Мы вот как познакомились с отцом Павлом. Дело было на одном православном мероприятии. Вижу – стоит священник, смеется: рыжеволосый, добродушный, вокруг девушки, тоже веселые. Сценка эта мне понравилась. А батюшка, между тем, подошел к прилавку с церковным товаром и принялся выбирать иконки Царственных мучеников. При этом лицо у него стало еще более живым, хорошим. Ну, это свой человек, подумал я, и не ошибся. Оказалось, что он из Иркутской епархии, а вообще, мой земляк с Алтая. В соседних городах родились – он в Барнауле, я – в Рубцовске. Разговорились.

В благочиние протоиерея Павла Гирева входит городок Усть-Кут с окрестностями. Это побольше земли, чем у многих государств: до самого дальнего прихода – 600 километров. А лет десять назад отец Павел окормлял еще и всю ветку БАМа – до Северо-Байкальска. Теперь это другая епархия, но он до сих пор туда ездит, своих не забывает.

Население самого Усть-Кута – 60 тысяч человек. Основал его в 1631 году атаман Иван Галкин, поставивший здесь острог. «Кут» по-эвенкийски значит «трясина», но вообще-то у города несколько названий. Речники его именовали порт Осетрово, железнодорожники – станция Лена, а недавно прибавилось еще одно... Но об этом чуть позже.

ГУЛАГ оставил здесь после себя политических, уголовников, тех, кому ехать было некуда. Отец Павел как-то разговорился с одним бывшим участковым, тот вспоминал, как в 69-м году здесь только три должности занимали прежде несидевшие: глава администрации, начальник милиции и директор банка. Городишко был небольшой, никому не известный до начала строительства БАМа. Потом прибыли комсомольцы-добровольцы, смешались с бывшими зэками, и получился тот еще народец. «От них пошли дети, – говорит батюшка. – Сознание такое немножко искаженное, деформированное». Выбиралось из бараков это племя младое, незнакомое на свет Божий с прищуром. Таким палец в рот не клади.

Но спасало изобилие работы. Можно было не только финками себе путь в жизни прокладывать. В 70-е годы Усть-Кут превратился в порт союзного значения – огромный, через него грузы шли на БАМ, в Якутию: трубы, лес, продукты и так далее.

И дети бандитов становились моряками, строителями... чтобы после развала СССР вновь вернуться в никуда. Тогда-то город и озлобился окончательно, а к первым трем прибавилось четвертое название – Воруй-лес. Комментариев, думаю, не требуется. Конечно, не только краденым лесом народ промышлял, растащена была (и погублена по большей части) местная флотилия.

Минувшей зимой Усть-Кут снова прогремел на всю страну – едва не вымерз, начали выходить из строя изношенные теплосети. Пока был жив последний старый специалист, который все коммуникации знал, как свои пять пальцев, горожане ухитрялись латать трубы вовремя. А потом стало как-то совсем тяжеловато.

«Поэтому если просто ласкать слух этих людей песнопениями, – говорит отец Павел, – и просто молиться, к ним не пробиться. Язык здесь особый. Чуть что, где какая перепалка, слышишь: «Пойдем выйдем, я по-другому тебе пра-а жизнь свою ра-асскажу». Заземленелось все. Я так скажу – каменоломня, а не город. Приходится, конечно, вгрызаться-врубаться».

Пока мы беседуем, за нашими спинами раздается «Прощание славянки», потом колокольный звон, в котором временами тонет голос отца Павла. Но вот колокола смолкли. Спрашиваю у батюшки, как он пришел к вере, благо в разговоре мелькали упоминания о прежних занятиях спортом, о конных экспедициях, которые он водил где-то на Алтае.

* * *

– Наверное, все с армии началось, – отвечает батюшка.

