СТЕЗЯ
ОТЕЦ ИГНАТИЙ
Как мы познакомились
Мы познакомились с отцом Игнатием в то время, когда его еще звали Александром Григорьевичем. Дело было в Кылтовской обители в Коми, которая только-только начала возобновляться. Достаточно сказать, что на крыше старинного храма росло раскидистое такое деревце.
Незадолго перед тем Бакаев возглавлял леспромхоз, а я был сотрудником большой петербургской газеты. Так что и дело нам настоятельница матушка Стефанида доверила значительное – строительство уборной. Ползали мы по свежеоструганным доскам, стучали молотками, переговаривались. И очень мне Александр Григорьевич понравился. Очень. Я вообще мало встречал людей, кто, узнав его, не полюбил бы. Добрый он человек, и все думает, думает, до сути всякой вещи добираясь, о чем только не переживая.
Третьим тогда в нашей компании оказался пятилетний Ванечка. Был он из местных, из кылтовских. Монастырь его как-то очень впечатлял, давая пищу воображению. Приятелями мы стали вот при каких обстоятельствах. Возвращаясь с речки после работы, я увидел двух худеньких детей – мальчика и девочку, которые рядом с церковью построили из песка... могилку, поставили на ней деревянный крест и украшали ее цветами. Получалось красиво. Удивившись столь странной игре, я присел рядом с детьми. Мальчик посмотрел на меня и спросил серьезно:
– Как тебя зовут?
– Володя.
– А меня Ванечка.
Протянул мне шпагат, две палочки – длинную и короткую – и сказал:
– Помоги, Володя.
Я сделал крест и отдал его заказчику.
– Спасибо, Володя.
|
А Александра Григорьевича мальчик все уговаривал, чтобы тот окрестил его. «Я тебе сорок раз говорил – я некрещеный», – объяснял он Бакаеву. Тот в ответ клялся: «Не священник я...»
Обо всем этом я написал тогда в газете «Вера», где еще толком не работал. Просто приехал из Питера осмотреться. И еще не знал, что история с Бакаевым будет иметь продолжение.
Сон
Тогда в Кылтово я сразу и не понял, что Александр Григорьевич переживает, быть может, самую волнующую эпоху в своей жизни.
Уборную он начал строить как раз накануне нашей встречи. Взял лопату, стал яму рыть. И докопался – если не до центра земли – до каких-то глубин своего прошлого, о которых и думать-не думывал.
Дело в том, что в конце восьмидесятых годов трудился он по профсоюзной линии, и приснилось ему тогда нечто страшное.
* * *
Вот запись видения, сделанная со слов отца Игнатия:
«Снится мне, что сижу я у себя в рабочем кабинете. Вдруг звонит по телефону одна из наших сотрудниц и говорит:
– Александр Григорьевич, вы всем помогаете с похоронами, помогите и мне. У меня умерла мама.
И действительно, где бы я ни работал, везде приходилось много похоронами заниматься. Дело малоприятное, но отказать не мог. Согласился и в этот раз, во сне то есть. Пообещали прислать за мной автомобиль. Через какое-то время снова раздается звонок: «Машина подана».
Выхожу на крыльцо и вижу, что я в другом мире, в каком-то отдаленном будущем оказался. На мне черное кожаное пальто, шляпа из тонкой кожи, широкополая такая, перчатки.
Улица прежняя, узнаваемая, но чистая-чистая, ни пылинки нет. Деревья все побелены, пострижены. Дома узнаваемы, но уж очень ухожены. Везде урны стоят, дорога в идеальном состоянии, размечена, бордюрчики покрашены. Все радует глаз. День очень светлый, но без солнца. Солнца почему-то нет. У крыльца длинный лимузин, водитель, как в кино, сидит за стеклянной перегородкой. Едем по Сыктывкару.
Возле одного из домов останавливаемся. Сотрудница наша заходит в подъезд и через некоторое время выходит оттуда с еще одной женщиной, очень похожей на нее, только постарше – лет шестидесяти, с большой охапкой тюльпанов в руках. Я понимаю, что это мать моей знакомой, та самая, которую мы должны хоронить.
Едем в сторону Эжвы, проезжаем Доручасток, заправку, я все надивиться не могу. Уж, не коммунизм ли наступил? Дорога отменная, и вот что удивительно: даже церкви кое-где стоят, которых наяву еще не было в городе. Подъезжаем к човскому городскому кладбищу, и вот здесь уже начинаются настоящие чудеса, да только страшненькие какие-то.
