Нам нисколько не мешало то, что он принадлежит как раз к той группе в Европе, которая не поминает митрополита Лавра и подчиняется епископу Варнаве Каннскому. Слава Богу, у нас, русских, эти разделения часто не влияют на человеческие отношения. Например, незадолго перед поездкой я получил заказ приобрести облачение для владыки Варнавы, пошитое в мастерских Патриархии. И, честно говоря, не очень хорошо разбираюсь во всех этих спорах. Но когда узнал, что отец Вениамин выступает против сближения с Московской Патриархией, не мог не спросить:

– Отчего же так? Ведь большевизм закончился, открываются храмы, монастыри, в храме возле моего дома не то что в двунадесятый праздник, даже по воскресеньям не втиснуться. Так что пришлось искать церковь подальше, но побольше.

– Понимаете, в чем дело, – отвечал отец Вениамин. – Для диалога нужно слишком многое, прежде всего, уважение к собеседнику. Но ведь к нам не пришлют Вениамина Владивостокского, Амвросия Ивановского, Мельхиседека Брянского, Агафангела Одесского – то есть тех владык, которых мы уважаем, и готовы с ними объединяться хоть завтра. А пришлют Кирилла Смоленского, которому мы не доверяем, или таких гонителей Государя, как Филарета Минского, Николая Нижегородского и так далее. Вы с ними предлагаете вести диалог?

– Мне все равно, – махнул я рукой (хотя, конечно, больно было все это слышать. И понимать, что в словах отца Вениамина немало справедливого). – Я принадлежу к Московской Патриархии и приезжаю к русским православным людям, а не к «ветвям» Церкви.

А батюшка:

– Но разве я плохо тебя принял? Или со священником, который с тобой приехал, не так обошелся? Нет, у меня тоже нет никаких претензий к тем православным людям, с которыми мы веруем в одно и то же. А вот что касается администраторов...

В этот момент наш диалог, к большому стыду моему и огорчению, получил некое продолжение. Дело в том, что сразу по приезду я позвонил епископу Сергию, который окормляет русские приходы Константинопольской Церкви в Париже, и епископу Иннокентию из нашей Патриархии. Там стояли автоответчики, я представился, объяснил, что привез мироточивый образ Царя-мученика, чтобы русские люди могли к нему приложиться. Спросил, как бы все это лучше устроить.

И вот, пока мы говорим с отцом Вениамином, звонит владыка Сергий и говорит: «По ряду обстоятельств мы не сможем принять у себя икону». То есть отпадает самый большой русский храм за границей – собор Александра Невского. Что такое? Понять не могу.

– Это из-за разногласий между Константинополем и Москвой, – поясняет отец Вениамин, – у них конфликты в Эстонии и на Украине.

В этот момент позвонил наш епископ Иннокентий, но здесь вышло еще хуже. Слышу:

– Вы знаете, мы не можем принять вашу икону, поскольку наши верующие не хотят принимать ее.

У меня просто челюсть отвисла. Даже если никто из русских людей не захотел видеть икону, то ведь вы, владыка, голосовали на Соборе за прославление Государя. Так когда же вы были неискренни, тогда или теперь?

– А во-вторых, – продолжает владыка, – так не делают. Почему вы не обратились ко мне сразу по приезду?

– Как это сразу, – не могу понять, – я ведь только что приехал?

– Но вы были в Лесненском монастыре?

– Да, однако в Париже-то я первый день.

Продолжать разговор было бессмысленно. Мы расстались, как говорится, не слишком довольные друг другом. В этот момент отец Вениамин рассмеялся и сказал:

– Теперь ты понял, Олег Иванович, почему мы не хотим объединяться? Они ведь не владыки, они – дипломаты.

* * *

Что я мог на это ответить? Стоит ли обо всем этом писать? Мне не хотелось бы, чтобы меня сочли за какого-то оппозиционера. Вернее, мне-то все равно, но вдруг это повредит иконе.

