ОТЧИНА
ЯРАНСКИЙ СПАС
К Матфею
Вот и он – город святого Матфея, куда прибыл я в конце весны минувшего года. Диакон Троицкого собора Евгений Евгеньевич Нагибин подводит меня к тому месту, где лежит преподобный. Именно месту, потому что могилу уничтожали так тщательно, что определить точно, где она, невозможна. Рядом с часовенкой большое полуповаленное дерево, у основания которого торчит обгорелый пенек. Рядом лежат кирпичи, заляпанные желтым воском. В этом месте ставят свечи катакомбники. В часовню не заходят, но батюшку Матфея считают своим.
Жизнь здесь тихо кипит. У кладбищенских врат двое выпивох пытаются склонить меня в пользу христианской благотворительности: «Подай, земляк». Евгений Евгеньевич смеется, вспомнив, как однажды эти друзья-собутыльники провели одного из яранских священников. Тот бомж, что благодаря бороде выглядит солиднее, сокрушенный, пришел в церковь со словами: «Друг умер». Батюшка расстроился, дал пятьдесят рублей. Через два дня, когда пришло вроде бы время отпевать, да и хоронить тоже, видит: идут оба земляка, качаются – живехонькие...
В часовне художник Василий Онучин подновляет каменное Евангелие и крест, какие-то женщины прибираются. Скоро 29 мая – праздник.
До хрущевских гонений на кладбище притекали в день памяти святого Матфея многие тысячи народу: вятские, нижегородские, марийские. Дорог особо не было, шли пешком, с котомками за спинами. Население города в эти дни по меньшей мере удваивалось. Сейчас такого нет, но все равно людей прибывает немало. Они рассказывают удивительные истории. Алевтина Павловна Болдина, в доме которой ночевало по десятку человек, вспоминает, как одна женщина из Чебоксар поделилась такой радостью. Она ходить не могла, но как-то раз произнесла: «Ах, если бы я могла ходить, так пошла бы к могиле Матфея Яранского»... После чего встала и пошла.
Другая была членом партии в Шахунье, и однажды потерялась у нее корова. Стала искать, а ей все советуют: «Ты помолись Матфею». Коммунистка отмахнулась, но корова не находилась. Будто забывшись, женщина сказала: «Если ты, Матфей, есть и поможешь, поеду на могилку». Коровка обнаружилась в чаще леса. Туда никто и не совался, но издали послышалось обиженное мычание. Будучи честным человеком, женщина на могилу поехала и сына окрестила. Одной коммунисткой стало меньше, христианкой прибавилось.
А вот еще один рассказ. Две женщины приехали к преподобному, одна – за исцелением, другая – за компанию. Когда увидела, что подруга на могилке оставила деньги, обуяла провожатую жадность. Незаметно взяла их, а когда вышли за ворота и уселись на телегу – лошадь ни с места. И пихали ее, и уговаривали, ни в какую не шла. Провожатая догадалась что к чему, а признаться стыдно (это уж потом она все рассказала, когда по-настоящему к вере пришла). А тут говорит подруге: «Слушай, я рукавичку оставила на могиле, сбегаю». Вернула деньги, ну и лошадь, конечно, больше не стала упрямиться.
Таких случаев сотни. Так преподобный исполнил обещание, данное перед смертью: «Придите ко мне на могилку, излейте свое горе, расскажите, как живому, все ваши беды и печали, и если я буду иметь дерзновение у Господа, то не оставлю вас без утешения».
* * *
Родился он в семье башмачника в Вятке и до пострига звался Митрофаном Федоровичем Швецовым. После смерти отца восемнадцать лет служил у купца, прославившись честностью и строгим образом жизни. Потом завел свой магазин, но в 35-летнем возрасте продал его, деньги положил в банк на имя сестры, а сам ушел спасаться уже всерьез. Революция застала его в Яранском Пророчицком монастыре, построенном на деньги купцов Беляевых – Василия и Анны. В ограде, рядом с ними, и завещал себя похоронить батюшка Матфей. Думается, очень любил этих людей и надеялся, что в одной оградке лучше сможет за ними приглядеть. Умер преподобный, надо сказать, не в самом Яранске, а в деревне Ершово в 25 километрах от города. Там он поселился после закрытия обители. Когда старца спросили: «Как же мы тебя по смерти до Яранска донесем?» – преподобный успокоил: «А я сам дойду». Донесли его на руках многочисленные почитатели.
