ПЕРЕКРЕСТКИ
ВАСИЛИЙ ОНУЧИН
Рассказ о судьбе вятского иконописца
Во дворе Троицкого собора
Мы сидим с иконописцем Василием Онучиным на поленьях в огромном дворе Троицкого собора вятского городка Яранска. Огромный пес заливается неподалеку, прерывая, время от времени, нашу беседу. Запах сирени, смолы от расколотых на дрова бревен. Уже зелено, но еще холодно. Так обычно начинается северное лето.
Познакомились мы накануне на кладбище, в часовне святого Матфея Яранского. Василий подновлял бронзовой краской крест, выступающий из бетонного аналоя. Сказал: «Не хочу вас обманывать, говорить, что я верующий». Уже потом я спросил его: что такое вера? Или как-то так спросил.
Он ответил, что вот рисует, но имеет ли право называть себя художником? Покачал головой: «Не знаю. Долго боялся себе признаться, что смогу когда-нибудь им стать». Так же и с верой. Пока в Церковь не пришел, думал – православный. Крестик носил, иконы были. Но потом, когда стал больше узнавать, жития читать, понял: вера – это такая тайна...
Я повыше застегнул молнию на куртке. Земля за день нагрелась, но чтобы в это поверить, нужно потрогать. Ночью придется спать не раздеваясь, под двумя одеялами. Наверное, так часто и вера наша: едва парит, обласканная Богом. Только можно ли ее потрогать, как эту землю? Подошел послушать нас мужик-трудник. Постоял, попыхав цигаркой, обратно ушел в церковные подвалы. Не захотел мешать разговору.
– Как вы решились стать иконописцем? – спрашиваю я.
– Коротко сказать, или издалека? – откликается Василий.
– Издалека.
Океан
– Когда мама умерла, – начинает он, – мы с отцом вдвоем остались. Родом я вятский, из Лебяжского района. После школы работал на тракторе – землю пахал, а потом призвали меня на Тихоокеанский флот.
Как приехали к месту службы – сразу к морю. Хотелось узнать: правда ли зеленое? Океан размахом своим превзошел все ожидания. Служить определили Василия мотористом на рейдовый буксир, который большие атомные лодки проводил сквозь боновые ворота, швартовал в порту. Места там, на Дальнем Востоке, почти тропические, а дело было весной, цвел багульник, и впечатления были такие же яркие, как природа.
Иногда командир разрешал искупаться. И вот опускался в подводное царство вятский человек, матрос Василий Онучин. Нырнешь – глаза не режет, не дерет, как в вятских речках, далеко видать. А посмотреть есть на что. Морские звезды, ракушки, крабы, ежи, водоросли шевелятся. Готов плавать вечно. Ребята пограмотней объясняли, что у нас состав крови близок к морскому.
А бывало, скажет командир: «Давайте-ка, ребята, свежей рыбки поедим». И вот – сетку в воду, потом на счет «раз-два-три» – наверх ее, а она уже полна: рыба, кальмары. Удивила своим запахом корюшка. Василий улыбается: «Старослужащие ребята спрашивают: «Чем пахнет?» – «Огурцами. А почему огурцами?» Смеялись.
* * *
Народ был хороший, собранный со всей страны. «Деды» не лютовали, только работой нагружали, но все по-честному, без битья и издевательств. А потом Василий и сам стал старшиной мотористов, и когда товарищ – азербайджанец Натик Карзаев – стал «молодого» допекать, Василий с Натиком даже поссорился.
Были Витя-литовец, нанаец Саня Ходжер. Еще были Файзуло Махмудов, узбек из Таджикистана, и Толик Жураев, таджик, но из Узбекистана. Над этим подшучивали. Тувинец Таланбек очень петь любил. Онучин вспоминает: «Делаем, помню, дизель-генератор, а он поет. Я его спрашиваю: «Тебе легче так работать?» – «Да», – отвечает. «Ну, тогда пой».
Русские отличались разве что тем, что были проще. Когда начался парад суверенитетов, Василий все удивлялся, прикидывал, можно ли было команду их рейдового буксира вот так же развести. Как-то не сходилось, ведь знал ребят как облупленных. Служба – это не гражданка, в считанные недели все проявляется. Может быть, трудная, честная работа делала всех лучше? Или море роднило. Ведь оно у нас в крови.
Море – вот один из ответов, отчего так широко раскинулась наша держава. Скучно вятскому и рязанскому, вологодскому человеку без этой живой, беспредельной, бурной и ласковой мощи. Что еще так напоминает нам о Боге? Василий даже стихи начал писать, так дух захватывало. А когда отслужил два с половиной года, решил, что не мужское это дело. Свернул в трубочку все, что написал, и утопил. А вот с рисованием получилось иначе...
