нечего было даже есть. Люди, чем могли, помогали. Наш бухгалтер в правлении, Лариса Ивановна, очень хорошая женщина, все законы знает, говорила, что все можно вернуть, доказать, все сделано неправильно, беззаконно. Да ведь какая тяжба мешкотная пойде-е-т, да сколько денег надо, чтобы в город ездить, да сколько нервов. А он один, да болен, да голоден, да крыша течет. – Вроде он не производил впечатления нищего, такой аккуратный... – Вот-вот, аккуратный, самостоятельный, – подхватила женщина. – Бедствие свое напоказ не выставлял, надеялся найти работу, да где у нас, сами знаете, среди своих – безработица. – Женщина вздохнула. – Короче, случилось все, когда я уехала к маме. Мама у меня заболела в Рязани, я у нее была. Пока я ездила туда, он руки и наложил на себя. Таблетки все выпил, какие были. Не выдержал. И отпевать теперь нельзя. Это ведь мы с мужем настояли, чтобы он покрестился. Такой был радостный после крещения. Говорит: «Батюшка – как ангел». Это он про вас говорил. Советовали мы ему прилепиться к монастырю, там принимают, как-никак, зиму прокормят убогого. Обещал подумать. Да денег на дорогу много теперь надо, хоть и близехонько, а дорого как ста-а-ло, ой... А ну как не выйдет у него там, и потратится зря. – Так все-таки ездил он в монастырь? – Точно не знаю, но, видимо, нет – не решился. Некоторое время они молчали, потом отец Никифор сказал: – Душевнобольного можно отпевать, только разрешение надо сначала спросить у преосвященного. Женщина взглянула на него с надеждой: – Батюшка, уж похлопочите, ради Бога. * * * Автобус подошел к конечной остановке. Уже лил дождь, но гроза отгремела и слышалась теперь издалека. – Иди с миром, Валентинушка, Христос с тобою, – сказал на прощание отец Никифор. – Медь звенящая, – вдруг сказал он сам себе, вспомнив, что так названы в Писании праведники, не имеющие любви в сердце своем. И подумал, что это сказано о нем, и такова цена всех его трудов. – Боже, милостив буди мне грешному. И был он, как ребенок, объятый страхом, беспомощный и потерянный, ищущий опоры в более Сильном. И, странно, именно эта боль, страх и беспомощность освободили дыхание души, принесли первое облегчение от тоски. Что-то новое входило в его жизнь с болью и радостью. Ливень закончился. Высоко в ясном небе просияло солнце, заиграв на покрашенном недавно зеленой краской куполе деревенского храма, позолотив крест. В торжествующих лучах виден был и другой крест – деревянный осьмиконечный, что поставлен был на горке и словно парил теперь над селом. Он был принесен туда недавно с молитвенным пением и укреплен прихожанами с батюшкой на третьей неделе Великого поста, именуемой Крестопоклонной. М.Балуева
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга |
Он пошел к себе в кладбищенскую сторожку. Песчаные мостовые села, расположенного на холмах, были изрыты сейчас потоками воды. Лужи дыбились крупными пузырями. Под плотно падающей водой поникла зелень. Отец Никифор не достал зонт и никак не стал закрываться от дождя. Вскоре промок до нитки, по благообразному строгому лицу струилась вода, светло-русая борода потемнела, волосы облепили высокий лоб.