* * *
Власти помешать православным в тот момент не решились. Руки и без того были по локоть в крови. Больше других свирепствовал некто Сунегин, о котором было известно, что он цареубийца. Настоящей его фамилии никто не знает. Многих их тех, кто принимал участие в казни Царственных мучеников, под новыми именами разбросали по всей стране. Сунегин попал в Яранск – начальником милиции. Женат был на художнице и владел хорошей коллекцией награбленных картин. Но тяга к прекрасному не мешала ему быть негодяем. Однажды он завалился на кладбище пьяный и пришел в бешенство, увидев диакона и церковного сторожа. Убил в упор обоих.
На кладбище в те годы одна за другой рылись братские могилы. В одну из них легли епископы Иоаким и Иаков. Выкопав ее, они попросили солдат: «Можно помолиться?» Те разрешили, потом сказали: «Не будем стрелять», а в ответ услышали: «Стреляйте, такое у вас послушание».
Так уходили на Небо православные христиане. Здесь же, на кладбище, лежит архимандрит Варсонофий (Никитин), последний настоятель Мироносицкой пустыни в Марийской республике. Когда он умер в 43-м году, над тюрьмой поднялся огненный столп. Одна женщина, которая там работала, рассказывала, как вернулись с погребения исповедника тюремщики, безумные от ужаса, со словами: «Мы такое видели, такое!» Кастелянша на эти страхи внимания не обратила, спросила, где одеяло. Мужики в ответ тряслись и молчали. Одеяло так и не нашлось, а стражники вскоре уволились.
В конце тридцатых власти оставили было яранское кладбище в покое. Мрачно поглядывали, как умножается число паломников к могиле отца Матфея. На исходе 50-х безбожников вновь спустили с поводков. Могилу заливали сначала нечистотами, потом бетоном... Наказание было столь стремительным и неотвратимым, что не было никакой возможности не догадаться, что происходит. У одного (начальника милиции) не выходили из больницы дети, и он буквально бежал из города, другой оглох, от третьего ушла жена... У милиционера Тумбарцева, который топтал свечи на могиле, началась гангрена. Ему отняли ногу, не помогло. Умирая, он повторял только два слова, до последнего вздоха: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй...»
* * *
Евгений Евгеньевич рассказывает, откуда у них крест на соборе такой золоченый, красивый сияет на несколько верст вокруг. Его подарил преподаватель из Йошкар-Олы. Сам разработал технологию, покрыл каким-то титановым напылением. Он здешний уроженец, а отец его разорял храмы. Этот крест – во искупление. В день, когда задумали его поднимать, слякоть была ужасной, снег пошел, ветер дул пронизывающий. Была мысль отложить торжество. Но ясно было, что происходит, кто мешает. Подняли.
Не Послушные – Церковенны
Яранск начинался с крепости, выстроенной на исходе шестнадцатого века, по взятии Казани. Между двойными дубовыми стенами насыпали земельки. Острые зубья стволов пугали татар и черемисов. По углам стояли сторожевые башни с бойницами. На западной стороне, у реки, поселились в слободе две с половиной сотни стрельцов. На южной возник посад, где жили ремесленники.
Поодаль от южных врат, за оврагом, вырос Вознесенский монастырь. От него сохранилась Благовещенская церковь, наверное, одно из самых старых, допетровских времен, каменных строений на Вятской земле. В этом храме есть одна замечательная подробность. Все окна в нем разной величины – делались, как Бог на душу положит. Не от небрежности, нет. Умели жить, любили. После Петра у нас этого стало меньше. А окна что?! Верно ли их нужно делать одинаковыми, или брать в расчет, откуда света больше, откуда дуют холодные ветры? Дули, надо сказать, известно откуда – с Железных гор, то есть с Урала.
