ДОБРАЯ ПАМЯТЬ
ПОМИНАЛЬНЫЙ СПИСОК
Н.Модзалевский: «У меня такое чувство,что мои предки просят Бога обо мне»
1905
За годы работы в газете я слышал много историй о дорогах человека к Богу. Иногда речь шла об обете Богу, данном в минуту смертельной опасности, обычно на войне. Старые священники и архиереи – те, что пришли в Церковь в 20-е годы – часто вспоминают, как услышали призыв Господа в очень юном возрасте, в 5-7 лет. Они бегали в храм, даже тайком от родителей. По-разному бывает.
Вот как, например, с героем нашего сегодняшнего рассказа – Николаем Львовичем Модзалевским. Однажды он взялся изучать историю своего рода и чем дальше продвигался в исследованиях, тем больше пропитывался духом своих предков.
Кто такие Модзалевские? Самый известный из них – Борис Львович – был основателем Пушкинского дома (Института русской литературы), где исследования, посвященные судьбе нашего поэта, постепенно переросли в изучение всего письменного наследия русского народа.
Николай Львович усаживает меня за стол, протягивая громадный том, великолепно переплетенный, один из нескольких, что уже подготовлены или готовятся. Это история его семьи. Из нее можно узнать, что в его крови течет кровь Рюриковичей, что в той или иной степени он находится в родстве практически со всеми известными людьми Российской империи, мелькают имена: «Капнист... Державин... адмирал Лазарев... гетман Скоропадский». В 90-е годы минувшего века прошлое открылось офицеру советской армии Модзалевскому как некая Атлантида, и жизнь, которая, казалось, клонилась к закату, вдруг обрела новый смысл. Военный стал ученым, засел в архивы, и если спросить его, какой сейчас год на дворе, он может, забывшись, сказать: «1905-й». Именно до этой поры он дошел, переписывая, изучая бесконечные пачки писем, документов, записок и прочего, из чего состоят обычно домашние архивы.
|
Квартира его похожа на музей. Старинная мебель, восстановленная собственными руками, картины не сказать чтобы очень известных мастеров, но на них бабушки, прабабушки – молодые, такими они остались не только на портретах. Как их иначе воспринимать, читая полные веселья письма, зная по именам их кавалеров, разглядывая театральные программки, которые эти красавицы некогда держали в руках. Квартира полна жизни. Для того, чтобы поддерживать ее, нужно любить всех, кто ее незримо населяет, смеяться их давно отзвучавшим шуткам или сокрушаться, например, тому, что юного Всеволода Львовича едва не поперли из военного училища. В каком году это было? В 1894-м...
Иногда в гости приходит дочь. Однажды Николай Львович потерял ее на многие годы, потом нашел. Он легко двигается по квартире, на затылке хвост перевязан, как у православных юношей, дьяконов и художников.
– Сколько вам лет? – спрашиваю.
Ему далеко за семьдесят. Но на дворе всего лишь 1905 год. Впереди – минимум сорок три года лежат, перевязанные в толстых пачках. Все письма нужно перечитать, переписать, составить еще не один том с бесчисленными фотографиями и милыми пустячками – вроде старой открытки, приглашения, рисунка девушки в бальном платье, которые так передают дух времени. Почему именно сорок три года еще нужно изучить, пережить? Что произошло в 1948-м?
Убили отца, известного пушкиниста, выбросив из поезда «Красная стрела» на полном ходу.
Дети, в школу собирайтесь
Уточняю:
– С гетманом Скоропадским вы в какой степени родства?
У одного из моих предков – запорожского полковника Тимошенко – было две дочери. Одна вышла замуж за Федора Модзалевского, другая – за предка Скоропадского. Наш род в 1402 году вышел из Польши, согласно Энциклопедическому словарю. Потом 300 лет о нем ничего не было слышно, и мне известна его история, начиная как раз с Федора Модзалевского – сотника Топальского. Топальский – это по имени местности, где стоял его отряд.
Первые письма сотника датированы 1827 годом, когда он отправился на войну с Турцией. Сообщал о погоде, о ценах в Симферополе и пр. Самыми яркими и трагическими эпизодами войны стали не схватки с противником, а эпидемия чумы, которая началась в Болгарии. Федор Модзалевский описывал, как возница, с которым он ехал, дал ему докурить папиросу, и едва офицер затянулся, как возница упал мертвым. Папиросу сотник все-таки докурил. Чтобы спастись от погибели, ратники ходили в просмоленной одежде, смолили даже белье. Но в своей части Модзалевский оказался единственным офицером, который сумел тогда выжить. Он был высоким, сильным человеком. Очень небогатым – имел одиннадцать душ крепостных.
