ВЕРТОГРАД
ДРУГАЯ ВОЙНА РИММЫ МОРОЗОВОЙ
Мама
Когда начинаешь вспоминать какой-либо эпизод из жизни, то сразу возникает мысль: неужели это происходило со мной и я осталась жива?..
Детство свое я помню очень рано, но ничего радостного в нем не было. Вспоминаю, как сидела под столом и просила хлеба. Первые годы я прожила у родителей моей бедной мамочки – Сахаровых – в Ростове. Помню, мама тогда часто болела, и тетя Шура – ее сестра – водила меня в больницу. Но встречи всегда заканчивались плачевно, т.к. мамочка всегда меня очень сильно обнимала, плакала и не отпускала из своих рук. Я сейчас уже пришла к выводу, что ее зря держали в больнице. Она убегала оттуда домой, хотя дома ей никто не был рад, дедушка мой выгонял, не любил ее.
Дело в том, что он не был маме родным отцом. Когда его отправили на фронт в 1914 году, к бабушке Пелагее прислали для помощи по дому, в огороде пленного немца или австрийца (многодетным семьям отправляли на жительство пленных). Было это в Ростове Ярославской области. Пленный жил в маленькой комнате, помогал по дому, рубил дрова, печи топил. Бабушка очень его полюбила, хотя уже имела двоих детей. Но немец был молодым, красивым, пел, хорошо рисовал и любил ее детей, любил бабушку.
Он очень хотел ее увезти к себе на родину, тем более, что к этому времени родилась моя мама Екатерина (11 ноября 1915 года), блондиночка, голубоглазая – копия этого немца. Но не вышло, и когда при обмене пленными в 1917 году вернулся дедушка, он никак не ожидал, что, кроме своих детей, увидит этого голубоглазого ангелочка – мою мамочку. Дедушка ее невзлюбил, стал издеваться, бить и унижать. Эта нестерпимая жизнь, видимо, повлияла на ее характер и здоровье, она стала замкнутой, тихой, терпеливой, подавленной. Дедушка уже решил мамину участь – выдать замуж за пьяницу, жившего рядом, маленького ростом.
Но тут маму полюбил мой отец, который приехал из деревни в город на учебу и был принят в дом Сахаровых на постой. Дома у себя он поведал историю Кати своей родительнице – другой моей бабушке Марии Дмитриевне. Рассказал о своей любви к девушке, о ее невзгодах, о том, что ожидает ее замужество не по любви за кривоногим карликом.
На следующий год бабушка Мария приехала в Ростов и сразу же пошла в дом Сахаровых. Там бабушка Пелагия, которая лежала больной, все рассказала о Кате, о ее судьбе и бедах, очень просила забрать дочку куда угодно из дома, устроить на работу.
Мария Дмитриевна пообещала и тут же забрала ее к себе в деревню Петровскую Ярославской области. Отец мой не знал об этом, т.к. он уже поступил учиться в Кремлевскую артиллерийскую школу. По приезде на каникулы он встретил мою маму как сюрприз. Очень обрадовался, что Катю вырвали из рук ее отца.
Отец
В 1932 году отец учился в Москве и забрал мою маму поближе к себе. Она работала какое-то время в кремлевской столовой, пока не стал виден живот. Ее устроила на работу тетка, какая-то наша родственница Сулимова. В 1933 году отцу дали направление во Владивостокский военный округ Приморского края. Там я и родилась в селе Раздольное, не доезжая до города, в поезде. Мама моя после родов заболела послеродовой горячкой. Сейчас ее можно было бы лечить, а в то время не было нужных лекарств.
Отец отправил ее в кремлевскую больницу, где у него работал знакомый врач. Маму лечили, что было потом – покрыто мраком. У отца была справка, где говорилось, что моя мама больна и отец свободен от брака с ней с 1936 года. Он говорил мне, что мама лежала в тюремной больнице, в «Матросской тишине». Почему она там находилась? Эту тайну отец унес с собой в могилу.
После развода отец оформил брак с Галиной Васильевной, своей соученицей по школе. Жили в Белгороде. После того, как отца уволили из армии, из партии выгнали, он и стал работать землемером, топографом. Помню, что я бегала по Белгороду вечно голодная и босая, в одном платье. Худая была, грязная и голодная, больная – часто болело горло, ноги, по ночам я не спала, плакала. Галина Васильевна мной практически не интересовалась, даже обедать никогда не звала. Отец, видимо, меня жалел, но никогда не ласкал, не разговаривал. Я его папой не называла. Я была просто диким заброшенным зверенышем. Господи! Как страшно мне вспоминать то время, когда у меня были поносы, глисты, тошнота и у меня кружилась голова. Если я с детьми играла, кружиться не могла – падала.