Уже к началу Смутного времени русские обосновались в этих местах весьма основательно, энергично заселяя окрестные территории. Яранск вступал в спор с Вяткой, и к началу ХХ века он, по крайней мере, в одном его выиграл. Здешние модницы скорее откликались на столичные и европейские смены вех. Даже в 27-м году тщательно изучали журналы, сообщавшие: «В этом году носят много казакинов. Прямые без рукавов они надеваются на легкие платья Жоржет... Шляпы – «последний крик моды» – плотно скрывают голову и скрывают все волосы».
Для яранских красавиц скрывать головы, впрочем, стало уже не так актуально, как лет за пять до этого, когда в уезде бушевал тиф. Он начался вслед за голодом, который в здешних краях был характерен одной подробностью. Тысячи яранцев бросились к месторождению белой жирной глины. Ее смешивали с овсяной соломой, и получался «хлеб», после которого не хотелось уже ни есть, ни жить. Сколько умерло тогда, Бог весть.
Но даже, пережив голод и потеряв часть земель, Яранский уезд насчитывал в двадцатые годы треть миллиона жителей. Только в окрестностях города стояло четыреста восемьдесят селений. Из них трехсот больше нет. Они исчезли с карты. Десятки исчезнут в ближайшие годы. Читаю списки этих уцелевших деревень, они звучат, как стихи:
– Дощаное поле
– Недолазово
– Большие Щеглы
– Кокушонки
– Прахи
– Поломка
– Костерята
– Дождики.
Почти всем по 300-400 лет. Многие имеют двойные названия. Иногда понятно почему – марийские слова не сразу выговоришь. Вот и превращались Тошкешнук в Ваньки, Арламауш в Ерлашки. Менялись также имена неполюбившиеся: Винокурово (официальное название) упорно кликали Дербенями, а гулинские переделали имя своего селения в более деликатное Епри (Вепри). Иногда почти улавливаешь смысл раздвоения, но не до конца – так, Короли кликали Жирово, а Послушные – Церковенны. Почему Петухово местные переименовали в Конево, не знаю.
«Христос Воскресе!»
Улицы чистые, дома старой постройки – строги, красивы. Стоят они вплотную. Вот дом с башенкой – здесь администрация, несколькими дверями далее – моя гостиница, в темноте можно перепутать и вместо нее попытаться войти к нотариусу или в магазин. Магазинов много, товары в них дешевы, скорее, по бедности этого края. Смесь столичности с сельским духом вызывает улыбку. Вот надпись «Интернет-клуб», тут же на столбе объявление: «Внимание! Будет проводиться продажа поросят. Возраст 1-1,5 месяца. Вес 5-11 кг. Привиты... Цена 100-120 рублей». С угла открывается громадное здание с колоннами. Обиталище какого-то купца, рынок, Дом культуры – всех его назначений я не помню, здесь можно разместить и то, и другое, и третье, все равно место останется.
Наконец открывается Троицкий собор с золотым сверкающим крестом – это какая-то небольшая лавра по размерам, огражденная дощатым забором. Тут же древняя кирпичная колокольня без креста, недействующая, – нарышкинское барокко, памятник архитектуры.
Отца диакона (он же староста храма) Евгения Евгеньевича Нагибина на месте нет, уехал по бесчисленным делам. Храм в нищем Яранске восстанавливается ударными темпами.
Я оглядел большой зеленый двор, выглядывая, где присесть. В углу под деревьями, в самом красивом месте двора, стоит большой деревянный крест. На нем сверху вырезан плат Спаса Нерукотворного, а по бокам – солнце и луна с надписями «Сцо Црь» и «Свъ Лна». Здесь погребен отец Александр Коновалов, погибший несколько лет назад при строительстве церкви в Туже. Его очень уважали в Яранском и окрестных районах.
На скамейке рядом с могилой разместилась старушка в теплом платке и не то в фуфайке, не то еще в чем-то заношенном. Завидев, что я иду в ее сторону, вскочила, возопила радостно:
– Христос Воскресе!
