ВЕРТОГРАД
ДРУГАЯ ВОЙНА РИММЫ МОРОЗОВОЙ
(Продолжение. Начало в № 443)
«Ударь по другой!»
Но вот наконец-то Ирочка устроилась на работу поближе к пище – в столовую. Это была солдатская столовая, которая работала круглосуточно. Ирочка трудилась на кухне: мыла, чистила до 12 ночи. Ее всегда сопровождал вооруженный солдат, так как везде были посты и вечером по улицам ходить запрещалось. Заведовала кухней Анна-Мария Штейнбок, старше Ирочки на 7 лет. Незамужняя, одинокая, присмотрелась она к Ирочке, оценив ее знание немецкого языка. Анне-Марие приходилось часто обращаться к Ирочке за переводом. Ведь на кухне работало много белорусок, русских и украинок.
Своей честностью, порядочностью, воспитанием, верой в Бога, интеллигентностью Ирочка стояла выше на голову этой Анны-Марии. Был, например, такой случай. На кухне Ирочка дала кусок хлеба одной женщине, Анна-Мария увидела и ударила Ирочку по щеке. Ирочка внимательно посмотрела на нее и сказала: «Ударь по другой!» Анна-Мария смутилась и никогда больше Ирочку не трогала.
Несколько лет назад нам захотелось найти Анну-Марию. Сделать это оказалось просто. Я написала маленькое письмо бургомистру в город Филлях, чтобы мне сообщили, жива ли Анна-Мария Штейнбок, приблизительно 1916 года рождения. Мне тут же сообщили ее адрес, телефон, сказали, что она о нас знает, помнит и ждет в гости. Мы ей написали письмо с нашими адресами, и она прислала нам приглашение.
В 1994 году, когда мы ездили в Австрию с Ирочкой к А.Штейнбок, та с завистью сказала: «Вот, Ира, ты институт закончила, стихи пишешь, всесторонне развита, работала в школе, преподавала физику, математику, имеешь дочь, семью, а я нищая, с маленькой пенсией. Я, сестра немецкого Красного Креста, работала уборщицей и осталась без семьи».
Господи Всемогущий, Бог наш, посмотри, какие русские люди сильные, целеустремленные, терпеливые, добрые, талантливые, гостеприимные, наш народ великомученический! Ты должен спасти нас, помиловать, простить и дать нам всем счастливую жизнь на Небе и на земле, мы этого заслужили!
* * *
Зима начала войны была ужасная. Немцы не думали-не гадали, что валенки мы носим не зря, и не просто так в домах у нас печки с лежанками. И вот, они к нам приглядывались, мы к ним – той суровой, голодной зимой.
Как-то Анна-Мария увидела, как Ирочка прячет кусок хлеба для меня, и таким образом узнала о моем существовании. Но не до конца поверила, захотела узнать, не обманывает ли ее Ирочка. Пришла, помню, такая надменная, высокая, в белом колпаке с крестом, в черной юбке и в кофточке с полосками. Увидела меня, удивилась, что я босая, худая и грязная. Махнула рукой, мол, иди за мной. Я подумала, что она ведет меня к Ирочке, пошла за ней по пыльной дороге.
Поблизости была хата, где сидели бородатые деды-сапожники. Анна-Мария жестом указала, что мне нужны туфли, и ушла. Деды стали меня расспрашивать, кто я, как зовут, где отец, мать. Я, дикая, немногословная, только и выпалила, что мой отец капитан и на фронте. Они обрадовались, сказали, что дочке красного офицера сделают самые лучшие туфли, на вырост, так и получилось. Туфли были сделаны из такой кожи, что мои ноги росли, и они росли. Еще деды спросили, кто эта немка, что была со мной. Я ответила, что не знаю ее. Когда вечером рассказала все Ирочке, она удивилась и сказала, что это ее начальница по кухне и что она теперь разрешила носить мне вечером суп и хлеб. Этой едой меня Ирочка и спасла. Теперь, уже после войны, при встрече я рассказала все Анне-Марие, она говорит, что ничего не помнит, но Ирочку она всегда уважала за ее честность и веру в Бога. У немцев это ценилось!