С юности занимался легкой атлетикой, каратэ. Сила в нем большая – оттого рыжим никогда не дразнили, а только Гиря или Паня. После школы закончил институт культуры, так что в армии летами оказался старше дембелей, мощнее духом и телом, поэтому прелести дедовщины Павла миновали. Даже окликали уважительно: «Отец». «И вот доназывались, – шутит отец Павел, – стал я священником».

А с командирами не сошелся. Кантемировская имени Андропова дивизия, в которую он попал, была образцово-показательной. Природных бунтарей вычисляли скоро и ломали без жалости. Выгнали Гирева из комсомола, пытались прижать с помощью сверхсрочников-контрактников, как их сейчас называют. Дембеля подходили, утешали: «Держись, парень, держись, перетерпи».

Однажды ночью задумался Павел о самоубийстве, так муторно ему было. Но во сне увидел, как идет к нему женщина с ласковым лицом. Ничего она не говорила, только смотрела. И краски в этом сне были такими неземными, сочными. Гирев икон прежде не видел, не узнал Той, что его навестила, однако, когда проснулся, почувствовал, как отлегло от сердца.

Это, наверное, и спасло, хотя был далеко не конец его мучений. «Мастер подмостков и сцены», – мрачно бросало ему армейское начальство, памятуя о том, что Гирев – по профессии театральный режиссер, и чуя возможные неприятности. Было и другое имя: «Преступник номер один» – это за то, что за молодых заступался.

Апогеем неприятностей стала демобилизация. Командир дивизии отказался подписывать документы старослужащих. Неделя проходит, месяц, а все по-старому. Вот тебе, бабушка, и юрьев день. Дембеля роптали, роптали, потом стали Павла просить: «Отец, ты мужик грамотный, сходил бы к прокурору». Военный прокурор выслушал, потянулся к телефонной трубке. «Не упоминайте, что я у вас побывал, – взмолился Гирев, – иначе мне кранты». – «Вам нечего бояться, – возразил прокурор, наивно веруя в свою власть. – Готовьтесь, завтра поедете домой». Павел вздохнул, понимая, что расправы не миновать.

Когда подходил к казармам, они уже гудели. Друзья бросились его обнимать, а наутро комполка резко бросил: «Гирев, десять шагов из строя шагом марш». Уже на гауптвахте, посаженный до особого распоряжения, узнал, что половина дембелей отказалась ехать домой, пока Отец не получит свободу. А в ушах все еще звучала клятва командира дивизии: «Гирев, я тебя отправлю в дисбат. Даю честное партийное слово».

Где-то наверху разворачивалась битва гигантов. Прокурор, узнав о судьбе солдата, приказал отпустить всех дембелей, сидевших на гауптвахте. Комдив исполнил требование, но сделал приписочку: «Всех, кроме сидящих до особого распоряжения».

У зернышка, попавшего между этих жерновов, шансов не было никаких. Но тут не то случайность вмешалась, не то иные механизмы вступили в дело. Командир полка, запутавшись в приказах, со словами: «Ой, Гирев, ой, Гирев, что ты наделал, что ты натворил» подписал документы на увольнение мятежника. Прапорщик, ведавший гауптвахтой, сразу понял, что вышла ошибка ( все знали, что комдив не отступится), но решил рискнуть. Дело было глубокой ночью, когда раздался оклик: «Гирев, выходи».

Ночь Павел не спал, какой тут сон... а наутро, получив документы, уже бежал к трассе. Остановил машину. Шофер сообразил с полуслова, что происходит, мигом домчал до станции.

Забившись в угол вагона электрички, Павел с ракетницей в руке, прихваченной для самообороны, твердо решил для себя: «Живым не сдамся». Позже узнал, что буря у него за спиной разразилась нешуточная, комдив был в бешенстве, но с погоней запоздал.