– Воистину Воскресе, – ответил я более сдержанно.
– Я девица Зоя, – представилась бабулька торжественно.
Она не здешняя, у кого живет, я так и не понял. Прежде была при отце Григории (Звереве) в Падерино. Когда умер старец и отошла к Богу мама, Зое стало страшно одной ночевать в доме, и она перебралась в Яранск. Став, безусловно, его достопримечательностью. Ходит, спрашивает – кого помянуть за упокой, кого за здравие.
Я пытаюсь понять, как она запоминает имена. Закрадывается подозрение, что они у нее благополучно запамятываются, и это отчасти верно, но... Все последующие дни она будет ко мне подходить, уточнять: «Как матушку твою зовут? Елена... а маму, стало быть, Ульяна?» Задумчиво шевелит губами, отходит. Потом уже в другом храме появляется, словно ниоткуда, с двумя огромными картонными досками, густо исписанными, и с вопросом: «Стало быть, Валентину поминать за упокой?» По этому поводу говорят, что Зоя и правда иной раз путает мертвых с живыми. Успокаивает потом: «Ничего, у Господа все живы».
Как-то вечером, после службы, девица Зоя взяла меня за руку, повела куда-то за Успенскую церковь, тихо, но энергично уговаривая: «Благословение, нужно взять благословение». Там, позади храма, стоял крест, а под ним – могила отца Макария.
Архимандрит Макарий... За короткий срок этот человек сумел вдохнуть в яранских большую веру. Бог даст, расскажу когда-нибудь о нем подробнее. О прозорливых советах, о том, как, онемев после болезни, он разговаривал с помощью азбуки, трогая пальцем буквы, как по его смерти ангелы пели над гробом. От жития его и от креста в изголовье будто исходит какая-то теплая, утешительная волна. Мы поцеловали крест, постояли молча, растроганные, нужные друг другу.
– Спасибо, Зоя!
Два брата
Но это было позже. Нашу беседу с девицей Зоей во дворе Троицкого собора оборвал шум въехавшей машины. Это был Нагибин-старший – староста Евгений Евгеньевич. А Нагибин-младший – игумен Панкратий – служит здесь же настоятелем.
Где-то в полуподвале у старосты кабинет, заваленный книгами, инструментами, больше похожий на склад. Говорит с большим чувством: «В войну в церкви был склад с зерном!» Поездив по здешним краям, понимаю, что это значит. С помощью этого зерна «несознательные» партработники, председатели колхозов спасали храмы. После 53-го года склад сменила пекарня. В семидесятые она полностью выгорела, но тут церкви снова повезло, в ней решено было разместить музей. А в начале 90-х, когда только бы и въехать сюда новым жильцам, храм по доброй воле вернули верующим.
* * *
История не слишком типичная. Уточняю у Евгения Евгеньевича:
– Что, действительно добровольно? Ведь музею сколько пришлось потратить на ремонт?
– Да, – отвечает староста, – сотрудники музея самоотверженно поступили. А недавно 22 иконы передали, спасенные прежним директором Иваном Ионычем Иконниковым. Помню, как в начале 60-х образа сваливали у нас, жгли из них костры на берегу Ярани.
Часть икон бросили возле райисполкома. Оттуда их и перенес тайно в свои фонды Иван Ионыч. Когда сотрудница спросила, что происходит, ответил невесело: «Ты не знаешь, что церкви разоряют?» Говорят, прежде он сам прислуживал в храме. Очень любил родную историю. Сколько оставил после себя... Нынешний директор музея Евгения Алексеевна Поротникова, его ученица, сказала мне:
– Я не сражалась за собор. Как Пришвин говорил: «Птице воздух, рыбе вода...» Понимала, на чьи деньги построена церковь.
Единственная сохранившаяся из тех, что построил Тон – первый архитектор Храма Христа Спасителя.
