СТЕЗЯ 

ПОРТ ПРИПИСКИ

Рассказ русского моряка с иностранного судна

Зашел к нам в редакцию серьезный и, сразу видно, бывалый парень. Снял шапку, деловито перекрестился на икону. Огляделся.

– Вот, значит, как вы тут живете, – говорит. – Не поверите: хоть я и сыктывкарец, но о газете «Вера» первый раз узнал далеко отсюда, в Северной Атлантике. Мы тогда мимо Фарерских островов шли, и стармех, москвич, дал мне вашу газету почитать.

– Вы – моряк?

– Да, вот могу паспорт моряка показать...

Смотрю удостоверение, и Виктор (имя узнал из паспорта) предупреждает:

– Только фамилию не указывайте, ни к чему. Я завтра обратно в Питер улетаю, на судно наниматься. Потому и зашел. То, что вам расскажу, вряд ли для печати сгодится, обычно о таких вещах молчат. Но сами смотрите, печатать или нет...

Рассказ Виктора передаю почти без изменений, опустив только некоторые, слишком уж натуралистичные, детали.

«Типа финал»

Работаю я на разных судах, с кем контракт заключу. В основном это корабли иностранных владельцев с интернациональным экипажем. Должность моя чиф-офицер, то есть по-русски старший помощник капитана.

До того, как вашу газету прочитал, религией особенно не интересовался. Хотя всю жизнь чувствовал, что Бог есть и для чего-то Он хранит меня. Я ведь в разные истории попадал. Расскажу один случай.

В 1998 году начал я у этих иностранцев работать. И шли мы с грузом мимо Испании. В проливе Гибралтар попадаем в страшную болтанку. Ночью спускаюсь по трапу, судно качается, как бешеное, волна вдруг как поддала – и полетел я вниз. Пока летел пять метров, вспомнил, что внизу на палубе тесными рядами трубы стоят – торчком, как копья. То есть без вариантов. Я уже знал, что воткнусь в них, и мысль спокойно сработала: «Всё. Типа финал».

Летел я вниз головой. И накрыла меня тьма, чернее ночи. Думаю: «Вот наступает момент, про который я в книжках читал. Сейчас будет пауза, потом душа начнет вылезать из тела и сверху смотреть». А тишина такая... Вдруг какой-то шорох надо мной. И я вспоминаю, что следом за мной шел матрос. Слышу звуки – значит, живой?!

Потом этот матрос рассказывал: «Спустился я осторожно, свечу фонарем: картина невероятная! Висишь ты меж копьями этими враскорячку, штопором ввинтился. И голос подаешь, по-английски спрашиваешь: дру-уг, пощупай мою голову, цела?»

Я и вправду думал, что мозги мои, хоть и мыслят, но их по всей палубе разбрызгало. Короче говоря, отделался легко: вспороло мне живот, пробило грудь, одно ребро вышибло. Чудо. Двенадцать часов по волне везли меня в ближайший испанский порт, обвернув тряпками, что под руки попались. Была жара под 40 градусов. И когда врачи распеленали кокон, то носы отворотили – такой запах гнили. Весь бок раскурочен, и видно, как на дне раны сердце трепыхается. Еще бы несколько миллиметров – и труба прошла...

Кидают меня на каталку, тащат в операционную. Хирург склонился и кричит мне в лицо: «Uno, dos, tres, cuatro...» Понимаю, это он просит меня повторить счет, чтобы проверить состояние: в сознании я или уже отчалил. Отвечаю ему по-русски: «Один... два... три...» Все вокруг засмеялись.

В общем, остался я живой.

Половинки веры

Там, в Испании, стал я приглядываться, как люди в Бога верят. Хотя поначалу испанцы больше на меня глазели, чем я на них.

Поскольку я из «страны второго сорта», то положили меня не в городской госпиталь, а в сельский – на окраине Алькесирос, в провинции. Лечили, впрочем, неплохо, все было культурно – одноразовые перчатки при тебе же снимут и выкинут. Одно не нравилось: иностранцы здесь редко бывают, поэтому стал я вроде полуживого экспоната. Рядом со мной в палате лежал старик-крестьянин, судя по худобе, больной раком. К нему с утра до вечера приходили родственники, друзья, соседи и просто знакомые. У испанцев так принято – посетить больного должны все. И вот приходят, но толпятся почему-то не у его койки, а вокруг меня. Я на растяжках вишу и чувствую себя засушенной тропической бабочкой, приколотой к планшету. Потом, когда ходить начал, стали они еще и в туалет заглядывать. Что плохо: двери в уборной почему-то без щеколд. А испанцам любопытно, как русский «это» делает.