* * *

Все это повлияло на отца Павла самым нешуточным образом. Думал, что сильный, верил, что весь мир в кармане, а оказалось, что не мир, а кукиш, в лучшем случае, что на всякую силу есть другая сила. И сон, конечно, помог. Говорит: «Какой-то тромб у меня в мозгу рассосался, вылетел, как пробка». Принял святое крещение. А однажды, отправившись в Москву в командировку, вернулся домой уже осознанно верующим человеком. Там, в столице, Павел познакомился с отцом Дмитрием Дудко и стал его духовным чадом.

Дома, в Барнауле, друзья-туристы завалились с пивом, водкой: «Паня приехал!» Но загул закончился. «Хватит нам жонглировать, смысла жизни искать», – сказал Гирев жене и стал при храме трудничать. Батюшка местный сказал кратко, что хорошо бы этим не ограничиваться, сан принять.

В Павле, однако, все протестовало. Он свое будущее связывал больше с мечтой жить на лоне природы. Есть в Горном Алтае несколько трактов, по которым пролегает всесоюзный конный маршрут. Там, после армии, Павел научился управляться с лошадьми в сложных условиях, стал инструктором, водил группы по алтайским трактам. И заболел горами совершенно, зимовал там даже, месяцами не общаясь ни с кем, кроме собак, книги читал и наедине с природой искал Бога. А однажды объявились вдруг англичане.

Батюшка рассказывает: «Я им понравился, на ихнего похож, захотели, чтобы возглавил базы – семейного отдыха, охоты. Говорю матушке: «Наталья, выбирай место для дома». Уже и проект был готов. Да только отец Дмитрий Дудко как-то уж очень неохотно меня благословил, да и то на два года. Спросил: «А как ты без храма, как без церкви-то будешь?» – «Да я стану иногда спускаться с гор – исповедаться, причащаться». – «Ну, ну». Э-э-э, думаю, так не пойдет. Вместо того, чтобы Церкви послужить, буду я капиталистам помогать наше русское зверье отстреливать!? Не дождетесь!»

– Приезжали потом, – смеется батюшка, – прямо в церковь, уговаривали, но я – ни в какую.

Словно по наитию, спрашиваю у батюшки:

– Это ведь у вас в епархии обретался одно время отец Григорий (Яковлев)? Тот, которой в Туве мученически погиб.

– Да, – отвечает отец Павел, – кришнаит ему голову отсек. Я знал батюшку еще отцом Геннадием, месяц жил в его келье перед рукоположением. В Церковь он пришел из протестантов. Горячий человек. Ревность и вера были у него пламенные. Писание знал хорошо, крестил только полным погружением, хотя неоднократно на него жаловались. А он обличал в ответ: мол, против католиков ходите крестными ходами, если сами, подобно латинянам, обливательно крестите. С себя начинать надо.

Очень высокие требования предъявлял, особенно когда видел, что священническая этика нарушается. Не всем это было по росту и получалось иногда жестковато. Потом уехал от нас в другую епархию, принял монашество, но и там никому не давал покоя.

– Это было видно по пробелам в биографии о.Григория. То возвысят его, то в какую-нибудь тмутаракань запрячут, и так несколько раз.

– Я с ним тоже ссорился, но ненадолго. Мы оба – люди прямые, и я пытался доказать, что нельзя людей отпугивать, помягче бы... Но духовные чада его любили, из их числа вышло несколько священников.

– Чем он привлекал?

– Отец Григорий был, в первую очередь, к себе требователен, старался подражать Христу. Жестковат, это да. Чуть что-то не по Христу, не по Евангелию – тут же мог и священнику, и мирянину правду-матку в глаза рубануть так, что искры из глаз. Но тут же мог иного утешить: «Ты, мол, ничего, не обижайся». Что мне нравилось: обличая другого, он с себя старался начать, покаяться в чем-то. А мог и выслушать, принять человека, и поплакать вместе с ним.

Привлекали в нем открытость, искренность во всем и, конечно, совершенное бескорыстие. Ничего своего не имел, кроме библиотеки, да и ту мне оставил. Сказал: «Отец Павел, пусть у тебя полежит». Да так и не забрал.