Три богатыря
В самом ярком сне своей жизни увидел Василий Онучин, как ожила картина «Три богатыря» Васнецова – по-хозяйски осматривались всадники, шевелили поводьями кони, колыхалась трава.
– Рисовать я начал очень рано, – говорит Василий. – Все подряд, что понравится. Мальчишкой был – воинов любил изображать. У меня книжка была о древних войнах, чернильной ручкой срисовывал оттуда Цезаря, Ганнибала. Как выяснилось потом, когда я в художественное училище поступил, это довольно сложное упражнение, верность глаза развивает. Ведь ошибки уже не исправить.
Недавно одного такого воина написал он на стене Троицкого собора: сидит солдат в древних одеждах, слушает Нагорную проповедь Христа. Очень похож на русского – и мечом, и статью.
* * *
Когда с флота Василий вернулся, отец был еще жив. Жалели они друг друга, Василий отцу со службы деньги высылал. Иной раз заболит сердце – как там родитель, а вдруг пропился совсем, даже хлеба купить не на что. Деньги в конверт – и на родину. Так что отец взмолился: «Что же ты, сынок, другие на службу шлют и переводы, и посылки, а мне – оттуда. Не надо больше, не переживай за меня».
И вот не стало больше единственного родного человека на земле. Что дальше делать? Как своей жизнью жить? Мысли о том, чтобы стать художником, не допускал. Куда, мол, мне – деревенскому парню. Боялся предположить, что из него может выйти что-то стоящее. А земляки-то, между тем, Василия ценили. Он и лыжник, и стрелок, гирями занимался, а главное – положительный человек, и честности безупречной.
Я вглядываюсь в него. Телосложения не атлетического, взгляд мягкий, виноватый какой-то. Трудно сразу угадать в Василии Онучине бойца.
Помню, был у меня друг, на четверть века, без малого, старше. Сорокалетнего мужика все звали мягким детским именем Алеша. Был Алеша не только каменщиком, но и фотографом, и еще кем-то, пил много, и это его губило, только что не бомжевал. А внешность у него была такая очень русская: темно-русые волосы, светлые глаза. Простоватый, побитый жизнью мужик. Чем-то героя Бондарчука из «Судьбы человека» мне напоминал. А бригадир у него фарсоватый был такой, с золотыми зубами, знающий, что почем. Над Алешей подтрунивал зло. Мол, и толкать тебя не надо, сам загнешься, ханыга. А один раз сунулся кулаками поучить. И будто какая-то пружина распрямилась в моем невысоком, неказистом товарище. Бригадир даже не понял, что произошло, через мгновение он лежал в дальнем углу. А Алеша уже улыбался добродушно, помогал подняться бригадиру: «Эх, парнишка, куда ж ты полез».
Я потом узнал, что он и нескольких мог так разметать, без натуги. Такие-то все наши войны и выигрывали, незаметные мужички. Что было дальше с Алешей, не знаю, боюсь, что водка его погубила, и не сама она, а одиночество и неприкаянность. Если нет на мужика жены, войны, земли или Бога – жизни ему не будет.
Василию Онучину повезло больше. И земля была, и жена есть. Стал он председателем сельсовета – самым молодым в районе, и очень люди были этим выбором довольны.
Но все это было не то. «Не могу, не люблю людьми командовать», – говорит мне Онучин. Сначала всё в партию его агитировали, потом отступились, но не было в душе покоя.
* * *
Решил, наконец, рискнуть, поехал в Киров поступать в художественное училище. Но срезался, слишком конкурс был велик – четверо на место.
Тут кто-то подсказал: «От вас, из Лебяжского района, до Йошкар-Олы рукой подать, а ведь там тоже есть училище». Поехал в Йошкар-Олу. На экзамены, правда, опоздал, но директор поглядел на Василия и его работы, расспросил о жизни и дал добрый совет: «Если хочешь поступать, оставайся. Присмотрись, поработай, нам как раз кочегары требуются».
Из председателей сельсовета отпускать Онучина не хотели, насилу уговорил, показав справку из училища. И стал готовиться: когда уголь не бросал в топку, присматривался, как другие рисуют, и сам ходил в художественную школу.
Потом было четыре года учебы. Больше всего влекла монументальная живопись. Оказалось, что древнее монументалистов художников нет. Они еще в пещерах стены расписывали. Сначала изучал европейскую живопись, потом перешел к русской, и здесь сделал для себя одно важное открытие. Икона по композиции – это тоже монументальная живопись, даже если и форматом невелика.
Тему для диплома он выбрал в том же ключе. Решил расписать простенки между дверями одной из школ сценами из истории русской письменности. Начал со святых братьев Кирилла и Мефодия, потом перешел к Нестору Летописцу, первопечатнику Ивану Федорову... А в центре поместил образ – Георгий Победоносец, попирающий гада. Ведь и так можно понять змея: как невежество, неведение слова Божия.