Стоит там здание, которое напоминает мавзолей – такой же куб из бурого мрамора, такие же ступени. Заходим внутрь. Там огромный холл, и все отделано черным блестящим мрамором. Справа от входа небольшая очередь возле стоечки, как на почте. Здесь оформляют вновь прибывших – «мертвых» то есть. В руках у каждого цветы, торжественная музыка звучит, не особо трагичная, но с намеком на скорбь.
А слева – сводчатый тоннель. Захожу в него, иду. Свет в конце начинает появляться, и вдруг попадаю в огромное помещение, высотой, наверное, метров пятьдесят, а в длину не меньше километра, а может, и больше. По всему залу пальмы растут, под каждой – светильник и глянцевая белая чаша. Высотой – в рост человека, а диаметром – метра три. Я встал на цыпочки, заглянул и увидел огромное человекоподобное существо, весом, наверное, около тонны. И руки у него, и ноги есть, но ни волос, ни морщин, ни складок – словно надутое, нежно-розового цвета. В глазах ни жизни, ни интереса и звуков никаких не издает. Рядом автопоилка, а струя воды омывает существо от всякой нечистоты.
Отошел я от чаши несколько подавленный. Вижу: девушки стоят в беленьких коротеньких халатиках. Спрашиваю: «Вы здесь работаете?» – «Да, – отвечают, – работаем». – «А кто у вас старший, кто работу назначает?» – «Мы посменно трудимся, нам компьютер распечатку выдает, кому что делать».
Но мне хотелось больше узнать. Прохожу вдоль стены, вижу дисплей – метра три на два, в режиме ожидания, точечки на черном экране плавают. Чувствую, умная машина заговорить со мной хочет. Остановился. И слышу голос:
– Ну, ты все понял.
У меня какие-то догадки, помыслы имеются, но обобщить их я еще не успел. А компьютер видит, что мне здесь все не по душе, начинает интересоваться:
«Что же тебе не нравится? Ведь я организовал жизнь на разумных началах, все рассчитал. В моем мире нет болезней, у каждого жителя непрерывно отслеживаются температура, давление... Всегда известно, когда кому необходима помощь. Нет больше несчастных, во всем царит гармония. Продолжительность жизни каждого человека – 75 лет. То есть количество живого белка оптимально и постоянно. За счет того, что я сейчас сокращаю число людей, продолжительность жизни возрастет до 80 лет, а для некоторых и больше.
Экология полностью сбалансирована. Ничто не пропадает зря. Ни волосы, ни ногти – они идут в фармацею, ни кожа (кстати, из нее сделана твоя одежда – и пальто, и шляпа, и перчатки). А та умершая женщина, которую вы привезли, ее плоть тоже не пропадет даром. В той чаше, которую ты видел, она будет храниться, а потом из нее сделают дефицитные прежде продукты.
Ты обратил внимание, что «умершая» женщина не боялась смерти? Но ведь у нее давно уже нет души. Душа была похищена еще к 25-30 годам, и женщина стала свободна от мук совести, от нравственных терзаний. Так что же тебе у нас не нравится?»
* * *
Слушаю я все, что мне говорит эта умная машина, и понимаю, что все это, конечно, сон. Но зачем-то меня сюда привезли? Словно боятся, что как-то могу повлиять на это будущее, не дать ему совершиться. Хотят меня подавить, испугать этой информацией.
Прекратил я беседу, вышел на ступени мавзолея и взмолился: «Господи, как же спастись, где найти спасение?» Ведь кругом э т о г о власть, все здесь – и законы, и общество – подчинено безжалостной машине.
И пришел я в какое-то полное иступленное отчаяние, но в этот момент увидел, как в отдалении, за речкой, появился конус солнечного света, высветив пятиглавый, красной кирпичной кладки, собор. Это было далеко, очень далеко, в нескольких десятках километров. И я понял – вот ответ на мой вопрос: «Где спастись?»
Сошел со ступеней мавзолея. Собор скрылся из глаз, но солнечный конус оставался на виду, на него и стал я держать свой путь. Побрел через кустарник, мелколесье, твердо решив добраться до храма... Тут я проснулся и уже наутро сон свой забыл просто напрочь, ничего в памяти не сохранилось».
* * *
«Прошло лет пять-шесть, – продолжает батюшка. – Эти годы были самыми трудными в моей жизни, они сокрушили меня, привели в растерянность и уныние.