Я много у него перенял, наблюдал, как батюшка с духовными чадами общается, как умеет четко акценты расставлять. Он категорически был против кружек для пожертвований, тарелок, с которыми по храму ходят, возмущался ценниками. Так что, когда я приехал в Усть-Кут, решил: всего этого у нас не будет.

Вся его жизнь, отца Григория, была ревностью о Боге. Я считаю: он мученик за Христа, к этому шел, и его участи в каком-то смысле можно позавидовать. Кровь мучеников – она как семя.

Возвращаемся с отцом Павлом к Усть-Куту – его речникам, бывшим бамовцам, зэкам. Спрашиваю, окончательно ли погублен местный флот.

– Пароходства все ссорятся, – отвечает батюшка, – хотя душа в них едва теплится. Но кое-что осталось от былой славы «ворот БАМа» – речное училище, например. Старые команды, в которых народ крепко друг за друга держится, тоже без работы не сидят.

Есть среди них постоянные прихожане отца Павла, но больше таких, кто заскочит на минутку, руку батюшке пожмет: «Да мы за тебя... ты только скажи, мы тебя любим» или «Батюшка, мне нужно увидеть твои глаза». Посмотрит – повеселеет. Иной забежит, сунет деньги: «Отец Павел, вам на храм, на ваши нужды». Руку пожмет: «Уважаю. Дай вам Бог крепости» – и дальше, бегом...

– Зачем им в глаза-то вам смотреть? – интересуюсь у отца Павла.

– Я не спрашиваю. Тянутся люди, говорят: «Батюшка, ты нас не покидай, мы что? Мы – сыны алкоголиков, сиженных-пересиженных, но душа просит».

Они по-своему проверяют священника, все время проверяют, потому что их много обманывали, но ведь должно быть, думают они, такое место на земле, где тебя не обдурят.

Для мужика важно понять: Церковь – это что, только для слабого пола утешение или ему тоже там не зазорно появиться? Поэтому не редкость такие диалоги:

– А давай на руках подавимся.

– Ну, давай, – говорит батюшка.

Или: «Отец Павел, а слабо тебе из карабина пострелять?»

– Давай, стрельнем.

– А на охоту пойдем?

– Охотиться священнику нельзя... и не по сердцу мне это.

– Да нет, мы просто похлебку похлебаем в лесу, побеседуем.

– Ну коль так, давай сходим.

Очень любят в гости забредать. У батюшки детей уже шестеро, и вот посидит капитан или старпом – с малыми поиграет, оттает душой. Город бедный, и когда видит речник, что священник тоже трудно живет, это, конечно, подкупает. Как и то, что ценников в храме нет. Кто сколько хочет, столько и кладет в кружку.

– Денег не просим, – поясняет отец Павел, – но если хочешь креститься, хоть ты капитан, хоть блатной, хоть член администрации, приходи на огласительные беседы – полтора-два месяца. Потому приход возрастает. Человек сначала слушает, потом слышит, а там и молитву зашепчет.

И снова проверяют священника. Потому что не о малом речь, не деньги несешь в сберкассу – душу вкладываешь.

– По-мужицки приглядываются, – поясняет отец Павел, – хороший, сибирский народ. Допустим, сын у меня на улицу выскочил, а ему соседская собака ногу порвала. И смотрят мои, как отреагирую, на ус мотают. Потом говорят одобрительно: «Другой бы по судам затаскал или собаку застрелил, а ты и хозяина успокоил, и сына своего. Че ты там выносил-то им?» – «Святую водичку». – «А, интересно, расскажи-ка». Начинает цеплять. Так все и происходит. Это не значит, что я их приведу к Богу. Бог Сам приводит. Но...