Его внук Лев Николаевич стал первым ученым в роду – действительным статским советником (соответствует генерал-майору), учителем великого князя Михаила Николаевича. Преподавал русский язык и словесность. Перед тем долгие годы основывал и возглавлял гимназии на Кавказе. Вместе с Ушинским и Пироговым (который был не только великим хирургом, но и известным филологом) создавал журнал «Родное слово», писал стихи для детей. Николай Львович собирается с памятью, чтобы процитировать прадеда:
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно,
Попроворней одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно.
Те, кто учился до революции, старые эмигранты, еще помнят этот стишок.
– Однажды, – продолжает мой собеседник, – когда Лев Николаевич находился в Германии, он узнал, что герой Италии Гарибальди ранен в ногу и что врачи не уверены, что ее удастся сохранить. Прадед обратился с предложением к Пирогову – помочь Гарибальди. Тот немедленно откликнулся, поехал и выходил знаменитого военачальника.
Два письма
В гости к Николаю Львовичу мы пришли вдвоем с Николаем Николаевичем Брауном, поэтом-монархистом, о котором я писал в двух недавних номерах нашей газеты. И вот они беседуют на кухне, а я в зале продолжаю листать историю рода Модзалевских. Внимание приковывают страницы, посвященные Александру Модзалевскому, брату Льва Николаевича, подвизавшемуся на Афоне в иноческом чине:
«...Начинаются дожди. Сырая холодная погода. На вершине идет иногда и снег. Но в сравнении с Россией все-таки еще тепло. Море волнуется сильно, и пароходы опаздывают, почту и то получаю через две недели, хотя для экстренных случаев есть телеграф. Говорят, что ныне по всей России хлебные урожаи плохи, и здесь, я заметил, пшеница подорожала, из монастырей же почти не один не имеет своих посевов, по неудобству почвы. Зато урожай винограда здесь везде хорош. А также и арбузов.
Меня перевели на другое занятие, еще более легкое и лучшее, и к еще более мягкому и деликатному Старцу. Все хорошо, но меня пошло понемногу ломать, что, конечно, и надобно ожидать. Такую ломку телесную и душевную трудно вам объяснить, поскольку не верите вы в искушения от врага невидимого, которого не признаете... Если откроется война России с Турцией, то, по новому положению, придется и мне возвратиться в Россию. Большая часть тут с русскими паспортами... Вчера выгружали пшеницу всей братией вместе с игуменом, такой обычай. На самой вершине церковь есть Святого Преображения, еще немного поодаль – святого пророка Ильи. При них никто не живет, ибо вход труден...»
Николай Львович рассказывает об Александре, который в постриге стал Анастасием, что доучиться тот смог только до пятого класса гимназии. Потом вынужден был уйти, чтобы посвятить себя уходу за родителями. Когда похоронил их, решил принять монашество, отправился в Свято-Пантелеимов монастырь на Афон, где под конец жизни, в 20-е годы прошлого столетия, принял схиму.
– Вот икона святого Пантелеимона, которую мой двоюродный прадед прислал со Святой горы, – показывает Николай Львович. – Там, на обратной стороне, выдавлена круглая печать монастыря.
* * *
На другой странице роскошного тома, составленного хозяином квартиры, встречаю письмо его двоюродного деда, военного моряка Всеволода Львовича Модзалевского, написанное в годы учебы:
«Дорогой Папа, у нас есть офицер, который все время жаловался ротному командиру. Это было бы ничего, если бы он жаловался явно, а то он всегда привирал разные небылицы. Через что этим кадетам попадало втрое больше, чем они заслужили. Мы, конечно, решили устроить скандал, после которого, мы думали, этот офицер непременно был доложен уйти из нашей роты... Мы все отправились в спальню, где потушили лампы и стали кричать... вошел офицер и приказал прекратить скандал, но на его слова отвечали хлопушками и свистом. Тогда он послал за ротным командиром, но и тогда мы не унимались... Извини меня, Папа, так как это все-таки огорчит тебя, но, Папа, я не мог отказаться участвовать, т.к. я не желаю, чтобы меня товарищи назвали свиньей и подлецом... но я надеюсь, что этого больше не будет, т.к. мы жестоко поплатились за этот так называемый бенефис. Расправа с нами была очень трагична, так что некоторые офицеры плакали».