В первый же вечер слышу в коридоре голоса: «Russo, russo...» Заводят в палату монаха с огромным крестом на груди. Говорю ему «буэнос диас», он тоже поздоровался, улыбнулся мне и ушел. Этот монах – из какого-то Ордена, с утра до вечера он ходит по больнице, всех благословляет, улыбается. Но тоже человек: я заметил, как он все на часики поглядывает.

Прежде по-испански я знал только одну фразу «беса ме мучо» (как потом оказалось, это – «поцелуй меня крепче»), но вскоре выучил десять слов: «мучо» – много, «потито» – мало, «буэна» – хорошо... И этого вполне хватило, чтобы обсуждать с людьми все житейские вопросы вплоть до политики отдельных стран. Из разговоров, и глядя на поведение этих простых чабанов, работяг, я понял, что испанцы – очень верующая нация. Только вера у них какая-то слишком благостная.

Если у наших православных нужно много трудиться, каяться, то у них все зациклены на том, чтобы поймать благодать. Типичная картина: маленький испанский городок, стоит там церквушка. Все горожане вечером, когда опустится прохлада (там зимой вечером плюс 15°-20°), выходят типа погулять. В парадных одеждах, пахнут духами-одеколонами. Зайдут в церквушку, здороваются, улыбаются друг другу, поп их обслуживает. Идут дальше. Кругом в городке сидячие кафе. Садятся они и вино пьют. Я так понял, что посещение церкви входит в ритуал вечернего моциона. Но все же они соблюдают ритуал, прилично себя ведут. Иное дело в других странах. Доводилось мне бывать в Норвегии – там вообще далеки от религии. На первом месте у них культ здоровья, которым люди так и пышут. По улицам такие шкафы ходят, что сразу понимаешь, почему викинги всю Европу гоняли. Или поляки, например. На словах они истые католики, но я что-то не замечал в них веры. У меня под началом было несколько команд сплошь из Польши, и я их здорово успел узнать.

Однажды с этими товарищами, поляками, сошли мы в порту в Лондоне, отправились гулять по городу. Заходим в самый главный тамошний католический собор. Идет служба, дети в белых одеждах, красиво. А в задних рядах сидят девушки и в кулачок курят. Пьяные. Ну, наши поляки, тоже чуть поддатые, начали подмигивать этим иностранкам. Один старый поляк, лет пятидесяти, по-русски обращается ко мне (в Польше многие старики русский знают):

– Ты же православный, – говорит, пьяно икая. – А ты знаешь, что вас, православных, всего сто миллионов? А нас, католиков, больше миллиарда. И чем вы вообще отличаетесь от нас, что не становитесь католиками?

– Слушай, я в церковь редко хожу, – отвечаю ему, – поэтому нашу службу от начала до конца не знаю. Но все же могу сравнить. Вот у вас здесь сидят, а некоторые даже и ходят. А у нас православные молятся стоя, поэтому ничем не отвлекаются и много поклонов Богу бьют.

Старик пожал плечами. Забрали они девиц с собой и пошли дальше. По кабакам.

Общался я и с протестантами. Однажды на борт пришла практикантка из Германии. Совершенно юная, лет 19, она на капитана училась. Надо сказать, нынешние европейцы считают морское дело черной работой, поэтому на их судах сплошь иностранцы, в основном из Восточной Европы. Где-то я читал, что нас – 50 тысяч в иностранных флотах. Это никто не афиширует, и вы бы тоже не знали, что сыктывкарец моря бороздит, если б я сам к вам в редакцию не зашел. Вообще, мне немцев жалко: у них давно многие «черные», как они считают, профессии заняты иностранцами. Это начало вырождения нации. Если нет своих моряков, пожарников, пекарей, плотников – то, значит, чего-то уже нет в душе народа. Так вот, эта девчонка стажировалась у меня, старпома. Я ее учил, а она меня – показывала, как обходиться с компьютером. У них выпускники школ знают компьютер чуть ли не на уровне программирования. Подружились мы, и я между прочим спрашиваю, какого она вероисповедания. Говорит:

– Протестантка.