На Рождество отец Павел поехал к мэру Усть-Кута – тому, которого обвинили в том, что он не может спасти Усть-Кут от вымерзания, решили сделать его козлом отпущения. Батюшка в ответ попросил весь приход помолиться за раба Божия Владимира.

– Человек-то хороший, – поясняет отец Павел, – всю жизнь на БАМе проработал. Поехал я его поддержать морально. Живет в такой же размороженной квартире, как и все, особняков никаких не имеет. Пообщались. Вдруг Сенин говорит: «У меня капитан знакомый наверху живет, пошли колядовать».

Оказалось, что капитан – мой старый знакомый. Я его судно освящал после того, как в команде пошли нестроения.

Мэр, конечно, удивился, что мы с капитаном друг друга знаем. Эти люди в храм заходят, но своим признаться стесняются. Боятся, что засмеют их, в Бога, мол, вдарился, – так и живут тайными христианами.

– А ты знаешь, – говорит капитан Владимиру Петровичу, – я больше тридцати лет по реке хожу. И только помощью Божией могу объяснить то, что с нами начало происходить после освящения.

По осени, когда река замерзала, шло навстречу друг другу несколько кораблей. И в одном, очень узком, месте, как объяснил речной волк батюшке и мэру, по всем законам должно было произойти столкновение. Капитан и реку знал досконально, и свое судно... Не мог разойтись со встречным, но разминулся. За первой последовали еще две такие же истории.

Владимир Петрович Сенин задумался, потом говорит: «Нужно, наверное, и оставшиеся корабли освятить. И чтобы иконочка была на каждом, а перед плаванием молебны служились».

Раньше подобное и представить было невозможно. Когда в начале 90-х отец Павел приехал в Усть-Кут, на него смотрели как на захватчика с другой планеты. Хотя страну православные создали, без молитвы не брались ни за топор, ни за секиру. Но вот идет поп по улице, ловит косые, злые взгляды. И так год, два...

А в храме все это время стояли женщины на молитве за родной, недобрый город. Потом мужья потянулись. Приходит раз главный механик с судна: «Ну, ладно, давайте я тут во славу Божию посторожу храм». Сейчас и отвезет куда нужно, к Рождеству горку ледяную при церкви залил для детей всего района. А сначала-то долго в глаза отцу Павлу глядел. И, видно, что-то выглядел.

После распада СССР на БАМе был поставлен крест. И поехали люди по домам, многие из которых оказались за границей. А народ ведь был особый... С юности они строили, жили верой в дело. Но что-то во всем этом было не совсем по-людски. Иначе все могло бы по-другому сложиться.

– Староста наша, – говорит батюшка, – Людмила, на ней храм, можно сказать, держится, тоже была активной комсомолкой, и в сандружине состояла, и прочее, прочее. Работала на БАМе в строительном институте, ездила принимать объекты. Ругаться научилась, принципов столько было – не подступись. И вдруг все закончилось.

А сердце-то продолжает гореть, ему не прикажешь. Помаялась-помучилась Людмила, пришла в Церковь. И здесь выяснилось: горы сворачивать – дар не из последних, но прежде себя измени.

Очень она страдала, что за делом в прежней жизни отучилась видеть людей. Ведь там, на стройках века, отдельная судьба, характер – все это не бралось в расчет. А у нас в храме железных людей раз-два и обчелся. Оказалась Людмила среди нас, больных людей – священнослужителей, преподавательниц воскресной школы, старушек у свечного ящика, – и все никак в толк не могла взять, что мы за люди такие недисциплинированные. У нее-то самой каждая тряпочка на своем месте лежала, каждый листик.

Поначалу то там, то здесь раздавался ее решительный голос: «Ты должна... ты должен». А в ответ: «Чаво, матушка?» Она срывалась, повышала голос, формально при этом была права, но жестокость выпирала из этой правды.