Но вот открылся Кылтовский монастырь, и Господь привел меня помочь матушкам. Нужна была уборная. Дело неказистое, но как раз по мне – и по достоинству своему и по душевному состоянию я на большее вряд ли в тот момент годился».
А неподалеку от того места, где работал Бакаев, стоял храм из красного кирпича, замечательный, вот только из пяти некогда бывших на нем куполов уцелел только один. Был он покрыт черной от старости жестью, положенной, видно, еще до революции, поверх которой видны были некогда позолоченные звезды. Со всех позолота осыпалась, лишь на одной сохранилась. И вечером, когда стало солнце садиться, а Александр Григорьевич рыл свою яму, один луч упал на эту звезду, отразился, словно от золотого зеркала, и на мгновение ослепил его...
Тут-то и вспомнил он свой сон до мельчайших подробностей – и наполнился радостью. Наконец-то дошел до того храма, где можно спастись. Стоял он в тот момент в яме, но будто по небу летел, все в нем ликовало.
«Сон свой я часто с тех пор вспоминаю, – говорит о.Игнатий. – И вижу, как с каждым годом набирает мощь та умная машина, которая меня так испугала. Но теперь у меня появилась надежда».
* * *
А что же третий наш кылтовский товарищ – Ванечка? Прошло некоторое время после той нашей встречи – год или два. Бакаев стал отцом Александром и время от времени навещал по старой памяти нашу редакцию. Однажды при встрече заметил:
– А ведь Ванечка добился своего. Окрестил я его.
Мы вспомнили былое и рассмеялись. Он на тот момент был духовником Кылтовского монастыря. Рассказывал, что первая зима была очень тяжелой, часть сестер пришлось вывезти в город, отчаянной была борьба за тепло: «Все дымом пропахли. И вот идешь, бывало, по городу и сначала запах чуешь, а потом глянешь – о, матушка Стефанида!»
Он говорил, говорил о трудностях, и видно было, что он совершенно счастлив. Вскоре принял он постриг и стал для всех нас отцом Игнатием.
Община
Как это случается со многими священниками, после принятия сана отец Игнатий начал полнеть. Народ думает в таких случаях: «Едят много эти попы».
На самом деле таков уж труд иерейский. Сначала ноги пухнут от долгих стояний на службах, потом все тело начинает тучнеть. Взял отец Игнатий у владыки благословение спортом заниматься. Вспоминает:
«Бегаю в укромном месте и четки перебираю, молюсь. А то ноги в щиколотках как груши стали».
* * *
После Кылтово батюшка одно время служил в Свято-Казанском храме в Кочпоне. Но однажды задумал он подрясник сшить, поехал в поселок Максаковку. Там отец Аркадий окормлял православных, а его матушка Вера снискала себе известность портновским ремеслом.
Пока шла примерка, зашел прихожанин Алексей Федотович, предложил посмотреть на здание бывшего архива, переданное под храм. Поехали. Отец Игнатий вспоминает:
«Для меня оно было словно янтарное, чистое. Брус, которому двадцать лет, еще не потемнел и радовал глаз. А отец Аркадий погрустнел, другое увидел: дом старый, весь смолой истек».
Вскоре отец Аркадий запросился в Летку, и владыка в Духов день произнес в алтаре, посмотрев на Бакаева: «В Максакову поедешь, приход принимать».
В тот же день отец Игнатий не утерпел, отправился еще раз на будущий храм посмотреть. И не узнал его. Хулиганы глиной залепили весь домик, швыряли комьями, били стекла.
* * *
Так и пошло: то счастливая полоса, то невеселая. Около полугода досаждали пьяницы, возмущенные переменами. Вымещали свой протест на церковке.
А потом и со своими раздор пошел.
– И хотели мы одного – добра, – вспоминает отец Игнатий, – но я человек немощный. Денег нет, и возможности ограниченные. Не оправдал я чаяний. И пошли мои чада к владыке жаловаться.
Епископ, поговорив с ними, решил, что нужно всем вместе собраться. И снова выслушал недовольных, уже в присутствии батюшки. Потом объяснил, что ни священник, ни епархия не смогут храм устроить, если община за дело не возьмется.
Народ слушал, кивал. Все обвинения, довольно грозные, против настоятеля рассеялись, как дым. Ушли примиренные. Хотя у отца Игнатия душа разболелась, виду не подал. Вот только раньше ему поселок радостным казался – и вдруг потемнел. Через силу заставлял себя исполнять долг настоятельский, и лишь постепенно с годами вновь просветлела для него Максаковка.