...Впереди у него были Цусима, японский плен... До конца жизни Всеволод Львович оставался монархистом. А его брат Вадим был революционером, сидел в каземате, вступил в партию кадетов и вместе с гетманом Скоропадским и академиком Граве стал создателем Украинской академии наук. Эту фамилию – Граве – стоит запомнить, она еще появится в нашем рассказе.
Пушкинский дом
Ну вот, мы дошли и до деда моего собеседника Бориса Львовича Модзалевского, основателя Пушкинского дома.
Спрашиваю:
– С чего все начиналось?
|
– В 1899 году Борису Львовичу было поручено Академией наук организовать выставку в честь столетней годовщины со дня рождения Пушкина. Он был тогда очень молод, недавно закончил университет, но страшно трудолюбив, кропотлив. Уже тогда научный мир начал обращать внимание, что сведения, представленные в его работах, не нуждаются в проверке.
Молодой ученый начал собирать все, что было связано с Пушкиным, его окружением, потомками, а это – несколько тысяч имен. Автографы, труды, документы, картины, фотографии, наконец. И оказалось, что речь идет об истории всей России. До сих пор потомки именитых людей России приходят в Пушкинский дом изучать свои родословные.
Выставка удалась, из нее и родился Дом Пушкина, так поначалу наименован был этот научный центр. Борис Львович описал и перевез сюда библиотеку поэта, составил его родословную. О потомках его он знал все. Его можно было разбудить посреди ночи и услышать исчерпывающий доклад о какой-нибудь правнучке Пушкина.
Человеком Борис Львович был чрезвычайно скромным, не любил читать лекции, избегал выступлений, звание кабинетного ученого его вполне устраивало.
Кабинет его находился в мансарде Академии наук над Невой. Окруженный огромным количеством рукописей, книг, картин, он непрерывно работал. К политике был равнодушен. Сохранилось письмо его дяди Александра, которое относится к той поре, когда Борис Львович учился в университете: «Пожалуйста, будь осторожен, не увлекись намерениями об изменении государственных учреждений. Это может взойти в голову незаметно, как чад, который причиняет различную боль, а иногда и смерть по одному знакомству с такими людьми».
Быть может, предупреждение подействовало. Лишь вступление России в Первую мировую войну по-настоящему выбило ученого из колеи. Гибель бесчисленных людей, в том числе и знакомых, и тех, о ком он столько знал благодаря своей картотеке, Бориса Львовича болезненно поразила. В одном из писем он спрашивал друга – зачем растить детей, если их все равно убьют? В Пушкинском доме разместился тогда лазарет, архивы пришлось упаковать в ящики. Потом была революция. Ученый отнесся к ней спокойно-иронично, так же, как и к неожиданно прорезавшемуся украинофильству брата Вадима. Переводил на малоросский язык «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Получалось смешно. В 1924 году Бориса Львовича – члена-корреспондента Академии наук – арестовали и пять суток продержали в Крестах. Научная общественность добилась его освобождения. В 1928 году он скончался. Ему было всего пятьдесят четыре года.
Отец
– Ваш отец тоже был ученым? – спрашиваю я у Николая Львовича.
– Да, мой отец Лев Борисович продолжил дело деда, посвятил себя пушкинистике. Он был очень спокойным, культурным человеком, которого все любили – звали Левушкой.
– Вы много общались?
– Нет, в 37-м он ушел из семьи, но мы встречались, оба были любителями марок, и я любил смотреть, как он с ними работает. Для меня часы, проведенные с отцом, – это святое время. К сожалению, этих часов было немного.
Николай Львович вдруг рассмеялся, вспомнил, как отец однажды его наказал. Они с братом жгли спички в темноте, вставляя их между половицами. Отец выбежал из своей колоссальной библиотеки, стал допытываться, кто виновник происшедшего. Николай соврал, за что получил линейкой по мягкому месту, объясняет: «Была такая специальная линейка для разрезания гранок, которая во время экзекуции сломалась». Они жили тогда на углу 7-й линии и Набережной лейтенанта Шмидта, бывшей Николаевской, – в доме Академии наук. Запомнилось, что в ту пору, в 37-м году, в квартире висели иконы. «Меня отец считал неважной личностью, – грустно улыбается Николай Львович, – возможно, по младости моих лет. Больше разговаривал с братом, которого считал своим последователем».