Был еще такой случай, очень хорошо запомнился. Идем мы с Ирочкой, видим: толпа возле какого-то склада. Женщины, мужчины лезут, хватают, друг через друга перелазят, несут мешки, банки, бутылки. Мы стоим и смотрим, не подойти. Два солдата стоят у дверей и смотрят, остолбенели, не знают, что делать с людьми. Они видели озверевших, жадных людей. Нам тоже хотелось получить что-то из продуктов, но мы не имели для этого напористости и нахальства, тем более, что Ирочка воспитана тактичной и терпеливой. Немец – солдат молодой, видя нас, наблюдавших за этой толпой, понял, что нам не добраться. Он вырвал бутыль и мешок у какой-то бабы, нас подозвал и отдал нам. Ирочка обрадовалась и поблагодарила его по-немецки.
* * *
Когда Ирочка познакомилась с партизанами, я не знаю. Видимо, она чем-то им помогала. Рассказывала, что там был в группе артист, который красился как женщина, намазывал губы помадой и пудрился. Я ходила на него посмотреть.
Все дни напролет мы с детьми ватагой рыскали по огородам в поисках чего-либо съестного. Как-то раз пошли с Ирочкой в те дома в полку, где я с папой жила. Наша дверь была взломана мародерами, вещи отца украдены, лежали в углу комнаты только мои грязные тряпки и сандалии. Ничего не удалось взять, но рядом, в окне, я увидела гуттаперчевого пупса и очень обрадовалась, ведь это была первая моя кукла. Я его кутала, обнимала, любила. Но как-то я играла, и мальчишки у меня его отняли – вот переживаний было!
Рядом с нами жил инженер-еврей с дочерью, потом их забрали в гетто, которое находилось напротив нашей хаты. 7 ноября 1942 года мы проснулись от яркого света, криков. Выбежали на улицу и увидели, что гетто горит: выстрелы, вой нечеловеческий. Мы стояли в оцепенении. Я не стала смотреть и пошла в дом, но в сенях увидела двоих мальчиков, кучерявых, лет 6-7. Это были евреи, они мне сказали, что родители перебросили их через забор, а сами уже погибли. Я объяснила, что здесь опасно, нужно спрятаться в сарае, в сене. Помогла добраться до сарая, показала копну, и они туда зарылись.
Ирочка спросила, почему я волнуюсь, но я и вида не показала, схватила ее за руку крепко. Всех выгнали из домов показать, что немцы с каждым так сделают, кто против них выступит. Потом пришли карательные отряды немцев и стали везде искать евреев. Подошли к сараю и стали там вилами проверять стога. Нашли двоих мальчиков, на наших глазах раскачали их и бросили в огонь. Я потом долго не могла спать, и мне снились кошмары. После этого кошмара я ничего не помнила, переживала и плохо спала.
Раз как-то извозчик попросил меня отвезти что-то на повозке. Я никогда раньше не управляла лошадью, но вот впервые беру вожжи, гоню лошадь, стоя во весь рост. Не учла поворота – телега переворачивается, и я лечу на несколько метров. Вскакиваю, в шоке хватаю опять вожжи, луплю лошадь кнутом и лечу во весь опор. Какое это чувство, когда летишь, как птица, ветер свистит в ушах! Но потом мне больше не давали править лошадью, дядька сказал, что я убьюсь.
Ирочка целый день на работе, а я была сама себе предоставлена. С ребятами и девочками мы устраивали спортивные соревнования: делали шпагаты, мостики, бегали. Самодеятельностью занимались: ставили сценки из сказок, танцевали под песню «Светит месяц, светит ясный». Много дней тратили на самодеятельность, и хватало настроения. Голодные были, но целеустремленные, без дела не сидели. Танцевали, спортом занимались, хороводы водили, пели, играли в дочки-матери. Ирочка устроила мне мой день рождения, сделала нам какую-то наливку, и мы все опьянели, а закусывали семечками. Это тоже осталось в памяти. Ирочка, бедная, испугалась тогда за нас, не знала, что делать.
Еще помню, как мы со сверстниками ходили на пожарище в гетто. Говорили, что там можно найти много золота и драгоценностей. Я пошла, мне так было страшно, и меня в нос ужалила оса, нос распух, и этим мои поиски золота окончились.