Пишу, и слезы меня душат. Уже тогда, в детстве, я страдала малокровием, но Бог меня спасал, меня вечно кормили понемногу чужие люди, бабушки, монашки. Но все равно в памяти – вечный голод. Помню, как ночами я стояла в очередях. Меня будили и посылали в очередь за хлебом, сахаром. Соседи все это видели, роптали. Однажды отец подарил мне большую куклу, но Галина Васильевна на моих глазах ее разломала, хотя я часто оставалась одна в доме с ее сыном, моим братом Арнольдом, ухаживала за ним.
А в 1939 году отец женился на Вере Николаевне Гончаровой, не расторгнув брака с Галиной Васильевной. Новая жена обо мне знала, а о первой мачехе моей и брате долго не догадывалась. У отца после меня было еще несколько детей. После мамы он полюбил Галину Васильевну, потом Веру Николаевну, потом Розу Ивановну, Нинку-цыганку на старости лет. А дети его не интересовали ни в каком плане, поэтому и внимания со стороны детей он не получил. Что посеял?!
Война
Когда началась война в 1941 году, я жила с отцом в летних лагерях, так как он снова попал в армию. Там он решил от меня избавиться, дал согласие на удочерение меня полковнику Семенову, у которого умер сын. Я жила у него где-то месяц, но у полковника была сумасшедшая сестра, и она меня чуть не убила ножом огромным. На мой крик прибежала жена Семенова, после чего меня снова отвезли к отцу в лагерь.
В лагере я бродила, ловила ящериц, за мной ходил солдат Николай Семенихин. Он водил меня в столовую, но моя еда состояла из 6-8 стаканов клюквенного киселя. Борщи, супы я не ела, не привыкла. Помню, что на кухоньке было очень много яиц и сала, отец меня пытался ими кормить, но я отказывалась. Ела только мороженое и конфеты, да так объелась, что в самый голод не могла вспоминать о сладком без отвращения. Даже в лагере у немцев у меня не было тяги к сладкому.
Отдал меня отец в детский сад где-то в апреле 1941 года, но я убегала оттуда ежедневно и общалась с уличными мальчишками и девчонками. Мы играли в войну, не подозревая о ее приближении.
И снова меня стал опекать солдат Николай Семенихин. Мы гуляли по лесу, собирали цветы, рассматривали гнезда птиц, норки ежей, белок. Он потом, в 1978 году, меня разыскал в Ростове-на-Дону, когда я работала в университете, пригласил в гости в Волгоградскую область, где жил на хуторе. Там чудная природа, поля, леса, озеро с рыбой, арбузы. При встрече Николай рассказал мне, как он на мотоцикле в начале войны, когда Слуцк горел, поехал искать меня, но так и не нашел (я пряталась от самолетов). Отец его потом отругал за эту поездку, она была рискованной.
Отца я перед войной почти не видела. У него то занятия, то совещания. Мною никто не занимался, никто мне не читал сказок и не рассказывал их мне.
Тогда третья жена отца – Вера Николаевна – послала за мной свою сестру Ирочку к нам, в Слуцк, чтобы увезти меня к своим родителям в Старый Оскол, у них там был дом с большим садом. Ирочка приехала к нам в лагерь 21 июня 1941 года, никто и не подозревал, что завтра начнется война. Меня она нашла в лесу. Вечером приехал озабоченный отец и сказал, что ему срочно нужно ехать в штаб в город.
А утром начались бомбардировки. Я кинулась в окоп, за мной остальные, меня задавили, еле вытащили, и Ирочка меня разыскала с трудом. Отец дал распоряжение, чтобы нас вывезли с остальными семьями командиров, но жены майоров, полковников садились в машины одни с вещами, а большинство людей осталось. Всего было 11 машин, так что, когда до нас дошла очередь – а мы ведь не нахалы, не лезли, – нас не взяли, оставили. Правда, эти люди погибли потом по дороге – попали машины под бомбы.
Я была тогда в одном платьице, Ирочка – в белом платье и красном летнем пальто. С нами не было никаких вещей. Ирочка взяла только серый костюм отца и кусок сала. Военные ушли, остались только женщины с детьми и старики. Началась страшная бомбежка, все громыхало, свистело, гудело и выло. Шум страшный. Потом все вдруг затихло, и Ирочка говорит: «Нужно дать телеграмму в Старый Оскол родителям, что мы в Слуцке». Пошли мы на телеграф где-то в 10 утра – это было воскресенье, а бомбили в 4 часа утра. На телеграфе никого не было, двери настежь, было тихо-тихо. На углу стояла мороженщица, и я попросила Ирочку купить мне мороженое. Она согласилась. И вот, мы стоим в очереди, я поднимаю голову и вижу черную тучу, огромную, непонятно, что это такое, но, прислушавшись, услышала, что туча гудит, приближается и земля дрожит. Это оказались немецкие самолеты.