– Приходила ко мне Людмила, – продолжает батюшка, – плакала: «Не могу больше, у меня такое грубое сердце, я бесчувственная, жестокая». – «Ничего, – говорю, – на крест не просятся, но и с креста не бегают. Господь простит и поможет вырасти в ту меру, которую Он о тебе задумал».

Так и вышло.

Ну и, конечно, особая статья для Усть-Кута и всей области – уголовный мир. Отец Павел неприметно так пытается сворачивать его в нужную сторону. Платить приходится тем, что за спиной у него шепчутся – возводят в духовные отцы бандитского сообщества. Началась эта слава, наверное, со знакомства с одним старым уголовником – старшим по Усть-Куту, Михаилом. Они друг к другу ездили, разговаривали. Батюшка ставил себя твердо, в лоб спросил однажды: «Правда ли то, что говорят о тебе? Если да, я ведь тебя обличать буду». Узнал и душевные слабости Михаила, узнал и силу.

Познакомились еще в колонии, которую батюшка окормляет. Михаил там ничем особо не выделялся, разве что сроком своих отсидок – 22 года по зонам мытарствовал. Но вот потянулся в Церковь. Как он сам признавался батюшке, «что-то перевернулось в душе, и я решил с тобой встретиться».

Беседы между ними были частые, дело шло к исповеди. Михаил много о себе вспоминал, сокрушался, но приобщиться таинств так и не успел.

Из жизни он ушел трагически – был расстрелян в собственной квартире. Жена Людмила погибла вместе с ним, закрыв телом сына. Отправляясь отпевать их, батюшка заранее знал, как все обернется. И вот поползли слухи: одни говорили, что батюшке бешеные деньги заплатили за отпевание; другие говорили, что шлепнули попа за то, что слишком много за отпевание запросил.

Между тем отпеванием дело не ограничилось. Оказалось, что, несмотря на изобилие друзей, помочь на похоронах – некому. Дочь убитого с подругой пытались было взяться, но одна плачет от горя – отца потеряла, другая от страха – уголовников боится. Пришлось отпустить. И двое суток безвыходно сидеть у гроба, принимая разного рода делегации.

Один мусульманин из Иркутска поразил. Выстроил свою братву, заставляя правильно благословение взять, ругал за то, что своей веры не знают. С батюшкой они вроде как даже подружились, связи не теряют. Да и со многими, кто побывал тогда у гроба и кого не поубивали с тех пор, отец Павел на Пасху открытками обменивается.

Недавно одного уголовного авторитета из Братска взялся увещевать: «Вы друг друга перестреляете, переколетесь, над вами азербайджанцы смеются, грузины смеются, чеченцы смеются: русские сами друг друга перебьют».

Браток слушал, вздыхал. В другой раз оттуда же, из Братска, был звонок, тоже от лидера так называемой ОПГ – организованной преступной группировки, который с ходу объявил: «Все, завязал, устроился на БРАЗ (Братский алюминиевый завод – авт.) работать».

– Интересная, хорошая, глубокая душа, – вздыхает батюшка, – но запущенная, просто запущенная. Встречаю я их, разбойничков, привечаю, целуемся троекратно. Люди видят.

И пошла молва, прилепилось имя к отцу Павлу: «Крестный отец всей иркутской мафии».

* * *

Окормление усть-кутской колонии начиналось у него трудно, бывало, на порог запрещали ступать. Впервые он там оказался много лет назад, шел дождь, а сопровождавший, бросив на ходу: «Отец Павел, ты здесь сам сориентируешься», исчез в неизвестном направлении. И было, конечно, жутко, но то был страх тела, а не души. Пошел с молитвой по баракам. В одном из них воры скамеечки расставили, стали расспрашивать, чего это тут поп делает.

Батюшка вспоминает: «И пошел вопрос-ответ. Они тоже психологи. Здесь врать нельзя. Нужно обо всем говорить, как знаешь, как чувствуешь. Иначе раскусят, и можно крест ставить на проповеди».