Костяк прихода составили родственники батюшек Андрея и Аркадия Паршуковых. Род крепкий, верующий, много дал священников и монахов. И вот после похода к епископу подошел к отцу Игнатию Алексей Федотович Паршуков, ему уже лет под семьдесят тогда было. Привел друга, такого же старика Ивана Супрядкина, а тот – зятя. И стало их с отцом Игнатием уже четверо мужиков. Кровлю поменяли, полы, крылечко обшили. Из строительного училища мастер Василий Львович, верующий человек, пятерых ребят с собой привел. Работа пошла еще быстрее.
То была первая завязь настоящей, не на бумаге, общины.
* * *
|
И стала жизнь налаживаться. Мужики общий язык нашли, но как быть с женской половиной?
Одна особенно подозрительно относилась к батюшке, но потом вроде как раскаялась, пришла на исповедь. Глаза кающиеся, голубые, ясные. Недоверие из них ушло. Попросила смиренно:
– Назначьте мне епитимью.
А у батюшки душа поет от счастья, что вот – пришла, переломила себя:
– Нет, – говорит, – не буду я тебе назначать епитимью.
Глаза у исповедницы в мановение ока потемнели. Отшатнулась она, закричала: «А-а-а, я так и знала – ты такой коварный, хочешь, чтобы меня Бог наказал!»
Следующий раз только через год появилась, но теперь уже навсегда. Добродушие отца Игнатия все побеждало. Приход, который начинался так трудно, стал притягивать людей, которые уже отчаялись найти место, где можно отогреться...
* * *
Совершается литургия, накрывается стол. Храм крохотный, так что все, что ни делается, сотворяется прямо перед алтарем. Выкладывается снедь, кто что принес, начинается беседа.
С чего это началось? Есть мнение, что если возродить агапы – вечери любви, по древнему христианскому обычаю, – то родится и любовь в приходе. А если говорить: община, община – явится община. Не верится что-то. Помню русских старух, которые тянулись друг к другу в безбожные годы – посидеть, вместе хлеб преломить, о Боге послушать. Их любовь рождала эти агапы, а не наоборот.
Общий стол в церквушке отца Игнатия появился как-то сам собой. Расставаться после службы не хотелось.
Максаковка свыкается
В первую годовщину прославления Царственных мучеников только в одном храме епархии стояли всю ночь люди – молились. Собрались они вокруг преподобного Сергия в поселке Максаковка.
То не была инициатива отца Игнатия, но предложили – и согласился он немедля. Так совершается воля Божия там. Храм был полон. Люди шли пешком, ехали на машинах и последних автобусах, словно на Пасху. Пришли те, кого я не видел месяцами, годами. Максаковка стала местом, которого не миновать.
* * *
Ведают ли об этом сами максаковские жители?
Два с половиной года назад случился здесь пожар к концу лета, кажется, на Илью Пророка. Сгорел большой деревянный дом. Следом стал обугливаться соседний. Пожарники подъехать не могут, народ имущество выносит. Уже и пластмассовые горшки из-под цветов поплыли, а сами цветы засохли. Почернели занавески, краска пошла пузырями.
Но жила в том обреченном здании прихожанка максаковского храма Евдокия с двумя сестрами. И когда народ выносил свое имущество, выбежала Евдокия и, охваченная другим пламенем – веры, сказала в сердцах громко, так, что все услышали:
– Нам, по грехам нашим, и этого мало.
И вдруг переменился ветер, повернулось пламя, и вскоре пожар был побежден. Те, кто слышал слова Евдокии, задумались. Стали выяснять – есть ли хоть один верующий среди пострадавших. Оказалось, что из двенадцати семей ни одна в храм не заглядывала.
Приход им, конечно, помог, и все храмы Сыктывкара и Эжвы помогали. Постельное белье, одежду, обувь несли. А к первому сентября купили детям карандаши, ручки, дневники.
Когда расселились погорельцы, четыре семьи позвали батюшку квартиры освятить. Но в храм ходить так никто и не стал. Так и живем – от пожара до пожара.
* * *
Зато очень активным прихожанином стал в те годы Валерий Злобин, глава «жириновцев» в Коми. Зная его политические взгляды, отец Игнатий смутился. Отправился к владыке за советом. И услышал: «Он к тебе пришел, не ко мне. Ты и решай, как поступать».
Что ж, все правильно. А Злобин поначалу необузданный ходил. Громкие слова так и сыпались, самооценка была завышенной – элдэпээр, в общем. Да и кто из наших политиков иначе себя ведет? Потом Валерий вроде как затихать стал, задумываться. Исповедовался почти каждую неделю, с каждым разом все серьезнее, глубже. Якать перестал, из партии ушел.
...Умер он в пасхальную седмицу. И только тогда стало ясно, что два минувших года Господь его к смерти готовил.
Незадолго перед кончиной Валерия один прихожанин записал на видеокамеру воскресную службу. Прошло время, решили посмотреть кассету – и вдруг обнаружилось, что Злобин везде на первом плане. Вот раб Божий Валерий к исповеди подходит, вот ко причастию, руки сложив. Все он да он, хоть и перестал высовываться, как прежде. Но появилось в нем что-то такое, что камера невольно следовала за этим человеком.
* * *
В последнее время городских меньше стало ездить, добираться долго, а в Сыктывкаре храмы строятся один за другим. Но чем меньше приезжих, тем больше тянутся свои, максаковские, – те, кто прежде о Боге не задумывался.
Сначала бомжи разведали, что церковь появилась. Обычно приходят валенки на продажу предложить. Знают, что батюшка не купит, но денег даст. Потом и более обустроенные жители стали узнавать, что в поселке есть священник. Отец Игнатий рассказывает:
«Отпевали мы недавно бабушку Марию, народ стоит смиренный, крестятся, свечки держат. Закончили. Одна подходит:
– Батюшка, вы так располагаете к себе, я вам доверяю. Где вас можно найти?
– В Максаковке.
– И я в Максаковке. А что, разве у нас храм есть?
Пять лет мимо храма ходит, и вот...
Какое же Россия поле непаханое! Но вот на днях пригласили отца Игнатия освятить здание районной администрации. Это рубеж: Максаковка свыкается с мыслью, что и она тоже частица Святой Руси.
Требоисполнение
Жизнь каждого священника делится на то служение, что совершается в храме, и на разъезды. Из рассказов на эту тему запомнилось несколько.
Причастие. Когда вызывают на дом, обычно жертвуют батюшке какую-то сумму. Отец Игнатий не просит и не отказывается. Как-то раз позвали его одну старушку дома причастить.
Совершилось таинство, отца Игнатия спрашивают: сколько пожертвовать? Вопрос в лоб, но не отвертеться: люди так просто не отпустят. Посмотрел на убогую обстановку в квартире. Назвал цифру поменьше, но и так, чтобы не обидеть: «Тридцати тысяч довольно» (это старыми).
В глазах у людей ужас. Оказалось, что и этих денег у семьи нет. «Ничего не давайте, мне Бог подаст», – сказал отец Игнатий, однако хозяева уже потрошили все заветные места, кошельки, карманы, со слезами: «Нет, что вы, что вы!»
Набрали 29 тысяч 700 рублей, протянули ворох бумажек. Батюшка посмотрел, сам чуть не плачет. Сгреб, вышел из квартиры и опустил деньги в почтовый ящик причастницы.
* * *
Крестины. Пришло известие, что умирает одна старушка некрещеной. В Бога она прежде не веровала, но под конец жизни что-то шевельнулось в душе. И то ли сама надумала, то ли дети предложили, но решила эта бабулька из жизни уйти христианкой.
Прошло дня три, выехал отец Игнатий к ней на дом. Там с утра шли приготовления, сын хозяйки бегал, все организовывал, соседи пришли в квартире прибраться, полы помыть. Вошел отец Игнатий, встретился глазами со старушкой, и вдруг приподнялась она с постели и закричала отчаянно:
– Это он! Он меня щипал!
И руку свою показывает, действительно покрытую синяками.
Оказывается, бес, узнав, что она решила к Богу обратиться, все три минувших дня приходил к ней под видом батюшки и мелко так, гадко истязал.
Народ, что был в квартире, пришел в ужас, засобирался куда-то, но отец Игнатий попытку к бегству пресек. Стал листать требник, думая, что делать. В какой-то момент взгляд упал на название молебна «Перед началом всякого благого дело». Стал его читать вслух. Лицо предусмотрительно отвернул от старушки, чтобы не пугать ее снова. Лишь закончив чтение, глянул искоса, как там дела обстоят у болящей. Уже и не надеялся на благополучный исход – против воли человека не окрестишь...
И увидел ясные, спокойные глаза старухи.
Спросил как можно мягче:
– Будем креститься?
– Будем, – ответила раба Божия.
Много месяцев не вставала она с постели, а тут вдруг сама обошла вокруг купели, как положено. Отреклась от сатаны и предала себя в руки Божии. Жизни ей оставалось всего несколько дней. Чистой ушла в Царствие Небесное.
* * *
Отпевание. Умерла Августа, максаковская христианка, 84 лет от роду. Отец Игнатий успел ее причастить, а через неделю она отошла. Отпевать позвали на квартиру – к часу дня. Батюшка удивился – отчего так поздно? На всякий случай приехал еще до полудня, но услышал.
– Увезли уже.
Тут машина подъехала с еще одним опоздавшим. Вместе добрались до кладбища и, слава Богу, успели. Мороз был в тот день хороший – градусов 25, тем не менее, кусты и деревья по соседству с могилой усеяло множество птиц. Откуда налетели?
«С ярко-зеленым опереньем, длинными клювиками, – вспоминает о.Игнатий. – Я плохо знаю лесных птиц. Эти были похожи на синиц, но побольше размером и клювики подлиннее. Вьются вокруг гроба, поют. То на требник, то на икону по три сразу опускаются. Сядут, взлетят, когда образ начинает чуть клониться».
Людей порядочно было, и происходящее их тоже удивляло. Воистину, это было отпевание. Произнес отец Игнатий последние слова молитвы, и унеслись его певчие зеленой метелью, не дожидаясь хлеба в награду.
Тут и понял батюшка, почему не удалось ему Августу ни в храме отпеть, ни дома застать. Эта женщина много страдала и немало, наверное, могла вспомнить о своей жизни: «Да только познакомились мы слишком поздно, на исходе жизни, – заканчивает свой рассказ отец Игнатий. – Она уже и говорить-то не могла. И тогда то, что Августа мне о себе не открыла, птицы о ней досказали».
Батюшка и печник
Время шло, и отец Игнатий все больше врастал в Максаковку. Задумал построить вторую церковку с кельей и баней, чтобы переселиться сюда, Бог даст, навсегда. Место хорошее получили – в сосновом бору, на краю поселка. Поползли поначалу слухи, что отец Игнатий вроде как совесть потерял, надумал пятизвездочный отель строить, все порушит, все порубит. Потом стихли.
Церковь решили посвятить свв.Кириллу и Марии Радонежским – родителям преподобного Сергия. Двенадцать венцов уже положено. И келейка выросла – крохотная, но в два этажа. Кровля покатая, как в гробу там лежится. Для монаха в самый раз.
И оживился лесок. К батюшке и из Максаковки, и из города, и со всей республики едут братья и сестры – побеседовать, чаю попить. Каждый день гости.
– Мне там трудновато – и холодно, и в какой-то мере голодно, – говорит отец Игнатий. – Но радуюсь: идут люди. С субботы на воскресенье раза четыре иеромонаха посетили. Можно сказать: тайга проснулась к духовной жизни – крест стоит, люди молятся, тропинки расчищены.
Одно время печка совсем развалилась. И вот пришел мастер, взялся ее переложить. Человек грамотный, газеты читает, слова знает такие, как «консенсус», «аура» – лексика богатая. Но неверующий. «Нет Бога, – говорит, – это вы себе внушили». Отец Игнатий замечает в ответ: «Если бы не было Бога, не было и печки, которую ты ремонтируешь».
Мастер удивился: «А при чем здесь печка?» – «Так ведь меня сюда не власти, не жена, не собственные интересы привели, – ответил батюшка. – Такое вот послушание владыка дал. Люди верующие откликнулись – помогли эту келью построить. Так что это за внушение такое – которое можно руками потрогать?»
И ведь вся Россия так выросла, с верой. И чем меньше веры, тем меньше России. Трудно сказать, убедили ли печника эти слова. Больше, наверное, другое повлияло. Увидел он: идут и идут люди – люди хорошие. Какие-то коврики волокут, книги, посуду, еду приносят, разогревают, занавесочки шьют. Как дрова у батюшки заканчиваются знать своим. Несут. В рюкзаках, под мышкой – кто полено, кто десять. И говорят тепло, ласково, потому что любят друг друга.
* * *
За полтора дня изменился печник. То с умыслом поглядывал, сколько выжать денег из попа. И вдруг даже рукопожатие изменилось, расставаться не хотел. А зачем расставаться? Приходи.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