И что началось, вспомнить жутко. Люди бежали, кричали. Падали. Мы с Ирочкой побежали на окраину города, там маленькие хатки, вбежали в какой-то домик, повалились на пол, от страха не знали, что делать. Я только кричала Ирочке, чтобы она закрыла мне голову. И всегда в дальнейшем, как только начиналась бомбежка, я падала на землю и просила Ирочку закрыть мне голову. Она, конечно, меня обнимала и крепко прижимала к себе, и тогда мне было спокойно.
Бежали мы туда же, куда бежали все, в панике, с криками. Бежали в поле. Поле было за городом, там повалились в траву. В это время как раз Николай Семенихин и ездил на мотоцикле по городу, искал меня, рискуя жизнью. Люди как-то разделились группками; женщины, дети, евреи, русские – все скопом лежали. Мы с Ирочкой как-то одни сидели под кустом, ни с кем не общаясь. Ирочка была расстроена, смотрела в сторону города, где все пылало и грохотало. Зарево пожара всю ночь полыхало.
Замерзшие и голодные, мы утром все тихо чего-то ждали. Ирочка повела меня дальше на поле, где росла то ли пшеница, то ли рожь, показала мне, как очищать зерна от плевел и кушать. И тут же впервые она мне сказала о Боге, которого нужно просить о помиловании, и прочла мне молитву, которую я и знаю до сих пор одну: «Отче наш, ежи еси на небесах...». Эта молитва всегда была со мной. Мы молились, ели зерна, травы, были спокойны и умиротворенные, с верой в Бога, на Его помощь. И всегда, когда мы к Нему обращались, Он помогал.
Был еще незабываемый случай. Ирочка польстилась, ее уговорили тут же лежавшие женщины, что можно в городе, пока нет в нем немцев, что-либо достать в магазинах, что-нибудь взять. Вот она ради меня, чтобы спасти от голода, пошла с ними. Но ведь она молодая, 18 лет, доверчивая, наивная, и ее, конечно, обманули наши женщины, даже в беде наглые и нахрапистые. Они взяли ее сыры на переправе, сели в лодку и пообещали за Ирочкой вернуться. Ирочка поверила им, ждала их, а они с ее сырами скрылись.
Это был ей урок, что людям не надо доверять. Но он не пошел впрок. Она до сих пор добрая, доверчивая, наивная, как ребенок, святая моя. Много раз ее обманывали, но она всегда все воспринимала спокойно и мудро. Бог нас всегда хранил, оберегал. Мы молились и за Дмитрия, и за Веру Николаевну, за всех наших общих родственников, и всех их за время войны Бог сохранил.
Помню, летит самолет, низко над землей. Вижу летчика голубоглазого, так низко над дорогой он летит. Я иду, смотрю, задрав голову прямо на него, а он улыбается, машет рукой. Мне кричат люди, которые за деревья спрятались, чтобы я ушла с дороги, но я иду с поднятой вверх головой. Мне любопытно. Он пролетел один раз, мне улыбается, второй заход сделал, мне улыбается. Но вот вдруг мне что-то подсказывает, что надо бежать, в третий раз он меня расстреляет, и во время третьего захода убегаю – и что же вижу? Летчик строчит, пули поднимают пыль на дороге, а меня там уже нет!
Ирочка, потрясенная моей дерзостью, от ужаса стояла за деревом бледная. Но Ангел мой хранитель спас меня.
Под немцами
Лежим раз в поле и видим: идет на нас черная стена, немцы в черных одеждах с собаками идут на нас, все прочесывают впереди себя. Подходят к нам, по-немецки спрашивают: «Рус или юде?» Ирочка говорит им по-немецки, что русские. Солдат удивлен, спрашивает, кем я ей довожусь. Она говорит: «Кузина». Дала им свой паспорт – там русская Гончарова. О, это знаменитая фамилия. И говорит: «Идите в город». Остальных женщин с детьми тоже отправили, а всех мужчин убили и евреев тут же расстреляли.
Мы, расстроенные, входили в город, кругом машины, немцы, свист, крики, команды. Солдаты голые стоят у колодца-журавель, поливаются водой, нам кричат, Ирочке, чтобы она на них посмотрела. Они смеются, ей что-то кричат. Она меня схватила крепко за руку, говорит, чтобы я не смотрела туда и не обращала внимания, шла и смотрела вперед. Так мы шли, а за нами стояли крики, смех, улюлюканье.