* * *
Вместе с Евгением Евгеньевичем взбираемся на колокольню. Яранск открывается как на ладони. Отец диакон рассказывает о полях, трубах, куполах. Тут же не может обойтись без дела, что-то мастерит, говорит про какой-то насос внизу, что вращение двигателя можно перебросить в любую сторону – и вправо, и влево. Искренне пытаюсь вникнуть, задаю вопросы... Но, кажется, я безнадежен.
Поэтому расскажу то, что все-таки удалось понять. Вместе с братом они с детства были при церкви. Игумена Панкратия звали тогда Александром – он пономарил. А Евгению довелось и в иподьяконах побывать у разных владык, в начале семидесятых даже царские врата открывал перед Патриархом в Троице-Сергиевой лавре. В храме было так красиво... На что это можно было променять?
Боролись с ними нещадно. Александра силой оттаскивали от храма. Директор школы грозился: «Если на Пасху пойдете, в школе можете не появляться». Ничего не помогало. Евгений Евгеньевич смеется: «Я не как брат – он домосед, а я подвижный, так что мне побольше, наверное, доставалось. Даже статья появилась в газете: «Вырвать Женю из-под церковников». Отца с матерью хотели лишить родительских прав (на доме их подруги Алевтины Балдиной, словно мемориальную доску, повесили табличку: «Здесь живет тунеядец», имея в виду родителя – редкого труженика). Но как-то все обошлось. Только страхи и были.
* * *
Потом пути братьев как бы разошлись. Александр поступил в семинарию, потом академию. Евгений закончил техникум в Перми, где, правда, продолжал ходить в церковь.
После техникума Евгений трудился энергетиком, а брат был сначала инспектором семинарии в Ставрополе, потом духовником в женской обители села Макарье на окраине Вятки.
Когда о.Панкратию предложили стать настоятелем в Троицком соборе в Яранске, он засомневался. Батюшка – человек такой худенький, скромный, его иные в городе князем Мышкиным кличут. Он даже роста своего стесняется, сильно сутулится. Прекраснодушный, не от мира сего монах. А тут – настоятельство!
И тогда мать сказала Евгению Евгеньевичу: «Если ты поможешь, брат справится». Пришлось оставить хорошую и встать на ухабистую дорогу храмостроителя. Полдела сделал музей в богатые годы. Вторую половину довершать – мука мученическая по нашим временам. Стал диаконом, говорит о мечте стать священником. Достоин ли? – задается вопросом.
В детстве они с Александром рядом стояли против богоборцев. Недавно стали первыми священнослужителями Троицкого собора после стольких лет запустения. Так иной раз рождаются легенды. Это всегда волнует, когда братья вместе берутся за доброе дело, а не рубят друг друга из идейных соображений или при разделе отцовского имущества.
Аэропорт, карусель, пасхальные яйца
Жил я в гостинице, интересной тем, что комната находилась на уровне тротуара, так что вечером впотьмах прохожие поглядывали на меня, как на рыбу в аквариуме.
Зато утром – я на них. В один из дней моего пребывания в городе закончился учебный год, и мимо топали, бежали, семенили нарядно одетые дети, проплывали огромные банты. Дежурная весело пообещала, что подселит ко мне «двух председателей колхозов», уверив: «Ребята хорошие».
Хорошие ребята почему-то так и появились. Наверное, они решили обсудить трудности жизни села с кем-то из яранских. Честно говоря, я, против всех правил мужской солидарности, вздохнул с облегчением. Обсуждение могло затянуться до утра, когда петь еще хочется, но уже не можется. Настоящим недостатком гостиницы был холод по ночам. Он пробирал меня даже сквозь одежду и под двумя одеялами. Но все искупало гостеприимство дежурных – ни горячим чаем, ни добрым обхождением я не был обделен.
* * *
Между прочим узнал, что в жилах яранцев течет немалая толика шведской крови. Петр Великий сослал сюда около пятисот пленных ландскнехтов Карла XII. В то время и русских-то в городе едва было больше. Солдаты поселились на южной окраине города, которая получила наименования Ланцы. С тех времен существуют здесь такие фамилии, как Одинцовы (от Одинсон), Роженцовы (от Роженсон) и т.д. В последующие десятилетия Яранск все усиливался. Достаточно сказать, что в Отечественной войне двенадцатого года от Вятской губернии участвовали в ополчении 830 человек, из них 425 дал Яранский уезд.