Хотелось Василию, чтобы ребенок, открывая двери, между изображениями не просто в класс попадал, а входил в русскую историю. Пока трудился, начал в храме бывать, вглядываясь в образа, литературы немало прочитал. А прежде этого в университет поступил, на истфак. Так вышло, что прежде, чем других звать в историю, пришлось самому в нее войти, да так там и остаться.
Иконописец
|
После училища Василий одно время пейзажи писал на заказ, портреты, иконы реставрировал, и так далее. Дети росли, жизнь текла небогато, но спокойно. В то время Онучин познакомился со стареньким батюшкой-тезоименинником, отцом Василием из села Кучка. Священник о работах художника-земляка был уже наслышан, особенно понравилась ему икона усекновения главы Иоанна Предтечи. Так что однажды он сказал Василию: «Я у тебя поучиться хочу».
Тот подивился, батюшка ведь и сам мастеровитый. Несмотря на большую разницу в возрасте, они сдружились, потекли беседы в доме священника. Там с холма открывались изумительные южно-вятские дали. Вот о красоте все больше и говорили, обнаружив, что являются единомышленниками.
Однажды отец Василий подошел с предложением: «Послушай, – говорит, – поехали, поработаем. В Яранске храм в лесах стоит, они мешают службе, и еще кой-какая работа есть».
Но вместе поработать не получилось – батюшка ребро повредил. Пока отлеживался, собирался с силами, работа в Яранске шла своим чередом. Когда же, добравшись наконец, отец Василий осмотрел сделанное, резюмировал: «У тебя все хорошо получается, вот и доводи до конца».
* * *
Так начиналась многолетняя эпопея пребывания Онучина в Яранске. На левой стене собора написал Василий образ Нагорной проповеди. Больше всего мне запомнились девушка в сарафане и помянутый выше задумавшийся воин. Набросок этой фрески на бумаге художник мне подарил, и читатели могут его увидеть. Но это, конечно, всего лишь черновик.
На правой стене – путь на Голгофу, а посреди храма, на колоннах по кругу – вятские святые. Образы, каждый в два-три человеческих роста. Здесь Трифон и Прокопий Вятские, Леонид Усть-Недумский, Стефан Куртеев, Матфей Яранский, владыка Виктор (Островидов).
Я увидел образа на стенах еще до знакомства с иконописцем, подумав: «С душой сделано». Поразила и громадность, которая не только не давит, но рождает чувство, что пока ты стоишь посреди них – никакое зло не сможет к тебе подобраться.
* * *
Роспись храма начинал председатель Марийского союза художников Селиванов. Он создал на стенах архангелов, а дальше не пошло. И вот что мне подумалось. Ветхозаветные иудеи других изображений, кроме серафимов, не имели. Это была та мера, которую могли они вместить.
Но вот маститый советский художник взялся работать в храме и тоже дальше сил бесплотных пойти не смог. А дальше как-то все расстроилось. Селиванова это, на мой взгляд, никак не порочит, скорее, наоборот. Ведь какой-нибудь халтурщик набросает «Рождество», и не поперхнется.
Но о прекрасном Троицком соборе Господь, видимо, имел особое попечение. Не буду давать оценок, я не критик, но верю, что судьба соединила Василия Онучина и этот храм для общего их блага. Стал Василий писать евангелистов, работа так споро пошла, что надивиться не мог. Откуда только силы, энергия брались! Не мечтал он прежде, что удостоится такой чести.
За основу для Нагорной проповеди взял он гравюру немецкого художника Карсфельда, но цвета пришлось самому искать, как и для других работ.
Вот как это бывает. Однажды восстанавливал икону Вознесения Божией Матери, и удивило, как небо там было написано. Такое сиренево-розовое, какого в природе, вроде, и не бывает. Но как-то перед грозой увидел небо именно таким и перенес его на образ Веры, Надежды, Любови в Троицком храме. И часто так бывает – перед тем как написать образ, приходится много следить за природой.
Спрашиваю:
– И долго ли ваши росписи продержатся на стенах храма?
– Может, и пятьдесят лет, и больше. Трудно сказать, я не такой мастер, чтобы точно определять. Краски дешевые, но Бог весть, от чего все зависит. Помните, у Леонардо да Винчи «Тайная вечеря» уже при его жизни начала осыпаться. А ведь такой мастер опытный был – и инженер, и механик. Кем только не был.
– Верующим не был.
– Разве? Я не знал.
– Есть предание, что он перед смертью раскаялся в своем богоборчестве.