Как-то соседка попросила меня отвести козу за город пастись. Она или он, мне кажется, это был козел, так погнал, что я за ним угнаться не могла, веревка натянулась, и я в погоне не заметила, как моя рука ударилась о столб. От удара вывихнула большой палец, с криком отпустила этого козла и никогда к нему не подходила, соседка с трудом его нашла. Ходить по улицам было страшно, на деревьях и столбах были повешенные люди с табличками на груди: «Партизан», «Вор», «Мородер» и т.д. Я не могла на это смотреть, у меня подкашивались ноги, когда я даже вдали проходила мимо виселиц.
«Посмотри на небо...»
И вот незабываемый вечер в начале декабря 1942 года. Ирочку только привел домой конвой, как вдруг приехали полицаи и увезли нас в грузовой машине. Ехали с нами еще мужчины и женщины, я одна была из детей. Ирочка сказала: «Посмотри на небо, звезды нас провожают в последний путь» – и стала читать стихи. Все слушали ее с удивлением. Она меня все успокаивала и говорила: «Проси Боженьку, Он нас спасет!»
Привезли в тюрьму, затолкали в клетку, мне стало плохо, меня мужчина какой-то поднял над головой, и тут у меня началась рвота. Меня рвало прямо сверху, на людей. Мне часто бывало плохо, я теряла сознание, немела вся, это все от недоедания. Но здесь было как-то совсем не к случаю.
Потом завели нас в камеру, где сидели несколько женщин и старуха 80 лет. Ее схватили за то, что она несла газеты для своих икон в деревню. Немцы не понимали, зачем газетами украшать иконы, не поверили, что у нас в нищей стране такое может происходить. И вот эта старушка, бедная, не виновная ни в чем, сидела с нами. Стояли в камере бочка, параша в правом углу и одна голая железная кровать. На этой кровати мы с бабулей спали, а Ирочка – на цементном полу. Застудила тогда почки, с тех пор они у нее болели. Время от времени ее вызывали на допросы, но я не понимала, что это значит.
Водили нас шеренгой в туалет один раз в день. И как-то раз я извернулась, подбежала к окну в коридоре, выглянула из него. А окно выходило как раз во двор столовой, и, на мою радость, я увидела там Анну-Марию. Крикнула ей, что Ира здесь, в тюрьме, и я с ней. Она мне что-то в ответ кричала, но я не понимала, что именно. От тюремщиков мне досталось, но что с меня было взять, я ведь была ребенком. Думаю, что Анна-Мария, узнав, где мы, что-то предприняла. Конвоир Ирочки, который ежедневно провожал ее домой и был свидетелем ее ареста, тоже приходил к начальнику тюрьмы, просил за Ирочку (а ведь немец! Этого солдата звали Эдуард Кезел). И вот, благодаря их заверениям нас отпустили, хотя Ирочке пришлось снять с руки золотые часики с бриллиантами и отдать их начальнику тюрьмы (эти часики ей подарили родители в честь окончания 10-го класса).
Помню, солнечный день, открываются ворота, и мы с Ирочкой выходим. Это был декабрь 1942 года, но солнце почему-то светило очень ярко. За воротами нас ждал Эдуард Кезел. Я его запомнила, он был очень красивый, 1910 года рождения, следовательно, ему было в 1942 году всего лишь 31-32 года. Как-то он попросил меня подержать круглое зеркало. Пока он брился, я его рассмотрела: глаза синие, волосы черные, правильные черты лица, очень интересный, я им любовалась, хотя мне было около 9 лет. Он хорошо ко мне относился, очень был недоволен войной, т.к. у него была в Германии жена, которая в 1941 году родила дочь. Он очень по ним скучал и переживал за них. Много рассказывал нам, т.е. Ирочке, о своей жизни в Баварии. Помню, прибежал как-то и сказал, что его отправляют на Сталинградский фронт. Так было его жалко, доброго и честного. В 1994 году, когда мы были в Австрии с Ирочкой, мы искали сведения о нем в архиве, но его не было ни в каких списках.
А сосед – полицай, хоть и был белорусом, но плохо к нам относился. Из-за маленькой комнатки за печкой, где мы жили. Эта комнатка ему нужна была, и он нас всячески изживал. Это он донес на нас, из-за него нас посадили в тюрьму.
* * *
Потом я очень болела, Ирочка страшно переживала, не знала, как нам спастись. Везде всех убивали, вешали. Анна-Мария собиралась уезжать – значит, мы оставались совсем беззащитными. Одна знакомая Ирочки в то время собиралась в Германию с сыном. Ее направляли непосредственно в лагерь для работы по договоренности. Знакомый немец обещал ей, что там все будет в порядке. Но в последний момент эта женщина передумала и предложила Ирочке свое направление. Ирочка долго думала, со мной разговаривала, и мы пришли к выводу, что здесь, в Слуцке, нам все равно смерть. А Ирочка дала слово моему отцу, что спасет меня, чего бы ей это ни стоило. И вот мы решили ехать.