– А что это такое?

Она отвечает, мол, ну, мы тоже ваши, ортодоксы, типа крутые. У католиков как? Совершил грех, заплатил деньги – и тебе прощается. А у нас, мол, как и у вас: сколько ни плати, грех все равно надо делами и молитвой исправлять. Понравилось мне, как эта девчушка говорила. Только в толк не возьму, почему они от икон, от святых своих отказались?

В общем, поплавал я по белу свету и пришел к такому выводу: если взять у католика и протестанта лучшие части и соединить, то получится православие.

Кто мы такие?

Еще я много думал о том, почему разные народы по-разному ведут себя на море. Вот украинцы и белорусы как бы ничем не отличаются, одна вера, почти один язык. Но белорусы в экстремальных ситуациях молодцы, а украинцы – хуже поляков. Одним словом, не морская нация. Неплохо ведут себя литовцы, хотя они чуть заторможены.

По этому поводу разговорились мы как-то с капитаном. У нас на судне был такой состав: капитан – немец, старпом – русский, команда – поляки. И вот сидим в его каюте, напились страшно. Это сейчас я не пью и не курю – чтение Псалтыря помогло. А тогда при каждом удобном случае... И вот этот пьяный немец, которому уже за пятьдесят, начал хвалить нас, русских. У него родного отца во время войны убили под Сталинградом, и он говорит:

– Вы, русские, созданы для войны.

Я, слыша это, плечи расправил – да, мы такие. А старикан продолжает:

– Вы спокойно можете жить в окопах, в грязи. Вся ваша обычная жизнь в стране ничем не отличается от военной. А для нашей Германии война была целой катастрофой. Наши солдаты как в Россию въехали, даже без войны все были готовы сдохнуть.

Много чего мне наговорил этот капитан. Немцы, хоть трезвые, хоть пьяные, никогда не забудут себя похвалить. И остался у меня коктейль в душе. Может, мы, русские, и в самом деле такие плохие?

И еще был случай. Хотя ходили мы по всему свету, но практически никогда не заходили в российские порты. Северная Африка, арабы, Европа... И тут вдруг в июле идем в Кандалакшу. Это маленький порт в Мурманской области. А в команде опять одни поляки. Я в радужном настроении: ну, покажу команде Россию, а потом, если хватит времени, слетаю на самолете домой в Сыктывкар. Обычно-то я берега почти не видел, потому что в порту старпом сам должен заниматься погрузкой. Дело это самое ответственное – если неправильно разместишь груз, то при первой же волне судно опрокинется.

Проходим Кандалакшскую губу, гляжу – мои поляки руки потирают:

– Ох и погуляем мы с русскими паночками!

Я им:

– Да вы что. Кандалакша – это не Лондон и не Петербург, там патриархальная провинция, никаких проституток.

Они отвечают в том смысле, что в России везде проститутки. Ну, сошли мы на берег. Поляки зовут: «Иди с нами, слушай и смотри». И было у меня потрясение. Идем по улице, обгоняем девушку. Уж проституток-то я могу отличить, а это совершенно нормальная, приличная девчонка. Поляки между собой: «Вон курва идет, давай ей предложим». Я испугался: «Вы чо?! Сейчас она милицию позовет». Лично мне к такой девушке подгрести даже в голову бы не пришло. А поляки мне: «Да брось ты...» Подходят, она видит, что это иностранцы и с первых слов начинает угодливо улыбаться, суетиться. Договариваются о встрече. Идут дальше, арканят женщину постарше. Та сначала отбрыкивается, а потом адрес дает. И кому?! Матросне неотесанной, поляку, которого в Европе считают человеком второго сорта! И все равно он – иностранец! И на улицах, и в ресторане одна и та же картина. Молодые девчонки ведут к себе домой 50-летних «иностранцев». Да что случилось с нашим народом?!

И это везде. Буквально вчера в аэропорту сценку наблюдал. Стою за билетом, дошла, наконец, очередь – кассирша, деваха накрашенная, глянула на меня и окошко захлопнула. Технический перерыв. Кого волнует, что я в Париже пиво пил, – порядок есть порядок. Ладно, думаю, еще подожду. Вдруг к окошку из конца очереди пробираются какие-то финны и на скверном английском пытаются сказать: «Плиз... чикет». Та, накрашенная деваха, сразу изменилась в лице. На меня как на лоха глядела, а тут заулыбалась. Откуда ни возьмись появляется еще одна кассирша, и в четыре руки давай иностранцев обслуживать: «Мистер, мистер, плиз».