В Пушкинском доме Лев Борисович заведовал рукописным отделом, и как-то так получилось, что с началом войны стал отвечать за эвакуацию всех архивов из Ленинграда. Спас, в частности, архив Пулковской обсерватории, вывез его под носом у немцев.
Среди ученых заслуг его – такое открытие. Когда Пушкин лежал на смертном одре, Жуковский дважды вывешивал на дверях объявления о состоянии его здоровья. Одно сохранилось, второе казалось безнадежно утраченным. И вот однажды Лев Борисович нашел в архиве братьев Тургеневых листок без указания имени Пушкина. В нем говорилось о том, как чувствует себя некий умирающий. Лев Борисович был одним из лучших, а может быть, лучшим почеркистом в стране. Он немедленно узнал руку Жуковского. Потом оказалось, что оба объявления были написаны на половинках одного листа. Их соединили – и последние сомнения относительно находки исчезли.
Самая известная работа «Разговоры Пушкина» была подготовлена Модзалевским совместно с Гессеном. Эта великая книга, благодаря которой мы знаем о живом Пушкине – веселом, умном, великодушном. Знаем, что в пору зрелости Александр Сергеевич все больше обращался к вере и умер убежденным монархистом.
Гессен был убит перед войной. Его сбила машина. По следам шин и прочим обстоятельствам можно было понять, что его убивали сознательно. Потом погиб другой сотрудник Бориса Львовича – Томашевский, он неожиданно утонул. В 48-м году пришла очередь начальника рукописного отдела. Модзалевский выехал в Москву на встречу с президентом Академии наук Вавиловым. Добирался в первопрестольную на «Красной стреле». В купе с ним оказались три женщины. Выпили немного вина, разговорились... Лев Борисович около часу ночи вышел покурить и – не вернулся. Его нашли в Вышнем Волочке, экспертиза показала, что он умер прежде, чем коснулся земли, от разрыва сердца. При ударе о железнодорожную стрелку ученому раскроило голову. Что произошло? Как Модзалевский мог выпасть на ходу из поезда, где все двери запираются на ночь? Нападение уголовников исключается, деньги с часами остались при Льве Борисовиче.
За что один за другим были убиты органами трое коллег-пушкинистов, нам, скорее всего, так никогда и не узнать.
– Он с вами когда-нибудь разговаривал о Боге? – спрашиваю я Николая Львовича.
– Нет. Но я чувствовал, что он верует.
– А вообще в детстве вы получили какие-то начатки религиозного воспитания?
Николай Львович ответил не сразу.
Обретение
– Помню, как мама водила нас с братом в Николаевский морской собор. Там, на улице Декабристов, находилась когда-то квартира ее отца, моего деда – Николая Владимировича Граве. Еще помню, как вставал в своей кроватке и читал «Отче наш». Кроватка была со шторками, чтобы ребенок не мог вывалиться. Сколько же мне было тогда? Годика три, наверное. В юности, бывало, ходил на Пасху в Князь-Владимирский собор – христосоваться. Запомнились ужасная теснота, давка... как-то это соединялось у меня с атеистическими убеждениями, я даже пытался спорить с мамой на эту тему.
– Каким был Петербург в годы вашего детства?
– Те районы, что появились в послевоенное время, я не считаю Петербургом. Они ничем не отличны от таких же в Новосибирске или Саратове. До войны в городе жило около двух миллионов, сейчас пять... Дух прежде был простой, никто не гнался за заработками. Страна все еще оставалась крестьянской, и все основные продукты нам приносили домой: например, молочница привозила из деревни масло, молоко, творог. Потом была Блокада. Меня эвакуировали, а мама осталась. К счастью, у нее оказался запас продовольствия, который был подготовлен для отъезда на дачу. Он не только ее спас – мама подкармливала родню, она была по-настоящему верующим человеком.
* * *
Мы заговариваем о военном прошлом Николая Львовича. Он ракетчик. Спрашиваю:
|
– Пуск ракеты – это красиво?