Все мои знакомые давно были отправлены в Германию. Молодых людей набирали по желанию – кого на фабрику, кого в самодеятельность, кто на что горазд. Помню, как девочки старше меня говорили, что они едут обучаться балету, их отобрали для обучения танцам. А как было на самом деле, мы узнали только после войны.
Так и мы решили в последний момент переменить обстановку, тем более, что немцы приходили, уговаривали Ирочку, что с ее знанием немецкого языка можно будет подобрать хорошую работу. И что лучше поехать добровольно, потому что рано или поздно в лагеря всех отправят, но уже под конвоем и насильно. Немцы сказали: или поезжайте, или здесь помирайте. А нам хотелось жить.
Ирочка долго мне говорила, что, может быть, это конец, но нужно рискнуть. Отправили нас в товарных вагонах, народу набилось вплотную, без вещей, без еды и воды. Не разрешали ничего с собой брать, только маленький узелочек или сумочку. Ирочка одела на себя все свое добро и на меня тоже. В руках только были мои стеганые бурки, и в узелочке – мои фотографии с мамой и папой и всей нашей родней. Бурки мне потом вообще не пригодились, там, в горах, было тепло, я все эти годы и месяцы проходила в легком платье и в деревяшках на босу ногу.
Иисус над горами
Это потом, к концу войны, когда немцы поняли, что проигрывают эту войну, стали относиться к нам более или менее лояльно. Один старик-немец – почтальон, участник первой войны 1914 года – много вспоминал о той войне, восхищался русскими солдатами – мужественными и самоотверженными. И мне помогал, приносил старые вещи своих внучек, заштопанные чистые кофточки, юбочки. Так что я тогда была одета опрятно и даже красиво – мне нравилось. Немка, заведующая столовой, дала мне две теплые рубашки своего мужа, из которых я сама сшила себе платье, иголку я держала хорошо, т.к. много шила для кукол своим подругам в Слуцке. Все мне пригодилось в жизни. Я так полюбила шить, что так всю жизнь и шила себе и детям. И до сих пор что-то «варганю».
Я поняла, что немцы правильно воспитывают своих детей, не сюсюканьем, а трудом, самостоятельностью, уверенностью в свои силы. У родителей, которые только ласкают, целуют и ни к чему не приучают, дети вырастают тепличными, им в жизни очень трудно приходится. Только упорный труд заставляет ребенка думать, быть самостоятельным, решительным и целеустремленным. Такие дети всегда достигают своей цели, вырастают добрыми и трудолюбивыми, порядочными и честными.
У меня есть фото, где я в платье, сшитом самой. Я наивная всегда была, доверчивая, улыбчивая. Радовалась каждому дню, жила в ожидании победы, ждала светлого будущего. Это не пышные слова, это на самом деле так. Люди ждали окончания войны и надеялись зажить радостно и благополучно.
Но я здесь забежала вперед. Мы приехали в лагерь «Антенберг» – возле Берхтесгадена – 25 декабря 1942 года. Лагерь находился на горе, внизу – маленький городишко Унтенберг в четырех километрах от нас. Вдали в солнечные дни был виден Зальцбург. Работали мы на кухне с 6 утра до 10 вечера. Спали на нарах с соломой, я наверху, Ирочка внизу. Но я добиралась с трудом до своей постели от усталости. Целый день в работе: мойка посуды, чистка, варка кольраби. Там были большие котлы, высокие, я становилась на скамейку и большой деревянной палкой мешала кольраби. Но веру мы не теряли в нашу победу ни на минуту, все ждали, прислушивались к разговорам чехов, поляков и по поведению немцев видели, что все это скоро закончится.
В апреле 1945 года самолеты стали ежедневно бомбить наш лагерь и окрестности. Бомбили американцы. Рядом в горах находилась ставка Гитлера, а в Берхтесгадене жила его сестра. Он часто приезжал в дом-дачу, которая находилась внизу, под нашей кухней, и я часто смотрела туда, где гуляла женщина с овчарками, огромными собаками.