Я против финнов ничего не имею, сам по национальности коми, из финно-угорской группы. Но обидно же: этих трактористов как миллионеров обслуживают, а нашу длинную очередь игнорируют. А финны – простые работяги, по разговору я понял, что они у нас в парме на лесоуборочных комбайнах работали.

А там, в Кандалакше, как обухом по голове ударило. Признаться, даже плакал втихаря и потом капитально запил.

Помню, заходим мы с поляками в магазин. Там наши русские за хлебом стоят. Поляки начинают кичиться, громко по-польски разговаривать. Наша очередь как по команде расступается: мол, берите, что хотите. И они проходят как баре, берут халву. А потом, выйдя, рассуждают о раболепии русского народа. То, что очередь как бы радушие, хлебосольство проявила, – это до них не дошло.

Никогда мы друг друга не поймем, потому что совершенно по-разному мыслим.

Я тогда про себя возмущался: «Ладно бы англичане, немцы, американцы. А то пред нищими поляками!..» А сейчас думаю иначе. Тот факт, что именно поляков так приветили, говорит как раз в пользу русских. Дело в том, что в Европе, хотя об этом не принято говорить, все делятся на белых и черных, каждый народ там знает свое место. Немец по Польше ходит хозяином – его поляки так и воспринимают. Финн в Швеции вроде колхозника, а стоит ему приехать в Латвию – уже белый человек. И так далее. А у нас в России об этом не знают и знать не хотят. Поляк, финн, немец – все едино. И поляков, похоже, это злит. Они как рассуждают: «Мы в Европе котируемся ниже немцев, зато мы – выше русских». А русские почему-то не принимают этой логики, будто они особенные. «А ну-ка мы посмотрим, какие вы особенные! Да какие ж вы особенные? Вы такие же лизоблюды, как и мы!» Так это со стороны воспринимается.

И все же, что ни говори, мы и вправду отличаемся от европейских народов и тех, кто тянется к Западу. Только вот чем? И почему мы, такие трудолюбивые, живем хуже европейцев? Времени, чтобы подумать об этом, у меня появилось предостаточно. Сразу после Кандалакши я списался с корабля и полетел домой к матери, которая очень болела и давно уже звала навестить.

Знак Божий

Здесь, в Сыктывкаре, около больной матери я провел целых два года. Ходил в церковь, читал духовную литературу, газету «Вера». Бросил курить, пить. Стал копаться в родословной. Выяснил, что прежде, до революции, наш род был крепкий, а потом пошли какие-то несчастья. Вроде работать умеем, умом не обделены, а нет у нас благополучия. Почему?

Однажды приезжает из Спаспоруба крестная моей матери, рассказывает, что там, на нашей родине, церковь открывают. Слово за слово, и узнал я от матери, что прежде в Спаспорубе стояла уже церковь, но ее сломали. И занимался этим мой предок, дядя Сеня.

Дед и отец дяди Сени, Акинфий и Иван, служили в царской армии, один 25 лет, другой – 12. И сам дядя Сеня вырос боевым мужиком, в кулачных боях ему не было равных. Парень хоть куда, отхватил он знатную невесту, родили они двоих сыновей. В общем, жить бы да радоваться. Потом, как мать рассказывает, из Обьячево в Спаспоруб приехали партийные люди, чтобы закрыть церковь. Ну, народ набежал на высокий берег Лузы, где был храм, стоят, глазеют. Было это вроде как в 29-м году. Один партиец забрался на купол и попытался крест обломить – тужится, но ничего не выходит. А за толпой стоял дядя Сеня, чуть пьяный. Начальники кликнули охотников: «Неужели нет сильного человека в селе?» Дядю Сеню и вытолкнули вперед: «Семен, ты самый дюжий из нас, не опозорь». Жена Агния держала его за рукав, не пускала, а он сбросил ее: «Уйди, баба». Забрался на купол и выдернул крест. Вот такой герой.