* * *
Как много может себе позволить иконописец? Когда рисовал Василий «Несение Креста», совместил с «Судом Синедриона». Первосвященник Каиафа у него указывает на Голгофу. Или вот. Когда писал Матфея Яранского, старался изобразить его простоватым таким человеком, а Леонида Усть-Недумского – крестьянином, оставившим соху, чтобы послужить Богу. Руки на этом образе получились натруженными, перевитыми набухшими венами. Ну, а владыка Виктор (Островидов) – человек образованный, другого склада. К каждому образу – свой подход.
Уточняю:
– Древние иконописцы перед тем, как работать, подолгу постились. У вас получается?
– Нет, – машет рукой Василий, – должен признаться, к своему стыду, что и в подметки не гожусь тем, кто постился перед тем, как иконы писать. В первый год мужики смеялись. Я на плитке в кочегарке еду разогревал, и они меню мое знали на неделю вперед. «Плохо питаешься», – говорили. Все больше рожками подкреплялся, но потом физически начал сдавать и стал получше есть. Ем все, что под руку попадется. Но стараюсь ни о ком плохо не думать, избегать дурных мыслей, тщеславия. Бороду вот сбрил, чтобы с батюшкой не путали.
– Вы чувствуете, что Бог вам помогает?
– Я удивляюсь этой незаметной помощи, – отвечает художник. – Умом понимаешь, что не так все делаешь – здесь нужно лучше, и здесь. А когда работа завершается – не веришь, что это ты сделал. Особенно остро я это почувствовал, когда закончил трудиться над обликом евангелиста Марка. Отошел и растерялся...
Не мог в толк взять, как он, Василий Онучин, потомственный землепашец, мог дорасти до образа евангелиста. Без помощи Божией – не мог. И уже по-другому на многое смотришь после этого. Раньше болезнь в отчаяние могла повергнуть, а сейчас пришло понимание – таков Промысл, нужно поскорбеть, чтобы проникнуться особым духом, нужным для работы.
...У входа в храм отец на росписи встречает блудного сына. От старого изображения оставались ко времени реставрации голова отца и часть головы сына, остальное было дописано Онучиным. И надо сказать, что старое здесь столь незаметно переходит в новое, что нет никакого разрыва. Когда свет заката падает, картина выглядит так, будто залита медом. Василий в это время, бывает, садится напротив, смотрит и все не может понять, он ли это написал? Или церковь его, Онучина, все эти годы дописывала...
Гуси
Семнадцать лет сыну, а по стопам родительским идти не хочет. Раньше, бывало, все укорял отца, что жить не умеет, одевается во что попало, не то что другие. Сейчас что-то начало меняться. Сначала наотрез отказался носить подаренные иконку и крестик, потом переменил решение. Онучин поинтересовался, что же изменилось, и получил ответ: «А тебе-то что?»
– Так внешне бравирует, чтобы скрыть, что в душе что-то произошло, – смеется Василий. – А ведь талант-то есть у парня. Однажды слепил игрушку из глины – царя на троне. Она не выделанная, не обработанная, но живая. И тут же шлепнул по ней – и нет игрушки.
Василий расстроился. Он бы ее хранил. А вот другую удалось спасти – почтальон с сумкой на петухе скачет.
Гордится сыном. Смуглостью сын в мать, способностями – в отца. В художественное училище идти наотрез отказался, но как-то взялся все-таки помочь отцу.
– Может быть, со временем потянется? – делаю я осторожное предположение.
Василий соглашается:
– Недавно подошел ко мне один отец-диакон, интересуется, как краски смешивать. «А зачем это вам?» – спрашиваю. «Хочу писать. У меня отец был художник». – «А раньше хотели ему следовать?» – «Раньше не хотел».
С семьей Василий старается видеться каждую неделю, и так уже три года. Зато радость от каждой встречи покрывает все худое от разлуки. Раньше была неуверенность – нужен ли семье? Способен ли что-то дать? Но какая-то теплая, счастливая нотка в словах Василия о родных дает понять, что, наверно, все-таки нужен.
* * *
Вдруг оторвал он глаза от земли: что за шум в небесах? Я тоже поглядел в небо. Дикие гуси летели над нами, гортанно крича.
– Какой косяк роскошный! – заметил Василий.
– Так поздно летят! Ведь конец мая, – откликнулся я.
А Онучин вспомнил сон, как летал над родной землей, овеваемый ветром, ощущал, как от земли отрываются ноги в стоптанных ботинках. Летал, садился, чтобы какие-то дела сделать, – и снова в небо.
– Значит, растете, – рассмеялся я, – так можно истолковать.
А потом, вспомнив вятских святых, написанных им великанами, представил – а вдруг они и правда такими были? Росли и росли незаметно. Но вот и открылись.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