Революцию здешние жители встретили неласково. В 18-м году, когда выяснилось, что местные и приезжие отморозки, именующие себя большевиками, решительно не собираются исчезать аки дым, яранские мужики начали сердиться. После того, как Патриарх Тихон объявил богоборцам анафему, народ заволновался всерьез. На колокольне ударили в набат, погнались за коммунистом, неосмотрительно заявившим, что поп врет. Но партиец бегал быстрее, чем соображал. Требования крестьян были, впрочем, весьма скромные: «Не отменять в школах Закона Божия». Под угрозой винтовок они разошлись. Той же весной бить коммунистов приходили санчурские и кукарские – с голоду. В Сердежской волости мужики напали на красный отряд с кольями, железными прутьями и ружьями. Шестерых большевиков убили на месте, еще до сотни измордовали.
Настоящий мятеж вспыхнул в августе, когда белые дошли до Уржума. На сторону народа перешли несколько революционеров, в том числе военный комиссар Бердашевский. Присоединились к крестьянам гимназисты, бывшие юнкера и молодые офицеры – цвет яранской молодежи. Тогда она вся и полегла. На подавление мятежа были брошены большие силы, в том числе отряд венгров-интернационалистов. Начались казни. В одном из храмов шла служба, и священник отец Александр держал чашу в руке, когда к нему подбежали со словами: «Вашего сына ведут убивать». Он не мог выйти, не мог прервать литургию. И умер от разрыва сердца прямо над Святыми Дарами, у престола.
* * *
О последней войне что говорить: половина – десять тысяч – не вернулась. В те же годы появился первый аттракцион – «гигантские шаги»: наверху высокого столба крепилось колесо, с которого свисали веревки. Нужно было, взявшись за них, разбежаться и поджать ноги. Потом в парке отдыха вокруг гипсовых пионеров с голубями появились настоящие аттракционы: самолеты, лодочки, карусели с лошадками, слонами, оленями и даже «чертово колесо». Очереди стояли за билетами, шла торговля мороженым. Подобных парков нет сегодня в большинстве областных городов. Не имеет его, впрочем, теперь и Яранск.
Та же история произошла с аэропортом. Его основали военные летчики практически на одном энтузиазме. К 65-му году кадровый состав аэропорта достиг 25 человек, и это была еще не высшая точка расцвета. Работал буфет, по главным улицам прохаживались многочисленные авиаторы с синими погонами. Аэропорт был признан лучшим среди подобных в СССР. Погубила его не перестройка. К концу семидесятых износились самолеты. А отваги начать все заново не хватило.
Не меньше, чем колесом обозрения и самолетами, яранцы гордились своим участковым Василием Кузьмичом Тушенцовым, его добрым словом поминают и православные. Это был гений сыска с семилетним образованием. Абсолютная зрительная память, актерские способности, добродушие помогали ему крепко держать город в руках. Как-то раз, переодевшись в старичка, отправился на взятую под подозрение лесную дорогу. Уселся там считать гроши и задержал в итоге банду, в которой состоял, кстати, сын прокурора. Ходил по семьям мирить супругов. Однажды ему пожаловались: «Дочка в положении, а парень замуж не берет». Непорядок! Пошел разбираться, пригляделся к парню, девице, решил: «Друг другу подходят». Не ошибся. Уважали его все – включая бандитов. В середине 60-х Тушенцов добился 100-процентной раскрываемости преступлений. В 71-м вынужден был уйти на пенсию. Ему объяснили, что не дело это – человеку с семилетним образованием занимать такой пост.
Все эти истории, в общем-то, свидетельствуют об одном. Та духовная сила, которую дала нам Победа, начала постепенно иссякать. А другого источника – вечного – для тех, кто шел им на смену, не существовало.