Мы искали, где бы нам переночевать, крышу над головой. Зашли в какой-то двор деревянного длинного дома. Там жили две сестры-монашки в одной комнате, а мы поселились в другой комнате, но там жила еще одна женщина. Помню, толстая, молодая, наглая. Нас приютили, помогали нам только эти две монашки. Помогают людям всегда добрые, честные, духовно богатые люди. Жили там еще и евреи – врач с женой и маленьким ребенком. Ирочка искала работу. Стала полы мыть в бараках у немцев, но так как она им не поддавалась, знала их язык, держала себя с достоинством, то от этого страдала. Раз честь девичью бережешь, то нет тебе работы. Она пыталась объяснить начальнику, за что ее гонят, но это не помогло.
Я же бегала по огородам, собирала оставленные овощи, воровала, так сказать, картофель, морковь. Варила в казане картошку и ждала Ирочку, чтобы вместе с ней поесть. У меня часто болел живот, горло, в сентябре я тяжело заболела желтухой, а осенью 1942 года покрылась фурункулами, не могла ходить, а передвигалась со скамейкой. Хотела 1 сентября пойти в школу. И мы пришли, много нас было, детей, но, увы, приехали немцы и всех выгнали из школы, т.к. им понадобилось помещение.
Зиму мы пережили трудно, потому что были совершенно раздеты, у меня калоши были перевязаны веревками, теплых вещей не было. Ирочку направили рубить лес, и я ей помогала, как могла. Вместе мы все переживали и вместе с «юмором» терпели.
Зима 41-42-го года была ужасной, мы ослабли от голода. После леса, где жили в вагончике впроголодь, вернулись в город. Ирочка опять стала искать работу. Был такой случай: мы как-то оказались в центре города, где всех оповещали, что приехала машина с крупой и можно ее получить.
Мы встали в очередь, но тут к нам подошел старик и все ругался матом, кричал, всех обзывал, говорил, чтобы мы не стояли за крупой. Немцы подошли к нему, раз сказали, чтобы он успокоился, второй раз, но он не унимался. И тут же, у нас на глазах, его расстреляли. Эту зиму немцы как-то не обращали внимания на жителей, ходили, как у себя дома, улыбались, смеялись, им было любопытно, как жили наши бедные люди. Они заходили в дома, смотрели печи, лежаки, удивлялись, смеялись над нашим бытом, нашей бедностью и вшивостью. У меня были очень густые волосы и много вшей, я их чесала на белый лист бумаги, они разбегались в разные стороны, я еле-еле успевала их уничтожать.
Ходили немцы и на базар, смотрели, что там продается. А люди продавали все – сало, хлеб, вещи старые и т.д. Но у нас с Ирочкой денег не было, и я до сих пор не пойму, как мы выжили в ту зиму. Не помню, что я ела и ела ли вообще. Ирочка где-то доставала картофельные очистки, шелуху и варила суп, чтобы не умереть с голоду, но я не могла это кушать. Не могла, и все! Просто не понимала, что можно умереть с голоду, просто я не привыкла вообще кушать. Но поститься и не кушать – это в чем-то спасительно. Обновляются клетки, и человек заново начинает жить, его дух очищается. Я на себе это все испытала. Человек должен довольствоваться малым, самым необходимым для него и только на сегодня, не думая о завтрашнем дне, не засорять мыслями пустыми свою голову.
Однажды я без ведома Ирочки убежала к лагерю наших военнопленных. Мы все время видели много наших пленных, их привозили на грузовиках и так гнали толпами. Нам все время казалось, что и мой папа тоже в плену. Ирочка все время расспрашивала, где могла, о моем отце, и я решила ей помочь в поисках, и вот подхожу я к изгороди из колючей проволоки, там сидят, лежат наши солдатики. Они смотрят на меня – я на них. Вдали немец с автоматом. Я говорю пленным: «Ищу своего отца, капитана Дмитрия Морозова». Пошел шепот по рядам. И тут вдруг подходит немец и говорит мне: «Паф, паф, гей вег». Мне солдаты кричат: «Беги!» Но я немцу говорю: «Папа, папа». Он мотает головой и хватает меня за руку, с угрозой. Я вырвалась и убежала, а вдогонку слышала крики наших солдат, что Морозова тут нет. Прибежала к Ирочке и сказала, что моего папы в плену нет. «Откуда ты знаешь?» Я ей все рассказала.
Ирочка меня никогда не ругала, не повышала голоса, но, когда была мною недовольна, она только внимательно смотрела мне прямо в глаза, с укором. Единственное, что она мне ответила: «Никогда, ничего не предпринимай без моего ведома!»
 | назад |
| вперед |  |