Как-то раз немка баба Анна (так мы ее звали) послала меня в лес, чтобы я набрала земляники. Вот где приволье! Я ушла утром, зашла очень далеко вверх в горы, от лагеря за много километров. Бродила, лежала в траве, наблюдала за оленями, белками, лисицей и даже медведем – он меня не заметил, я пряталась в траве, уже поев много земляники. Набрала и немке полную баночку, но пока обратно возвращалась, все съела, т.к. очень проголодалась. Вернулась уже вечером.
Ирочка страшно переживала, и, видимо, она чувствовала, что я могла попасть в лапы к немцам, охранникам-эсесовцам. И верно, в одном месте я испугалась, когда шла вверх и вдруг увидела медную проволоку, чуть на нее не наткнулась. Так и обомлела. А впереди были до пояса раздетые немцы, они кушали и хохотали. Я мигом сообразила, что к чему, и стала внимательно смотреть под ноги. Немцы охраняли территорию в горах, где Гитлеру строили ставку из мрамора и стекла, с лифтами. Мне говорили чехи, что там сооружается целый подземный город. Потом я узнала, что это было «Осиное гнездо» – ставка, где Гитлер проводил свои совещания, когда приезжал в Берхтесгаден.
Один раз я его видела. Все немцы, местные жители, выстроились вдоль дороги, по которой ехала его черная машина. Я протиснулась. Ко мне все хорошо относились, и я увидела его в машине – лицо, как в маске, серое, землистое и неприветливое. Не обращая внимания ни на кого, он читал газету.
* * *
Ирочка все удивлялась, что я ничего и никого не боялась, успевала и работать, и обегать весь лагерь, узнавая все новости. Как-то чехи позвали меня к себе в барак. Они сделали самодельный передатчик и просили меня переводить с русского языка информацию, сводки наступления наших войск. Я, как могла, переводила и напоследок сказала, что скоро наша армия будет здесь. Они смеялись от радости.
Много было интересных мелочей. Как-то пригнали работать на кухню итальянцев. Один был худым и с Мадонной на цепочке – он все грустил. Другой, полный, вернее, коренастый, как певец Соткилава, пел и играл на крышках, которые навешивал себе на пояс. Он все меня веселил, когда я мыла посуду, и твердил, что он из оперы, певец из города Неаполя, и плакал, пел и плакал. Этот человек по сей день стоит перед моими глазами. Вообще, итальянцы – очень сентиментальные, нежные и внимательные люди. Меня носили на руках, я для них была ребенком, попавшим в лагерь в плен, русским ребенком. Они называли меня «пиколо» («малышка»). Французы часто угощали меня конфетами, делали сюрпризы. Например, иду по горе (внизу бункер), вдруг открывается люк, и оттуда высовывается коробка конфет. Французы меня видят, а я их – нет. И вот они наблюдают, как я радуюсь, кружусь с коробкой и бегу к Ирочке, чтобы поделиться своей радостью.
Перед концом войны, зимой 1944 года, нас как-то разбудили рано, чтобы мы быстро накормили итальянских солдат. И когда я вошла в кантину (столовую), там лежали вповалку на полу обмороженные солдаты, стонали и плакали. И вот, вхожу я с гордо поднятой головой, гляжу на них спокойно, с насмешкой над их плачевным видом, и они вдруг все зашевелились, давая мне пройти, удивляясь, что я, девочка, буду их кормить. Они застыли с удивлением и восхищением на лицах. А я выдавала тарелки с кашей в окошко.
Помню, когда уже все знали, что войне конец и американцы бомбили нас, многие стали прикреплять на грудь свои национальные символы. Чехи – трехцветные тряпочки зелено-желто-коричневые, французы – красно-бело-синие, а я надела на грудь красную звезду и ходила гордо, вызывающе, победителем среди этого народа. Немка знакомая все удивлялась, что я никого не боюсь, – и мне как ребенку многое прощалось.