А потом пошли несчастья. В 39-м году в селе была большая пьянка, и началась драка. Агния побежала в толпу дерущихся, чтобы вытащить мужа, и ей от него сильно досталось. За хулиганство осудили дядю Сеню на три года. Просидел два года – и началась война. По тюрьмам бросили клич: «Смоем своей кровью пятно судимости!» И Семен сразу откликнулся, пошел в штрафбат. В 42-м от него пришло письмо с фотографией, на которой он с двумя медалями на груди. Пишет: «Зря я дома дрался, теперь же знаю, кого бить, и всегда в первых рядах боя». А потом на несколько лет исчез. Оказалось, получил ранение, отправили его в Новосибирск в госпиталь, там он сошелся с другой женщиной и остался жить. Прислал письмо: «К Агнии я не вернусь, она посадила меня в тюрьму».

Потом доходит такая весть. Семен в Новосибирске устроился милиционером. Однажды дежурил в парке, услышал крик о помощи и бросился туда. Преступники его сильно избили, ножом вспороли живот и набили его камнями. Героическая, но дикая смерть. Сыновья его оба также до старости не дожили: один умер в Доме инвалидов, другой по болезни от тяжелой работы.

За что такая судьба? Ведь герой, трудяга. Но как-то по пьяни совершил кощунство – и вот финал. Думаю, такая же история со всем нашим народом. Где-то мы в прошлом облажались, и надо это как-то исправлять, отмаливать.

И что еще я вижу: многие у нас не знают элементарных вещей, как молиться. Я тоже поначалу не знал, какими словами к Богу обратиться, чтобы Он направил мозги, что и как в жизни делать. Обычно я к Николе Чудотворцу подхожу, поскольку наш, морской святой. А как мысль четко сформулировать, чтобы молитва грамотно дошла?

Или, например, куда иконы вешать? Мы с матерью всю квартиру обошли, то полки, то трубы мешают – вроде и некуда, все красные углы заняты. Ну, поставили на комод. Утром дело было. И решил я в первый раз в жизни от начала и до конца со всеми поклонами прочитать утренние молитвы. Мать как раз за молоком ушла, при ней-то я стесняюсь. Встал, читаю, а в голове мысль: «Сейчас мать вернется». Не могу сосредоточиться. «Господи, – думаю, – дай мне такой знак, чтобы я успел все прочитать до ее прихода». И сразу мне легко стало. Довел я правило до конца, со всеми поклонами, захлопнул молитвослов, глянул в окно – мать в подъезд входит. Буквально в тот самый миг, когда я правило закончил! Потом рассказал матери про этот Божий знак, а она обиделась.

Молитва, я понял, до Бога доходит. Только людям надо объяснять, как молиться. Хотя бы через газету. А саму газету надо рекламировать. Я уже думал, как лучше это сделать. Просто на улице агитировать не стоит. Но есть важные контрольные точки, кардиологический центр, например. А то получается, что узнаешь о «Вере» чуть ли не на другой стороне планеты, хотя она в родном городе издается.

У меня-то как получилось? На судно поступил новый старший механик. С ним я сошелся не сразу, потому что люди у нас осторожные. Кто за взятки на иностранный корабль устраивается, кто еще как. И вот пригласил он меня в каюту. Захожу: переборки все клеющимися плакатами обвешаны с иконами. Мне неловко стало, этак перекрестился на иконы. Стармех удивленно на меня смотрит:

– Ты откуда?

– Из России.

– С каких мест?

– Из Коми республики, из Сыктывкара.

Он еще больше удивился. Берет со стола газету и мне протягивает: «Ваша?» А была это газета «Вера», он ее давний подписчик. И знаешь, так он вдруг меня зауважал, что я из Сыктывкара. Сам-то он москвич, Авдеев Саша его зовут. «Мы, – говорит, – болтаемся с тобой по жизни, как по волнам. Но знай, Витюха, есть у нас порт приписки..." Церковь то есть. Хорошо он сказал.

...Ну, пора мне домой. Мать ждет, один денек побыть с ней остался. Не хочется, конечно, ее, больную, оставлять. Но жизнь-то идет. Мои сверстники уже капитаны, а я все в старпомах хожу. Хорошо, хоть два года на берегу проваландался, а будь пять – вообще бы обратно не взяли. У нас же техника быстро обновляется.

Так что простите меня Христа ради. Завтра утренним самолетом в Питер, там аттестация – и в море. Что меня ждет? Только Бог ведает. Помолитесь о Викторе.

Записал М.СИЗОВ

назад

вперед