– Не знаю, – признался я, – едва ли. Ведь вы, Олег Иванович, не делаете никаких выводов, не осуждаете никого. Просто рассказываете, как все было. Кто любит Церковь и верен Патриарху, тому будет больно, но рана эта исцелится памятью о дивных владыках, подобных архиепископу Максиму Могилевскому. А кто не любит... ничего нового они здесь не найдут. Вам понравилась Франция?

– Я не заметил ее. Едем на машине, мне говорят: «Посмотри направо, там собор Парижской Богоматери». – «А это я знаю – Эйфелева башня. Остановите машину». Голову поднял, посмотрел, опустил. А так я видел только наши храмы. Дочь потом вздыхала: «Тебя нельзя выпускать за границу». Она – франкофил, язык знает, ей нравится все французское, так что ее можно понять. Последним впечатлением от этой страны стало богослужение в том месте, где сходятся Франция, Германия и Швейцария. Там стоит храм отца Владимира Шибаева – священника Константинопольского Патриархата. Когда я ему сказал о том, как мы пообщались с владыкой Сергием, батюшка ответил: «Меня это совершенно не волнует. Вы приедете?» – «Конечно, приеду». Из трех государств к нему раз в неделю съезжаются русские люди. Они ждут выходных, чтобы услышать, наконец, родной язык. Некоторые эмигрировали, будучи атеистами, а стали верующими людьми. Они поняли, что православие – это родина, которая везде будет с ними.

Любопытным оказалось посещение лавры святого Афанасия. Нас встретил монах – тоже Афанасий, русский по национальности. Но на монаха он был не очень похож – крутой такой, как у нас говорят, не тихий. Услышав об образе, начал сердиться, говорить, что, мол, много тут авантюристов приезжает с чудотворными иконами. К ним и вправду кто-то приезжал, наговорил с три короба, а все оказалось липой. И вот он, обжегшись на молоке, решил на нас подуть. Я спрашиваю: «Зачем вы так?» Он: «Я не вас имел в виду». И смотрит недоверчиво. В этот момент отец Игорь говорит, глядя на икону: «А она мироточит». – «Никто ее при вас не обливал?» – спрашиваю я монаха. «Нет», – отвечает. На лице явное замешательство.

Взобрались мы и на вершину Афона, там, на высоте 2033 метра, икона тоже замироточила. Метрах в четырехстах ниже есть домик с церковкой, где останавливаются на ночь те, кто готовится к восхождению. Здесь можно попить чай, многие оставляют продукты для идущих следом. Это очень приятно – ощущать православное братство. На самой вершине – крест, храм, есть книга записей для посетителей. Почти вся она заполнена отзывами на русском языке. Есть немного сербских, болгарских надписей. На латыни нет практически ничего. Туда вообще мало кто поднимается. Тяжело очень, но при нас восходил один японец – наша группа спускалась, а он поднимался. Мы его не раз перед тем видели на службах, удивлялись, глядя, как он стоит, внимательно слушает. Дело в том, что он был некрещеным. Увидев, как образ Царя-мученика мироточит, японец спросил, можно ли приложиться. Мы ответили, мол, пожалуйста и объяснили, что в Японии тоже есть православные храмы.

В греческих монастырях нас встречали по-разному. Больше всего запомнилось, как в Каракале к нам подошел серб и спросил по-русски, что у нас за икона. Отец Игорь вынул ее из мешка, по ней текло миро. Это был единственный случай на Афоне, когда она замироточила днем – в результате весь монастырь сбежался смотреть, оставив послушание. Мы, вообще-то, зашли туда только водички попить, но услышали: «Мы вас никуда не отпустим. Оставайтесь ночевать». Иноки занесли икону в храм и остаток дня возле нее провели, и вечер, и уж не знаю, смогли ли от нее оторваться ночью.

* * *

Пока шла вечерняя служба в Каракале, Олег Иванович Бельченко вслушивался в незнакомые слова. У греков все немного по-другому. Что-то узнаваемо, что-то нет. Например, праздничная икона возлежит на аналое не перед царскими вратами, а где-то сбоку. Но для Царя-мученика было сделано исключение. Монахи вставали перед ним на колени, а далее произошло то, что поразило русского врача до глубины души, чего он никогда не забудет. При перечислении имен святых прозвучало вдруг: «Базилевс Николас Романов».