У меня было очень много фотографий в узелочке, где я узнавала тетю Лиду, своих двоюродных братьев, сестер, видела на фото молодую красивую женщину с маленьким ребенком, закутанным в одеяльце, месяцев 5-6. Много видов в беседке, около лошади, со мной на руках и отдельно. Она стояла в узкой юбке, на боку большой разрез с пуговицами, маленькая белая береточка, короткий жакетик – мода 30-х годов. Она по моде одета была, красивые светлые глаза и светлые волосы. Еще было фото отца в офицерской форме. И вот однажды я рассматривала днем фото, вдруг входит немка, видимо, искала меня, и когда увидела меня с фотографией, то удивилась. Но стала рассматривать и восхищаться молодой женщиной, моим отцом, говорила, что они очень красивые, хорошо одеты, а говорят, что русские ходят в лохмотьях. Все не могла насмотреться. Взяла фото отца, поставила на табурет и говорит, что, мол, пусть тут стоит, ведь это твой отец, родителей не выбирают, он мужественный у тебя и красивый.
После этого она изменила ко мне отношение, стала защищать от польских баб на кухне. Польки находились в тех же условиях, что и мы, но нас, русских, ненавидели, презирали, обзывали «русские свиньи» и меня вечно били ножами по рукам. До сих пор остались белые шрамы. Как-то увидела это немка и нахлопала по морде одну польку, с тех пор они меня оставили в покое.
Чистя овощи, чешки пели о «Златой Праге», и я с ними пела, они учили меня чешскому языку. Я могла говорить и на немецком языке, и на чешском, и на польском. Очень увлекалась своей любимой актрисой-австриячкой Марикой Рокк. Видела фильм с ее участием. Бегала вечерами туда, где немцы смотрели фильмы, пряталась за занавеской у двери и так смотрела по несколько раз один и тот же фильм. Подражала Марике, отбивала чечетку, делала мостики, шпагаты, пела, танцевала, копировала все, танцевала хорошо, ноги были сильные и стройные. Подражала ее походке, делала такие же брови – углом, прическу, улыбку и т.д. Мне посчастливилось потом случайно, издалека ее увидеть в Берхтесгадене, когда она приезжала к Гитлеру. Увидев ее, я удивилась. Она оказалась женщиной небольшого роста и с угристым цветом лица, видно, из-за частого наложения грима. Оказалось также, что она – не блондинка.
* * *
Как-то наши женщины стали приносить к себе в комнату и подвешивать полочки деревянные. Я спросила, где мне взять такую же полочку. Мне сказали, что в сарае их делает один итальянец. Я пошла в этот сарай. Там и в самом деле стоял итальяшка. Я знаками стала показывать, что я хочу полочку, а он мне нахально ткнул на стог сена, чтобы я легла. До меня не сразу дошло, что он хотел получить за полочку. Когда поняла, вся вдруг зарделась, мне так стало стыдно за него. Я выскочила из сарая, как ошпаренная, и бежала с такой скоростью, что Ирочка, увидев меня, спросила, куда я бегу. Но я ей не сказала, что наши девки продавались за полку. И они еще больше мне опротивели, грязные, неопрятные, жирные, особенно одна чешка-корова. С тех пор я стала ходить осторожно, особенно со страхом входила в сарай. Но, видимо, кто-то догадался, что происходит, и этого итальянца отправили куда-то.
* * *
А еще запомнилось очень интересное видение. Как-то весной 1945 года мы с Ирочкой стояли возле кухни, на улице. Видны были очень хорошо горы, очень красивые там горы в виде трех глав, называются Шатцман – головы с короной короля, королевы и третье лицо ребенка. Между собой мы называли их Кенигсберг – Королевские горы. И вдруг над этой горой я вижу человека с распростертыми в сторону руками, в белом. И голова так четко видна, с длинными волосами. Увидев это, я сказала Ирочке: «Смотри, Иисус Христос нам дает какое-то знамение!» И так было красиво, за его головой как бы солнце светило ярко. Это видение продолжалось минут пять. Я кричу: «Ирочка, смотри внимательно». Она тоже заметила, что над горой что-то очень красивое происходит, сияние разливается, но лица не разглядела.
Я же видела глаза, нос, губы, волосы. Лицо смотрело на меня строго. Я никогда не видела изображения на иконах Иисуса Христа, а тут вдруг поняла, что это – Он! Ведь Ирочка научила меня молиться на поле, когда бомбили Слуцк, а мы лежали на поле голодные и молились, ели пшеничные зерна – так Он спас нас. И вот это видение, видимо, предвещало освобождение, День Победы. Тогда я поняла, что будет все благополучно. Такое яркое изображение – просто чудо, до сих пор перед глазами Иисус над горами.
(Окончание следует)
 | назад |
| вперед |  |