А вообще он старался больше слушать. Истории бесконечные, грустные. У кого отец урка, у кого мать проститутка, вокруг с детства пьянство, разврат. Убивали чаще всего, чтобы самим не быть убитыми. Они – особый народ в народе, кроме набегов на внешний мир, занятый бесконечными внутренними вендеттами и гражданскими войнами. А тюрьмы для них – вроде монастырей. Там так и говорят о пространстве, не огороженном колючей проволокой, – «в миру».

На этом совпадения не заканчиваются. Много богоискателей. Батюшка осторожен в оценках, знает, что у романтиков в зоне часто за душой нет ничего, кроме себялюбия.

Но вот начнут над иным смеяться: «Ну, хватит десны мять, по ушам ездить, что ты верующий, всю жизнь молился». А осмеянный начинает вдруг говорить, и открывается в человеке что-то выстраданное, глубокое, так что народ языки прикусывает, а отец Павел не знает, куда от стыда деться. Не распознал человека, недооценил.

Говорит: «После этих бесед не то что с благодарностью выходишь, а... идешь с «Двадцатки» – это колония так называется, – переживаешь услышанное, скорбишь о судьбах людских и начинаешь плакать. Никто этому не мешает. Автобусы уже не ходят, в машину никто не посадит. Такой город. На улице здесь со священником не здороваются, вместо этого: «Эхы-хи ха-ха, ты козел», такой ушат выльют. Ничего, это смиряет, закаляет. Раньше бы развернулся да в левое ухо правой ногой заехал. Горячий был. Матушка до сих пор боится, когда видит, что я с несправедливостью сталкиваюсь. А тут мы с разбойничками моими учимся друг у друга терпеть да смиряться».

* * *

«Начальник колонии у нас – хороший мужик», – радуется отец Павел. Разрешил в центре зоны, в самом центре, храм поставить. Точную копию церкви Державной Божией Матери, что стоит возле Храма Христа Спасителя. За полгода подняли. Нигде не нашел применения проект, привезенный батюшкой из Москвы, – ни в городе, ни в окрестных поселках. Только над бараками колонии № 20 и сторожевыми вышками позволено было Богородице развернуть Свой омофор.

И стал народ подтягиваться, драться меньше, убегать. Пока в храме рынды вместо колоколов, но видно было, как менялось настроение в зоне, пока шло строительство. На Пасху собрались все в храме. Начальник колонии расцеловался, как положено по христианскому обычаю, с единоверцами. Конечно, не всякий к нему лез, те, кто посолиднее, но зэк – он и есть зэк – а начальник – начальник. А тут вдруг ошеломила людей мысль, что враги-то мы врагами, но в то же время свои, православные.

* * *

Присутствие священника в зоне рождает множество вопросов, над которыми бьются разбойнички. Можно ли ко кресту прикладываться после «опущенного» – «петуха» то есть?

Если случится такое, народ мрачнеет и расходится, осторожно огибая отца Павла. А у батюшки все горит, спрашивает он мужиков: «Что же получается: тот, кто опустил, унизил, сломал человека, – он у вас герой, что ли? А если бы произошло с тобой? Ведь когда «опускают», согласия не спрашивают!»

Задумываются люди. Законы, установленные зоной, не отменить, но все-таки на душе нехорошо делается. Что-то шевелится внутри, ворочается. Совесть?

* * *

Веселее всего отца Павла встречают в бараке вич-инфицированных, больных СПИДом. Так и говорят ему: «У нас сегодня праздник». – «Что за праздник?» – «Да ты пришел».

Батюшка смеется:

– «Чайковского» достанут, чай то есть, или «Мусоргского» – это чай из травы. Говорю им: «Вы, ребята, «купчишку» мне сделайте». То есть послабее – покрепче, чем в столовой, но и не чифирь. А они мне: «А ты соли возьми, батюшка». Это чтобы нейтрализовать. «Да зачем мне соль? – спрашиваю. – Лучше послабее сделайте. А то я после вашего чая полдня в себя прихожу». По кругу пускаем кружку, пьем, разговариваем. Говорю им о причастии. Народ удивляется: «Да как же так, разве можно нам?»