Но не они – истинные яранцы, потомки тех, кто начинал этот город с крепости. Здешняя уроженка Лариса Пахотных рассказала замечательную историю. Однажды пожарная бригада, где работает ее муж, была вызвана на окраину, там занялся дом. Не успели пожарники развернуться, как из соседней избы выскочили женщины и закидали огонь... красными пасхальными яйцами.
– И пожар, – объясняет Лариса, – пых-пых и зачах. Муж был поражен.
– Как вы сказали, – ошеломленно переспрашиваю я, – пых-пых?
– Да, пых-пых.
Эпилог
Пришла пора уезжать. Напоследок захотелось зайти в Успенскую церковь. Там, посреди города, стоит большой образ, совершенно темный – Спаса. Я долго вглядывался в него – ничего не видно, совершенно ничего. Черная доска. Сама вера, что за этой копотью – Христос, внушает трепет и особое отношение к яранским жителям. Эта икона была с ними с самого основания города. Мужики, строившие крепость, пожалобились проходившему мимо монаху, что им негде собраться для молитвы. Возможно, они не представляли молитвы без образа, а икон у них не было.
Монах велел пойти на опушку леса и назначил время для встречи. Когда стрельцы и строители прибыли, то инока не застали, зато нашли свою первую и главную святыню – Спаса Нерукотворного. Икону носили по окрестным землям всякий раз, как приходила какая беда, на полях служили молебны. Однажды шли на Кушергу, и на каком-то мосту образ, и без того тяжелый, стал неподъемен. Его не могли сдвинуть с места, тогда догадались заглянуть под мост и нашли там мертвого младенчика. Когда похоронили, смогли тронуться дальше.
Почернел Спас после того, как сгорела построенная в его честь часовня. Навсегда ли он стал таким? Здешняя уроженка Татьяна Шамшурова рассказала такую историю. В селе Беляево служил старец Иосаф, он был единоверцем, сподвижником преподобного Матфея. В народе его почитали и притекали за советом отовсюду. «Однажды, – говорит Татьяна, – пришли к нему трое из Йошкар-Олы, работали там где-то на заводе, одна из них – Фаина – до сих пор жива. Это было на Пасху, и они пособоровались, причастились, а на обратном пути зашли в Успенский собор. Батюшка Иосаф их очень настоятельно просил: «Зайдите, приложитесь к образу». В храм пришли уже ночью, их впустили, и вдруг паломники разом увидели, что лик живой, удивительный, будто и не горел никогда, словно Христос только что отнял плат от лица и набросил на доску...»
...И вот я все смотрел и смотрел в эту черноту, волнуясь. А может, и не было пожара... Может, это в наших глазах темно? Тут девица Зоя подошла со своими картонными досками за здравие и упокой и опять стала хлопотать, расспрашивать, правильно ли вписала моих, кого еще внести. Я назвал еще нескольких человек, не в силах удержаться от улыбки, так трогательна была эта чудная девушка-старушка.
Потом отправился проститься с Троицким храмом. Первое, что бросилось в глаза, когда вошел, – будто кто голову мою повернул и сказал: «Гляди» – Нерукотворный образ, сияющий красками. Это было такое утешение... Пусть так, но я увидел именно в тот час, что живо за копотью первой яранской иконы. Это был не последний подарок.
Стоя на каменных плитах в соборе, прощался я с этой церковью – такой нарядной. Наконец вышел из храма на паперть. Там стояла яраночка, лет двенадцати, – немного полноватая, с милым, простодушным лицом. Кто-то протянул ей калач, а я дал денег, больше, чем обычно даю, – мятую десятку. Девочка вспыхнула, прямо засветилась, не ожидала. Когда сошел со ступеней, она уже была во вратах – уходила на службу. Помахала рукой, крикнула звонко, радостно: «Не болей, добрый человек!»
...Меня будто солнцем залило. Через час с небольшим я был у родных в Йошкар-Оле. И тогда только понял, что ведь Санчурский район, где жили мои предки, столетиями был приписан к Яранску. Так, значит, и мама моя – яранская. Да и я, выходит, на родине побывал.
В.Григорян
 | назад |
| вперед |  |