– Колоссальное зрелище. Я присутствовал и при дневных, и при ночных пусках. Видел, как ракета начинает отбрасывать штанги, потом поднимается, и желтый бутон пламени озаряет все вокруг. Мы сидели в траншейке, любовались.
Подполковник Модзалевский командовал двумя боевыми пусками межконтинентальных ракет 8К64 – примерно того же типа, что летают в космос. Чтобы запустить ракету, стоящую в шахте на боевом дежурстве, требовалось двадцать минут. Всего он отвечал за десять таких ракет, стараясь не думать о том, что один его полк может стереть с лица земли Берлин, Лондон, Нью-Йорк... навсегда изменить лицо человеческой цивилизации. Сухо, спокойно говорит, что был одним из лучших офицеров в дивизии. Очень любил свой род войск – принадлежал к ним с самого начала, с пятидесятых годов.
Отмечает, что дисциплина в пятидесятые годы была далеко не столь хороша, как принято сейчас считать. Как-то на учениях, когда Модзалевский был еще лейтенантом – командиром артиллерийской батареи (ракетных войск еще не был), он стал свидетелем сооружения импровизированной гауптвахты на учениях. То была яма в два человеческих роста, довольно сырая. Вырыли ее для солдата, напившегося в соседней деревне. Увидев Модзалевского, он начал умолять его выпустить, а потом материться и бросаться землей.
* * *
В юности Николай Львович мечтал стать летчиком, но как-то не вышло. Был дважды женат. Во втором браке, тоже неудачном, родилась дочь. Она нашла его после смерти матери. Однажды приехала с мужем и сыном навестить отца, и они все вместе пошли в Пушкинский музей на Мойку. Тот только что открылся после ремонта, вход был по пригласительным билетам. Николай Львович подошел к милиционеру-охраннику, попросил передать, что пришел Модзалевский с семьей, нельзя ли пропустить. Тот вернулся буквально через несколько минут со словами: «Проходите».
Что фамилия Модзалевский еще не забыта в мире, причастном к Пушкину, так поразило Николая Львовича, что после музея он вместе с семьей отравился в Пушкинский дом, где «не был тысячу лет». Там ему показали два архива – один деда, другой отца. Об отцовском он даже не подозревал. В тот день и началась новая жизнь Николая Львовича.
60 коробок
Он брал коробку, довольно внушительного размера, открывал ее и неделя за неделей исследовал содержимое. Таких коробок было шестьдесят. Я смеюсь:
– Когда вы читали, то чувствовали, как из советского человека превращаетесь в представителя дворянского сословия.
Николай Львович в ответ смеется:
– Мне два года назад присвоили княжеский титул, где-то висит документ. Но, конечно, его должен утвердить император, когда воцарится. Дело в том, что одна из моих прабабушек в девичестве была княжной Всеволожской, и обнаружилось, что во мне течет какая-то частица крови Рюриковичей.
Это было не единственное открытие. По линии матери Николай Львович происходит от Граве, первый из который прибыл в Россию из Фландрии и стал первым прапорщиком Измайловского полка. Крестным отцом его был сам император Петр Третий.
Выяснилось также, что дед его работал в сенате, а прадед был строителем Николаевской железной дороги и первого в России раздвижного моста (через Волхов). Обнаружилось, что академик Вернадский был двоюродным братом его прабабушки. Подполковник Модзалевский, человек довольно одинокий, стремительно обзаводится родней. Я ему завидую по-хорошему, потому что даже прадедов своих не знаю. Спрашиваю:
– Вы чувствуете их присутствие в вашей жизни?
– Кто-то меня сопровождает все время. Происходят такие вещи... непредсказуемые. Мне 75 лет, но я ничем не болею, работаю как вол, до двух – до трех часов ночи, пишу, набираю тексты на компьютере. У меня такое чувство, что мои предки просят Бога обо мне.
– А вы за них?
– Да, да, я тоже. У меня есть знакомый священник в Риге – монах Елеазар, он иногда останавливается у меня, и мы разговариваем. Прошлый раз приехал из Латвии на велосипеде, а потом теплоходом отправился на Валаам. Когда вернулся, я по его просьбе подготовил большой список Модзалевских, Граве... Все они похоронены здесь, в Петербурге. Я очень долго не верил в Бога и теперь... мне трудно осознать, что Он есть. Но чем дольше я работаю, тем больше у меня имен – тех, за кого нужно помолиться. Как-то так все происходит.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