А потом вдруг освобождается человек, и выясняется, что он уже не инфицированный. Как так? Не знаю. Отпустил его Господь еще пожить.

* * *

– Мне с ними легко, – признается батюшка. – Там у ребят да – это да, а нет – нет. Крестным ходом как пройдем... Тут надо лица видеть. Где еще вот так мужиков за собой поведешь – не на пьянку, а Христа ради? Только на зоне да в монастыре.

У меня есть прихожанин, который 40 лет отсидел. Вор в законе, теперь уже бывший. Давно его знаю, лет девять, наверное. Даже когда он пьяный, от него мата не услышишь, только: «Ой, Господи, помилуй, Господи». Я несидевшим, но невоздержанным на язык в пример Петровича ставлю. Кличка у него Лысый. Его в топку головой сунули, но ничего, оклемался. Правда, часть черепа на титановую пластину пришлось заменить. Властный мужик, тяжелый, жесткий.

Двоих убил, покаялся в этом искренне. Третьего хотел убить, но тут говорит: «Отец Павел, ты на дороге попался». Он по своим каналам уже начал разыскивать врага, хотел отомстить. «Но, – говорит, – теперь, отец Павел, я простил его. Бог ему судья».

По его просьбе приходилось даже здесь, в Москве, с ворами встречаться. «Слушай, Петрович, – говорю, – я еду на Рождественские чтения. Я же не буду специально искать, с кем ты там сидел». – «Ну, вдруг случай подвернется, – упрашивает, – расскажешь обо мне, вот малява тебе». – «Ладно, Бог с тобой». В его понимании это неплохие люди, скучает по друзьям. Ходит в храм, постоянный прихожанин. Иной раз цыкнет в чью-то сторону, к нам ведь разные ходят и за разным: «Отец Павел, это шляпа, этого не пускай. У него одни понты. Обманет». Родители Петровича были сотрудниками НКВД, их убили на Украине бандеровцы. Из детдома он сбежал, пошел по лагерям. Говорит: «Я никогда не думал, что кому-то в этой жизни буду нужен». Но вот читает, молится, пытается к Богу прийти.

Из тех первых старушек, с которыми отец Павел начинал поднимать приход, никого уже не осталось. Они были последним поколением, которое вышло из верующих семей. И вот радость – успели на исходе жизни в своем храме постоять, будто в детство свое вернулись. Боевые были бабушки. Отцу Павлу при встрече жизнерадостно поведали: «А мы по своей программе молимся». Что-то в памяти у них от прежнего осталось, что-то от себя добавили. Батюшка одобрил, сказал: «Это хорошо, что молитесь, но теперь давайте будем приучаться потихонечку все делать, как в Церкви положено». Начинать приходилось с фундамента, даже антиминса не было, только люди – эти несколько счастливых русских старух.

Под конец беседы батюшка делится приятным. Очень много сейчас младенцев в церковь несут, даже в сорокаградусные морозы. После упадка Усть-Кут снова начал возвышаться, населениея потихоньку прибывает, на Крещение ночью в церкви стояло 320 человек. Как говорит отец Павел, «где Господь храм ставит – это на вырост».

Знать не знал я прежде этого имени – Усть-Кут, но вот поговорил с батюшкой, и такое чувство, будто не один год там прожил. И кто еще, кроме священника, может так все ухватить, создать образ, способный запечатлеться в сердце... Строитель? Прокурор? Водитель автобуса? Нет, каждый малую часть ухватит, которая ничего тебе о селении не скажет. И только в храме, наверное, не только о себе, но и о земле своей узнаем мы самое главное.

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга